Остановка

Расплывающееся стекло испачкано клеем и чернильными красками. По тротуару поверх людских отражений скользят дождливые ящерки и змейки. Ты знаешь, от кого мне пришло письмо? От бабушки из Архангельска. Северная-северная-северная старая женщина. В её руках полно льда, а в волосах — снега, её слова такие же ласковые и тихие, как позёмка, она дышит ненастояще-прибрежным шаманством. Она молится сотне ангелов. Она связала мне голубую шаль из снежинок и хочет, чтобы я побывала у неё летом. Мой троллейбус медлит, а ты сидишь, опершись на окно, вслушиваясь в чужое разбитое сердце. Ливень поворачивает номера, машины нанизывают на пробег зигзаги и стрелки. Дождь делает всё это ярче, белое небо — белее, зелень — трёхмернее, асфальт — асфальт делается прозрачным и кровеносным. Брызги на стёклах складываются в узоры, брызги под ногами щёлкают, как орехи, на тротуарных плитах уже прорастает река, а моего троллейбуса всё нет. Эта часть города непривычна мне. Занятая и нарядная, она вся зовёт в шумные театры и блестящие книжные магазины, где даже пыль прибита к полу застеклённым невским дождём. Я рассказывала тебе о ней? Старинная, по-королевски неторопливая музыка играет у неё в доме, особенно по воскресеньям. Она всегда была единственной, с кем я ходила в храмы, и когда она стоит рядом и смотрит своими морозными зимними глазами на свечи, от их чада и темноты не душно. Она темнее храмов, но светлее, чем свечное пламя. Ты внимательно слушаешь. Твои волосы — это занавесь: они заслоняют тебя от всех чужих звуков. Ты сворачиваешь за собой раковину и исчезаешь, но не из поля моего ощущения. Вода под винтами шин пенится, как будто в центре проспекта — морское побережье. Автобус пеной прибоя окатывает мои кроссовки. Он уходит. Я остаюсь смотреть на праздничные шары и умытые соборы, но сквозь них проступают другие, куда больше знакомые мне улицы. С серыми фасадами покрытых угревой сыпью зданий. С мраморными рассветами, которые клубами наполняют воздух лишь для того, чтобы смешаться с болезненной ржавчиной фонарей и в ней растаять. Там детские площадки и скрипучие качели во дворах, там несказанный покой ночью. Ветки берёз переломаны и забинтованы криво, а иссохшие чёрные верхушки царапают закаты до крови. Здесь мятный небесный купол тревожат только мягкие контуры облаков. Да ещё вода, льющая с него потоками. Но стеклянная крыша остановки надо мной всё равно испачкана кляксами и пятнами клея. И туман по утрам равно обтекает каждый камень и крупинку асфальта там и тут. Моя бабушка — антиномия тумана. Каждое утро, в которое она открывает глаза — самое ясное утро на свете. Кристальный воздух. Я могла бы видеть на мили вокруг, если бы могла видеть. У бабушки острое зрение. И острый взгляд: он мог бы пронзить насквозь, если бы движения её век не были так плавны. Она видит меня сквозь бездны снегов зимой, но не может дотянуться летом. Летом просто слишком много пыли в воздухе, даже здесь у нас. Летом у неё играет больше вальсов. Зимних, струнных, медленных. Их белое сияние медленно поднимается и кружится, от проигрывателя до стен, до потолка и за пределы дома. Зимой у неё всегда теплее. У неё есть и полный людей город, и дом с печкой: это почти волшебство. Лето переливается в зиму, осень в весну, и вместе со звуками сменяют друг друга цвета. Она больше всего любит голубой. Но она — перемена цветов. Она пишет в письме, что недавно нашла мою любимую пластинку, которую когда-то потеряла мама. Музыка перетекает с одной пластинки в другую, как спектр. Границы спектра невидимы, как у моря или времени. Ты выходишь из троллейбуса раньше, чем я захожу. Твой профиль бросает на стекло косой намёк отражения, вот и всё, что мне от тебя остаётся. Нет: ещё этот сладкий, сладкий, липнущий к лёгким запах. Ливень сломя голову мчится в город. Троллейбус минует череду мостов, идёт прочь из центра. Только оконный дождь, серый, стеклянный и белорамный, следует за мной. Как будто мало одной воды, окна тоже льются дождём на меня. Вот вечерние огни расцвечивают знакомый кирпичный паттерн белой семиэтажки. Троллейбус пересекает трамвайные рельсы, в их раскроенной кромке — песок. Зелень по берегам дороги неправдоподобно зелёная. Даже из-за пыльной преграды стекла — она как чистые изумрудные глыбы, растущие прямо из земли. Зубчатая белая речка рассекает эти изумруды, серебристые цветки снежными шапками расцветают по ним. Бабушка — ни на секунду не похожа на снег. Все эти колкие и хрусткие звуки, все эти бесчисленные падения безмерно далеки от неё. Её мысли, движения и советы неторопливы и плавны. Они не терпят спешки, секундных стрел, разбитых коленок, взведённых курков. Всякий труд медлен, и оттого несомненен. Медленна печь, медленна книга, медленна шаль. Моя бабушка наблюдает за звёздами. Она никогда не видела падающих. Небо склоняется в плавном-плавном поклоне, и она раскрашивает его в старинный, безошибочный вальс. Я не помню, как она учила меня ходить. Мама говорила, что она объясняла мне, как не падать. Так не бывает, как ты думаешь? Я спрашивала бабушку, и она со мной согласилась, но я не поняла, что же тогда значили мамины слова, если так не бывает. К бабушке нельзя приезжать на поезде. Я могла бы взять поезд в Архангельск, а потом пешком прийти к её дому. Но можно сделать иначе: мы знаем, что лучше всего самолёты. Они сродни ей, может быть, потому что тоже небесны, в них есть и быстрота, и терпение. Они стремительны без суеты. Трамваи? Разбитые рельсы и измены маршрутов. Я слежу за остановкой, но она всё равно прибывает на другую улицу. А ты уже дома, должно быть, и снова не помнишь, что существуют эти вещи. Или ты ещё едешь: тогда тебе нет дела до дома, потому что он пуст. Ты не встретишь слушательницы более терпеливой и рассказчицы более мудрой. В её речи каждое слово звучит ровно столько, сколько нужно; и каждое событие занимает ровно столько времени, сколько ему положено. А у нас лето сошло с ума, ещё не начавшись. Ты открываешь глаза, и неожиданно вокруг люди, блики на стенах, голый бетонный неон. Перед вечерней, медленно сползающей дверью магазина целуется вечерняя парочка; светящееся стекло проглочено, и их слитный полупрофиль исчезает тоже. Я чувствую звон твоей мысли, и этот звук диссонирует, взятый невовремя. Интервал неудачен. Недопустим. Мне снится, как остров затапливает, и все эти пластиковые дворцы захлёбываются водорослями и рыбами. Мне снится, как по этой воде я ухожу в Архангельск, и небо разливает уже не потоки холодной и безумной воды вокруг, а сияние живых невозможных цветов. Ты могла догадаться, но мне всё-таки стоит её представить, потому что моя бабушка — леди, северная леди с ангелами и шалью. Её, уже много-много лет, зовут Аврора.