***
— Пока, мелкий. Аккуратнее там, - выкидывает из себя Дин, скрываясь за скрипучей мотельной дверью, и быстро шагает, догоняя отца. Старается делать все как можно скорее, чтобы я не выскочил на улицу, чтобы не поймал его за руку и одним взглядом заставил поменять их общее с отцом решение. Он ускоряет шаг. И вот почему нельзя было взять меня с собой? Оставить здесь из-за поцарапанной рабочей руки? Когда и кого это волновало? Во-первых, это пустяк, а во-вторых, рука дрожала, потому что холодно! На улице холодрыга неимоверная, я весь трясся. Но для Дина это не стало оправданием. И вот снова я остаюсь один. В номере стоит звенящая, давящая на виски тишина. Я смотрю им вслед, стоя напротив окна. Наблюдаю, как распахиваются двери Импалы, которую Дин ласково зовет Деткой. Отец всегда ворчал и кривился, когда слышал это из уст своего старшего сына, но позже, чуть прищурив глаза, выдавливал из себя вымученную улыбку. Еще позже улыбался едва заметно, а иногда широко-широко, и глаза сияли, отражая в себе яркие солнечные лучи. Ключ с легкостью проходит в отверстие, делает оборот, еще один. Мотор ревет, выплевывая едкий белый дым из трубы. Вдруг из динамиков слышится разрывающая перепонки музыка знакомых мне с самого детства групп. Пара секунд, и трое Винчестеров скрываются где-то за углом, оставляя за собой столб пыли и жеваных листьев цвета охры, по которым любой мог их отыскать, если хотел бы. Я не отхожу от окна еще долго, рассматриваю стоящие около мотеля деревья. Высокие, с широкими голыми ветвями и торчащими из-под грунта корнями. Совсем, как мы. Красивые, но совершенно пустые. Без листьев, с иссохшей от летнего зноя корой. Измученные настолько, что, кажется, проще их срубить, чем попытаться вновь показать, как дышать полной грудью. Совсем, как мы. Поняв, что пора заняться еще хоть чем-то помимо рассматривания и без того давно изученных вдоль и поперек деревьев, направляюсь к маленькому письменному столику (хотя в нашем номере он, вообще-то, всего один) за книгой. Никогда не было такого, чтобы мне не хотелось прочесть что-нибудь. Будь то потрепанный школьный учебник по алгебре или же статья в интернете про очередного серийного убийцу. Чаще, конечно, я склоняюсь ко второму варианту. И пускай Дин порой достает меня со своими нотациями про мой "ненормальный фетиш", я все равно продолжаю читать. Не злюсь на него, нет, смеюсь даже иногда. Ему повезло, что я не имею привычки отбирать журналы... Убивать время — не самое любимое мое занятие. Не будь я здесь в окружении четырех совершенно неразговорчивых стен, а моего брата, и все было бы более чем превосходно. Но именно поэтому я и старался поскорее скоротать время, пока они с отцом не вернутся. Ну, точнее, пока Дин не вернется. Отец частенько «терялся по дороге» или привозил Дина ко мне, чтобы поехать одному дальше. И ждал сейчас я именно Дина. К нему я привязан сильнее, чем к отцу. Мы больше понимаем друг друга. И нет ничего, что я мог бы скрыть от него. Дин — это моя самая надежная опора. Не подумайте, что я не люблю отца, вовсе нет. Но с братом мне чуточку спокойнее и уютнее. Наверное, это так с самого того дня, когда ма... С самого того дня. Просто знайте, что с Дином мне спокойнее. После прочтения около сотни страниц различных учебников по школьной программе, я все же решил включить ноутбук, и попытаться развлечь себя этим набором микросхем. Так за монитором я просидел около трех-четырех часов, но, в итоге, мои глаза взвыли и, похоже, хотели убить своего обладателя. Откинувшись на неудобную деревянную спинку стула, я запрокинул голову и устремил взгляд в плохо выбеленный, да к тому же еще и потрескавшийся со временем потолок. Ничего в нем интересного не было, и кровь быстро приливала к голове, что заставило меня поскорее сменить позу. Единственное, что хоть чуточку привлекло мое внимание к потолку, так это какие-то едва заметные буквы, которые невозможно было бы разглядеть невооруженным глазом. Несмотря на это, вскоре я совершенно забыл об объекте моих размышлений, а Морфей слишком настойчиво пытался забрать меня в свое царство. И очень успешно, между прочим. Гулкий шум, раздающийся ударами тех самых широких голых ветвей не оставил и малейшего шанса сну, когда тот был в самом своем разгаре. Сил ждать не оставалось. Сон был моим запасным планом. Сидеть, сложа руки, я больше не мог, да и не хотелось. А идти ночью черт знает куда в поисках еще трех однофамильцев мне одному совершенно небезопасно. Да даже если Дин и узнает об одной такой моей мысли — голову точно открутит!.. Тоже мысленно. Потому что у него рука не поднимется. Это уж точно мне известно.***
В подобном темпе прошло еще около трех дней. От отца с братом — ни весточки. И я просто продолжал сидеть в мотеле, даже не пытаясь выйти на улицу. Безусловно, начали проскальзывать нехорошие мысли о различных тварях, которые, в принципе, могли бы и... Но папа и Дин слишком сильны. И никакой призрак, вендиго или сами выберите, кто может их одолеть. Никогда. Тем не менее, эти мысли, как бы старательно я ни пытался их затолкать далеко в подсознание, вылезали наружу. Я разговаривал сам с собой, тихо, едва уловимым шепотом. В горле образовался ком страха с привкусом соли и отчаяния, мешающий вырывающимся мыслям. Глубокий вдох, чтобы наполнить легкие, чтобы постараться успокоиться, чтобы попробовать подумать о хорошем... Я насильно закрываю глаза, чувствую, как ресницы заламываются под натиском век. С силой впиваюсь пальцами в кровать, сжимаю деревянный край. И вот — тяжелый выдох, полный обессиленного ожидания. Выдох, в котором можно было найти все: усталость, отчаяние, слезы, боль, самые дурные мысли. Но в то же время это был выдох облегчения. Будто все, что было во мне гнетущего, убивающего изнутри, вышло вместе с CO2. Наступает момент, когда пустые, но яркие мечты, наполненные обрывками воспоминаний, влетают в голову, заставляя отвлечься от пройденного минуту назад целительного опустошения. В воображении тут же появляется образ брата. Да, именно он. Говорите, что вздумается, а мы и вправду зависим друг от друга. Когда у одного хорошее настроение, у второго оно автоматически становится таким же. Когда одному больно, второй, стараясь помочь, сам чувствует эту тянущую, вязкую боль. Разница лишь в том, что «спасителю» в разы больнее. Когда мы вдали друг от друга, эта связь никуда не пропадает. Просто незримая красная нить, которой мы связаны с самого начала Библейской Истории, осторожно растягивается, чтобы ни одно волокно из нее не выпало и не порвалось. Чувства и ощущения притупляются, но они все еще общие. Одни, разделенные на двоих, как и всегда. Вокруг моего брата есть какая-то невидимая сфера, зайдя в которую, чувствуешь себя совершенно иначе. Тебя обвивает теплом, заботой, спокойствием и родными руками. Весь мир будто отходит на второй план, остается вне этого магического шара, расплываясь и растекаясь где-то между «до» и «после», а движения внутри растягиваются, запечатлевая глубокие душевные переживания под маской внешнего спокойствия. Даже мрак вокруг рассеивается под ярким светом, излучаемым, словно из сердца того, кого я зову своим старшим братом. Вот, где он — Дом. Приятные мысли имеют свойство проходить бесследно, не оставив даже напоминания о себе. Темнота сползает со стен и потолка, выбирается из-под деревянных досок в полу, сгущается, неминуемо заглатывая тебя внутрь. И вот, снова я в самом ее центре. Снова она наполняет меня, пробирается под кожу и въедается черной пленкой в легкие, даже не поинтересовавшись, хочу я этого или нет. Снова липкий грязный комок между ребер. И, кажется, что нет смысла что-либо делать. Снова наступает глубокий, но уже продолжительный сон. Что может сниться мальчику, у которого кровь демона течет в жилах, а сам он — парадный костюм свергнутого с пьедестала Дьявола? Ничего хорошего, вкратце. Самое лучшее, что может быть — просто черное полотно. И ничего более. Сон без картинок. Как книжка, без иллюстраций, где все нужно придумывать и додумывать самостоятельно, без указаний автора. Книга, историю которой пишешь Ты. Сам придумываешь начало, сам придумываешь конец. И чертишь соединяющую их линию тоже сам. Будто все, что можно только сделать, нужно проворачивать лишь тебе одному. Но это все ложь. Тебя должны окружать люди, которые готовы помочь. Помочь подняться с колен, когда ты пал. Помочь справиться с навалившимися проблемами, взяв их тяжесть, если не всю, то часть, на себя. А если не люди во множественном числе, то хоть один верный человек-опора. Единственный, но очень важный герой твоей истории. Герой, чье место всегда рядом с тобой, потому что ты сам так решил. Не судьба, Господь или Дьявол, а именно Ты Сам. В конечном счете, эта история становится не только твоей собственной, а вашей общей, поделенной ровно пополам с самого ее ветхого переплета. И теперь вас уже двое. Двое, проходящих сквозь беды. Двое, поддерживающих друг друга, когда это необходимо. Двое, разрывающих души и сердца в клочья. Двое на одну историю. Двое на одну жизнь.***
Рев этого двигателя, доносящийся с улицы, невозможно не узнать, а тем более, не услышать. Родная машина с еще более родным пассажиром-водителем подъезжает к мотелю. Вы скажете, что это всего лишь кусок металла, способный перевозить груз, но это совсем не так. Она становится куда более важной, когда везет столь значимого для меня человека. Она сама становится его частью, потому что всегда помогает и укрывает от напастей. Еще один Винчестер. Крепость. Дом. Тяжкий груз сваливается с сердца, позволяя спросонья разлепить глаза. И будто все время, проведенное здесь, ушло куда-то далеко-далеко с услышанной музыкой и до боли знакомым голосом, подпевающим таким же знакомым песням. Характерный хлопок дверцы машины, быстрые шаги и прочие звуки, которые за столько лет отложились в памяти, что спутать их с чем-то другим просто невозможно, растекаются по всему телу приятным теплом и осознанием того, что вот-вот я увижу его, стоящего прямо напротив меня. И я оказываюсь прав. Передо мной стоит потрепанная на охоте, сверкающая зелеными глазами фигура. И улыбается мне во все 32, в то время как я, стоя, как вкопанный в землю, соединяю одной линией кровавые дорожки на его лице. Создаю неповторимый узор, светящийся изнутри алой зарей восходящего солнца. Улыбка потихоньку сползает с лица, брови нахмуриваются против моей воли. Вслед за моим, меняется и выражение лица Дина. Только что сверкающее счастьем и беззаботностью лицо вдруг стало серым и угрюмым. Во мне резко что-то щелкает, я подрываюсь со своего места, крепко прижимаю брата к себе, что-то тихо бормочу. Пальцами вжимаюсь в одежду, стараюсь не позволять даже воздуху протиснуться между нами. Мой брат не понимает, что я творю, вскидывает брови и застывает на мгновение, чтобы через несколько секунд одарить меня ответными объятьями, по которым я уже успел соскучиться. Улыбка возвращается на прежнее место, а глаза вновь наполняются зеленью. Теперь мы оба чувствуем себя… Целыми. Потому что мы и есть одно целое, которое было проверено расстоянием и временем буквально только что. Испытание на прочность успешно пройдено, и нет больше повода расставаться. Тем более, когда несколько дней оказываются такой невыносимой пыткой для нас обоих. Почему я с такой уверенностью говорю «для нас обоих»? Потому что я знаю своего брата лучше, чем кто-либо в этом гниющем мире, и с вероятностью до единицы могу так заявить. Он лишь кивнет вам с улыбкой, полностью со мной соглашаясь. *** Я никогда не был один. Никогда. Даже когда брата нет со мной рядом физически, он все равно со мной. Спиритуально. Ментально. Эмоционально. Даже когда я думаю, что я остался один, он где-то рядом, и точно знает, что я не скроюсь от его внимательных глаз, во что бы то ни стало. Мой брат всегда со мной. Он поселился внутри меня, и мне так спокойнее. Нам обоим так спокойнее. *** — Я тоже рад тебя видеть, Сэм. В моей голове — рой мыслей, ударяющихся о стенки сознания, шевелящихся прямо под тонкой кожей, заставляющих ощущать пульс под висками. Так много я хочу сказать ему: как рад, что он снова здесь, со мной; как счастлив, что он жив. От избытка накатывающих волной эмоций, в уголках глаз начинают проступать слезы, а ком в горле чувствуется яснее. — Сэмми, - едва слышно поправляю я брата и расплываюсь в улыбке, шумно сопя ему в шею.