Набросок

А пальчики у неё были почти по-птичьи тонкие и щебетала она что-то невнятное, отстраненное, будто бы не на нашем. Хотя, я не уверен, что вообще знал, а какой "наш", в этом забытом углу чужого мира. Они приходили все одинаково бледные руками и плечами, по контрасту с раскрашенными лицами, глупо разодетые и ошарашенно стыдливые после просьбы смыть дурацкий кармин со щек. Одинаково безропотно и быстро скидывая свою пеструю чешую, ложась под кисть или грифель, с абсолютной неумелостью девок, которые привыкли, что их скорее прижмут коленом к полу, чем графитом к холсту. Я снимал с них не одежду, которую они скидывали сами, почти с охотой, я избавлял их от масок и смысла играть что-то заученное, лишая зрительства в своём лице. Я не имел никакого интереса к их телам, губам и прочему безыскусному пошлому и вечному подношению, которое почему-то следовало для них из того обстоятельства, что я мужчина, что они пришли в мой дом и я смотрю на них через прищур пальцевой щепотки, имея намерение лишь сличить масштабы и расставить точки перспективы. Обычно они просто молчали, потеряв нить происходящего и разрядив впустую главное женское оружие, которое мне было до лампочки местного тусклого фонаря. Эта говорила. Много и мелодично. Иногда что-то напевала, маленьким нетронутым помадой ртом. Не вертелась без просьб, пришла в самом простом хлопковом сарафане. Не корчила из себя опытную путану или модель Плейбоя. Я сразу решил, что, пей мы с ней вдруг вино, кофе или минералку, я бы следил за её руками с параноидальной мыслью о флаконе какого-нибудь смертельного вещества. Мне казалось, что её подослали. И оттого, что сделать это было в принципе некому, мысль сея становилась ещё более абсурдной, и курил я в этот вечер, не успевая подносить свечу ко рту. - Вы неаккуратно подкуриваете. Обожжетесь. И у вас пряди в охре, - она позволила себе оскальную улыбку. Дурацкие замечания от женщины, которой я платил за то, чтобы она не двигалась ближайшие пять часов. За окном море лизало остывшую землю, перебирая гальку. Вскрикивали чайки. Я сделал затяжку, кинул на неё взгляд сквозь сизую струю и взял растирку. У моей несмолкающей птички-невелички имелись серые-в-пепел длиннющие волосы, и она куталась в них вся, не заботясь о прочей нагости. Рисовать их было одно удовольствие и иногда чудилось, что в них вплетаются дымные пальцы моих бесконечных выдохов. Я игнорировал все её речи и она, видимо, отчаявшись получить реакцию, вдруг, со смешком, кинула: - Вы в позапрошлом веке случайно не умерли от одиночества и бедности? У вас весь дом завален необналиченными шедеврами. Вы либо страшно глупы, либо неисправимый скряга. Таким одна дорога. На этих словах она завесила челкой глаза и, кажется, перестала дышать. - А вы, видимо, в том веке были оценщицей и перекупщицей, но убили вас за неумение молчать. Она довольно сверкнула зеленущим взглядом, поднятым из потока волос, - "повелся". - Я могу вам сыграть, - кивнула вдруг в сторону моего заваленного фоно. - Готова поспорить, что у вас там под крышкой ещё живые тараканы устроили склеп для уже почивших. Она была абсолютно права. Но на то были причины. Причины, по котором эта крышка не открывалась семь лет и все нотные листы, наваленные в беспорядке сверху, пожелтели от света и сигаретной копоти. Это действительно был склеп внутри и снаружи. Захоронение всех звуков и кладбище лёгких взмахов таких знакомых теплых рук. Все эти крючки и отточия, что я едва разбирал, когда он писал ночами и при свете дня, всегда одинаково нервно и неровно. Моих скудных знаний даже хватало на повторение замысловатых мотивов. Но то было тогда. А теперь это был мой личный курган среди дома. И я бы не позволил... Пока эти мысли взметнулись в сознании режущей вспышкой боли, я упустил момент, когда она встала с кресла, не одевая простыни, и тихо подошла к инструменту. В горле у меня моментально сжался железный ком неосуществимого желания её остановить прямо сейчас. Идиотизм ситуации подсказывал, что даже зашипи я ошпаренным котом и дернись в сторону, не смог бы подменить реальность - что-то уже сдвинулось с точки, как огромный механизм Времени, вдруг заскрежетавший вспять. Теперь в краске были не только пряди. В ней были и колени, и лицо... Кисть с сухим стуком как-то слишком медленно упала на псевдо-паркет. Вслед за ней полетел незатушенный огарок. Она сидела ко мне мелово-белой спиной, щерилась острыми позвонками, осторожно снимая с крышки паутину и пыль, прикасаясь к листам так бережно, словно те были ещё теплым телом погибшего ребёнка. Она не видела моих до синевы сжатых кулаков, когда крышка стукнула деревом о дерево и клавиши монохромно оскалились из чёрной лакированной пасти. Дальше было тесно и темно. Тонкая тень ставила перед собой нотную рукопись и без всякого разрешения коверкала тишину "над", "под" и "в". Я не понимал, как она с такой лёгкостью читает пальцами поперёк то, что я всегда с трудом читал глазами. Знакомые мотивы рушились на меня сводчато и свинцово, до невозможности поднести ко рту ладонь. Охра с лица солоно капала на палитру. Этот поминальный издевательский концерт разил слишком знакомыми движениями плеч и едва уловимыми характерными переходами от партии к партии. Я знал все эти мелочи, от краешка улыбки до полунаклона головы, до отчаянности смыслового троезвучия каждой фразы, как знал все морщинки на хмуром лице их Автора. Воспаленному слуху верилось, что меня отпевают при жизни и то моя главная посмертная казнь. Она бросила крышку громко и внезапно, почти наотмашь попав по своим же аккуратным ноготкам. Согнулась пополам, вскрикнула, зажав их искривленным ртом, потом будто опомнилась вскочив и стала так остервенело одеваться, будто я только что имел наглость взять её здесь на полу, непременно насильно. Оцепенение воздуха и осколочность музыки в нем не давала мне права произнести блажи, что танцевала на языке. Она улыбалась всей фигурой, гордо и насмехаясь. Улыбалась каждым жестом победителя, позволившего себе больше, чем я когда-либо, улыбкой человека, которому отпущено право на тайное знание. На спину рояля, извлеченная из её сумки, легла стопка совершенно белых нотных страниц. Дверь гулко вышибло ветром. Вместе за ним увлёкло и её. Меня сдуло тем же порывом спустя мгновение. Сначала ко вскрытому её рукой клавишному хаосу, затем к дверному заглоту, пустому и темному, с бессильным и фальцетным: - Сука! Сукааа! Как ты посмел?! Тварь!.. Как ты ей разрешил?!.. ---- Аукцион пестрил разноречием. Аукцион был жадной волной, многоликой и неуемной, состоящей из рук, что шуршали купюрами и чеками, из рук, что уносили прочь память в свертках, нищую, голую, без дат и рам. В доме пахло осенью, ветошью, солью. Теперь дверь просто не закрывалась, шлюховато сверкая внутренним убогим убранством. Я молча сидел у стены на старом чемодане среди манжетов, брюк и туфель, снуюших туда-сюда. Напротив меня, за окном, утоплиннически закинув голову назад, бросалось в воду красное бесстыдное светило. Рояль плыл в этом маревном сумраке, похожий на открытый гроб без тела. Свет из бесшторного проема слепил глаза, но я помнил - как видел - там, на полированном прежде стертом дереве, на самом краю лежит лист из чистой, слишком новой тетради. Поперёк бегло-знакомо, почти с той же музыкальностью, что все ноты, записанные им наспех между вдохами, небрежно брошены два слова: "Хватит голодать".