***
Тело Фриск было худое и хрупкое, глаза горели постоянной яростью, на губах всегда сияла усмешка. Она никогда не меняла свой рваный свитер на какую-то другую одежду, будто бы болела сентиментальностью, лишь изредка натягивала сверху кожаную куртку, словно спасаясь от мороза. Ночи она любила больше, чем дни. Папайрус разделял ее мнение. Поэтому в час, когда солнце уже село, а вечер балансирует на тонкой грани и вот-вот потухнет, скелет щелкал выключателем в комнате и неплотно прикрывал дверь. Комнату освещало лишь сияние включенного ноутбука, да еще и решительность в непонятно чьих глазах. Папайрус нырял под одеяло, пересчитывал ребра Фриск, просвечивающиеся сквозь кожу, задирал свитер к шее и проводил языком от маленькой груди до живота. Девушка глупо хихикала, изображая влюбленную дурочку, а потом сжимала зубы и обхватывала ногами Папса, пока он скользил по ней, проникал, нарушал личное пространство. Фриск неровно делала вдох, дергалась, будто собираясь вынырнуть из океана, а потом неизбежно тонула, обвивая руками шею Папайруса и прижимаясь лбом к его лицу. Он усмехался, толкался вперед, она вновь дышала и что-то шептала, а потом они вдвоем слышали шаги разбуженного Санса и тихо смеялись, пока он в недоумении стоял под дверью и прислушивался. Потом Фриск отправляла незадачливого скелета обратно спать, возвращалась в постель и изображала из себя настоящую любовницу после секса, а Папайрус закуривал очередную сигарету и включал свет. Еще они говорили, говорили про какие-то дурацкие, не касающиеся их вещи, сплетничали, смеялись над древними шутками и обсуждали очередное блюдо дня в "У Маффет". Фриск спрашивала что-то про Санса, Папс спрашивал что-то про ее приемных родителей и брата. Они делали вид, что им это и правда интересно. Потом свет выключался, они отворачивались и устраивались на разных краях кровати, делая вид, что только что ничего не было. Потом они засыпали, слушая неровное дыхание друг друга, а еще краем сознания понимая, что они утонули, и их уже никто не достанет со дна. Утром они просыпались, не обращая внимания, что за время ночи сместились к центру и проснулись, глупо глядя друг на друга, будто какие-то влюбленные. Фриск уходила подрабатывать к Маффет и навестить родню, Папайрус в очередной раз отправлялся на посты, к середине дня плюнув на них и уходя в бар, запивать прошедшие часы медом. Мед был сладкий, тягучий и липкий. Фриск не любила его, Папайрус любил. Когда Фриск ужинала у скелебратьев, Папс убирал со стола мед. Когда скелета приглашали отобедать у семьи Дримурров, девушка добавляла жидкость в ежедневное меню. Прослеживалась аналогия, приправленная иронией с запахом боли. Они упорно не хотели это замечать. И по-прежнему притворялись, делая вид, что не замечают этой дурацкой горечи во рту, душе и во всем теле, притворялись и заполнялись этой горечью до краев, не боясь, что однажды все это выплеснется.***
Фриск любит царапать свои руки. Всем, что под руку попадется: ножом, ногтями, иголками. До крови, до мяса, до вен. Папайрус делает вид, что ему все равно, но что-то больно стучит в груди, когда он опять видит разодранную кожу Фриск. Он усмехается и делает очередную затяжку, пытаясь затопить непривычное чувство сигаретным дымом, но оно упрямо живет в нем — как вирус, как паразит. Он кашляет, впервые в жизни поперхнувшись никотином, а Фриск приподнимает бровь. Он вновь усмехается и, скрывая замешательство, хватает Фриск за локоть, притягивая к себе. Она смеется своим обычным ненормальным смехом, сопротивляясь, а он вновь выдавливает усмешку и целует ее в уголок губ. Она замирает, и Папайрус чувствует, что играет: на нервах, на чувствах, на иронии. — Дурак, — фыркает Фриск, когда он выпрямляет спину и выпускает дым из ноздрей, вертя в руках сигарету. - У тебя рот горький. — И это прекостно, — подмигивает ей Папайрус, и она кривит губы, потому что ненавидит каламбуры. Они стоят рядом и молчат, каждый думая о своем: Фриск - что поцелуй со скелетом, несмотря на вкус сигаретного дыма, отдает медом; Папс - что руки у нее все еще разодраны. В каком-то смысле, кровь и мед чем-то похожи: оба липкие, оба вызывают ажиотаж у обоих. Как воспоминания. Папайрус усмехается своим мыслям. Фриск косится на него, и он угадывает ее следующие слова. — Ты совсем... — Фрик, - подхватывает он, и вновь склоняется над девушкой. — Как и ты. Он опять ее целует. Второй раз за день.***
Проходит еще какое-то время; никто не считает, потому что не нужно. В Ватерфолле всегда тихо, лишь эхо-цветы покачиваются и что-то шепчут друг другу в лепестки, да неизвестно откуда взявшийся ветер щекочет кожу. Иногда тут бывает шумно. Иногда, но бывает. Санс что-то кричит, прыгая на стуле возле лавки Герсона. Аарон гогочет, пытаясь подражать Шайрене, а та тихо напевает мелодию, наконец осмелившись издать ноту. Папайрус и Фриск сидят неподалеку, в небольшом кругу из цветов. Он улыбается, она морщится. — Слишком громко. — По-моему, окостительно. — Дурак! Папайрус вновь смеется и делает затяжку. Цветок справа от него слегка вянет под влиянием сигаретного дыма. Скелет вытягивает руку с сигаретой вверх, и серый газ, похожий на очень густой туман, улетает в потолок пещеры. Фриск невольно поднимает глаза, и признает, что это выглядит красиво. Но Папсу она этого, разумеется, не говорит. Просто зачем-то пододвигается близко. На порыве, на эмоциях, на пустом желании. Папайрус не хочет этого замечать. Но почему-то ему становится лучше, и какая-то тупая ухающая боль в груди почти исчезает. — Ты знаешь, — вдруг говорит он, сам не зная, зачем, — однажды я упаду. Фриск приподнимает бровь. — Опять говоришь загадками, — она кривит губы. Он улыбается. — А ты не сможешь меня поднять. Фриск кажется, будто у нее внутри, глубоко в душе, что-то очень значимое рушится. Она не знает, что и почему; она не помнит, чтобы вообще что-то строила. Девушка делает вдох, и понимает, что ее голос дрожит; она злится, а потом чувствует, что на глаза наворачивается мокрая пелена. — Хватит хрень молоть! — фыркает она и сжимает кулаки, отворачиваясь и пытаясь скрыть слезы, но Папайрус все равно замечает. Он издает вздох и зачем-то обнимает Фриск, отбрасывая сигарету в сторону, а та понимает, что ей совершенно не хочется отталкивать его. — Я говорю правду, малыш. Она надувает губы, и правда как ребенок. — Тогда почему правда такая грустная? — Фриск пытается говорить ровно, с огоньком безумия в голосе, но отголоски слез еще присутствуют в нем, и она не умеет от них избавляться. — Потому что мы сами чертовски грустные. Папайрус кладет голову на плечо Фриск и прикрывает глаза. Иногда говорить абсурд - весело и до грусти реалистично. Он думает это, а Фриск безмолвно с ним соглашается. — Тогда обещай, что упадешь не раньше, чем упаду я. Безумие бывает разным. Бывает яростным, кровавым и с несчастливым концом. А бывает простое, по-своему доброе и почему-то манящее. Фриск чуть более ненормальнее, чем Папайрус, но они оба сумасшедшие - определенно. Только по-разному. — Обещаю, малыш. Фриск поворачивается к Папайрусу, а он прикасается пальцами ее щеки и ведет вниз, к подбородку. Она подается вперед и целует его. Первый раз — по своей инициативе. Скелет ухмыляется, и Фриск впервые не набрасывается на него с сердитыми воплями. Сегодня и правда необычный день. Девушка отодвигается от Папса, и он замечает, что ее глаза подозрительно и чертовски необычно для нее блестят. — Что ты делаешь со мной? — всхлипывает, но отчаянно улыбается Фриск. Папайрус берет ее за пальцы и проводит ладонью по многочисленным царапинам, а потом сцепляет ее и свою руки в замок. — Люблю тебя. Она впервые искренне смеется.