Это похоже на сердце, которое прокрутили через мясорубку. Это похоже на органы, поменявшиеся местами и функциями. Это похоже на разбитую в ошмётки жизнь, вытекающую кровь из глазниц, боль, лавой растекающейся по венам-артериям.
Это похоже на смерть при жизни.
Можно ли справиться с этим собственными силами? Вылезти из ямы глубиной до земного ядра и дальше? Особенно, если эта яма внутри тебя?
Можно ведь?..
Его лицо снится не прекращаясь; его голос мерещится среди сотен других, заставляя обернутся и искать глазами по каждому прохожему в поисках родных, выжженных в голове, контуров, останавливать всякого, у кого есть хоть намёк на похожесть.
Это болезнь.
Стараясь думать о нём, повторять каждое его действие, каждую реплику, готовить банановый хлеб, с мускатным орехом, как он и любит, как все и любили, позже плакать над сгоревшим куском муки,
потому что нельзя так, как он. Нельзя. Невозможно.
Ходить из каждого угла квартиры в другой, чувствовать оставленный шлейф его запаха, родного, знакомого с пелёнок, слышать в густой нуге тишины каждый их скандал, прокручивать снова и снова и ненавидеть себя за то, что любишь так не вовремя. Каждый крик на него отзывается клинком в сердце и распарыванием едва ли заживающей раны.
Зависимость с рождения, когда одно сердце на двоих и мысли в головах обоих одинаковы, и при этом настолько разные.
Каждый день самоистязаться, отрывать по кусочку кожи и сознания, чтобы, наконец, перестать ненавидеть себя, чтобы не кричать в глубокой ночи, видя его возможную смерть: с разбитой головой, пулей в груди, с ошмётками мяса на собственных руках, и далее, далее, далее, ночь за ночью. Мешки под глазами цвета чернослива, в глазах — стекло, побитое и разбитое на миллионы осколков,
потому что так жить невозможно.
Малкольм пытается приблизиться, помочь, хотя сначала даже разговаривать с ней не хотел. Видя, как девушка, обычная девушка
(пусть и сумасшедшая), превращается в скелет, занимаясь уничтожением своей личности, невыносимо. Будто становишься соучастником убийства. Каждый день приходит к ней, стоя у порога десять секунд, пытаясь напомнить себе, ради чего он приходит, ради
кого он приходит.
Но сам поступает не хуже её, всё ещё ощущая вес его тела на своих руках, чувствуя запах крови, будто въевшийся, навсегда оставшийся с ним, едва ли не естественный, родной, будто он всегда так пах. И, кажется, Робин думает также, открывая дверь через миг, стоит нажать на звонок. В глазах у неё — чистое безумие, страдания и воспоминания, смешанные в ком, оттого и тяжёлые, невыносимые.
— Расскажи, как он умер, — после очередной истерики, успокаиваясь в объятиях Малкольма, чьё «я» покрыто тысячами — миллиардами — трещин. Он сам — прах, просто ходячий, умеющий разговаривать, сопереживать, помогать, потому и нужный, особенный. Голос её охрипший, сухой, как пустыня, но полный боли, отчаяния, и Малкольм корит себя, ненавидит, ибо не хочется распарывать свежую, только начавшую заживать рану. Но когда она поднимает взгляд, смотрит так надломленно, красными глазами, а на щёточках ресниц — капли недавних слёз, он не может сказать «нет».
А она готова. Готова, наконец, услышать, что случилось с её братом, вторым «я», с которым она прожила всю свою жизнь и даже до неё. Робин видит отражение себя в бездонных глазах напротив, понимает, что не может просить, не должна, но не хочет отступать тогда, когда хочется, действительно хочется знать. Малкольм борется с собой, пересиливает, пытается несвязное количество букв превратить в осмысленный рассказ, и просто начинает.
Говорит про Килгрейва, про Джессику, про такую дурацкую штуку, как «случайность», что она может быть решающей, едва ли не самой Судьбой, про себя, который нёс его, который привязал к нему огромный булыжник и скинул в воду, сам, потому что хотел, и не потому, что Килгрейв.
— Было трудно, — выдыхает Робин ему в живот, и Малкольм замолкает. О чём она говорит? Почему не ненавидит? Разве он не заслужил выкриков, брани и проклятий? Сидя на диване, в квартире Робин, он рассыпается, ломается, не в силах уже быть спасителем. Хочется быть мучеником.
Крупные бисеринки слёз стекают по скуле, капнув Робин на висок, и она, перевернувшись, смотрит на него, снизу-вверх.
И в её глазах плещется бесконечная надежда, нескончаемое добро и понимание.
А ещё, кажется, прощение.
— Почему… ты… — стирая влагу дрожащими пальцами, через раз вдыхая воздух, потому что
как же давно этого хотелось: вылить всю гниль внутри на кого-нибудь. — Я ведь… не заслужил! Я сижу в твоём доме, в
вашем доме, но именно мои руки столкнули его в воду! — он кричит так, будто барахтается в озере, и едва ли его состояние отличное от предположений: он тонет в своих мыслях и бесконечной ненависти к самому себе.
— Но ведь не твои руки убили его, так? — заставляя весь поток его слов исчезнуть. Она тоже устала, ей тоже это всё надоело, но она знает, что кипит внутри Малкольма, знает и хочет, чтобы он выплеснул это, облегчился, понял хотя бы долю того, что она пытается сказать.
И он, понимая, ревёт. Скулит протяжно, вытягиваясь струной, закрываясь руками от её прожигающего взгляда, не видя, как она садится, не сводя с него глаз, и лишь ощущает невесомую тяжесть тёплой ладони на своём подрагивающем плече.
Даже после самой тёмной ночи наступает рассвет.
Мы заслужили шанс на счастье, правда?
