Катарсис

Что есть твои бренные желания против воли Господней? Хвосты плети со свистом рассекают прохладный воздух, приземляясь на распаренную саднящую кожу спины. Что есть твоя грязная любовь против чистой и светлой любви к Господу? Первая струйка горячей крови потекла вдоль позвоночника, зазмеилась, пробивая свой алый путь вниз, задерживаясь в ямочке на пояснице.  — Я — враг твой, погрязший в гордыне и смертных грехах. — замах, удар, шумный вдох. — Яви мне свет твоего лика… Молодой черноволосый мужчина склонился пред небольшим распятием, стоящим на тумбочке. На искусанных в кровь губах застыла легкая полубезумная улыбка.  — Укрой меня полой своей любви… — еще удар, судорожный выдох. Оголенное по пояс истерзанное тело, свернувшееся перед ликом господним, — вот что теперь из себя представляет Рихард Цвен Круспе. — Умой меня в неосушимых реках твоей крови… — губы судорожно шептали молитву, адресованную вовсе не Богу. Что есть твоя вера в свободу любви против веры в Господа? По испещеренной ссадинами спине текли струйки теплой крови, по лицу бежали горькие слезы жалости и обиды. Нутро выворачивало наизнанку от ненависти не то к Господу, не то к себе самому. — Я без остатка твой, мой Бог. — небольшое серебряное распятие поблескивало в неверном свете свечей. — Целуй меня своими мягкими устами… — молитва жгла язык. Мужчина все еще усмехался, в небольших морщинках вокруг рта скапливались соленые слезы в перешку с потом, затекая в рот, капая с на пол с раскрасневшегося подбородка. На руках гудели мозоли от трения о грубые оплетенные сыромятной кожей рукояти плетей. Перед застеленными пеленой глазами всплывали картины-призраки прошлого, выкручивая сознание. Закат, колючее сено на чердаке амбара, согревающий жар чужого тела, короткие жгучие поцелуи, кипящая в жилах молодая кровь и Он. — Мой Бог… — плети выпали из рук, тихо стукнув о старые деревянные половицы. — За что ты ненавидишь меня? Я всегда верил тебе. — иконы в углах комнатушки смотрели на него с укором. Ему было все равно, его веки тяжелели, наливаясь свинцом, он глухо завалился набок, игнорируя боль в спине, в ребрах, отовсюду, принимая позу эмбриона, словно желая закрыться от нерадивых взоров, третий год подряд сводивших его с ума. Мысленно он был далеко от этой затхлой старой церквушки с полуобвалившимся потолком. Ему казалось, будто он снова дома, снова молод и свободен. Тогда он, простой деревенский паренек, Рихард Круспе, и представить не мог, что самым его страшным грехом за всю жизнь окажется любовь. За стенами дома буйствовал дождь. Крыша протекала в нескольких местах, одно из них находилось прямо над Круспе. Среди редких и тихих судорожных полувсхлипов слышался звук разбивающихся о плечо крупных дождевых капель, вода стекала дальше, проходясь по влажной от сукровицы коже, принося минутное облегчение, смешанное с болью. Глаза неотрывно смотрели на свечу в противоположном углу комнаты. Ее яркое пламя напоминало Рихарду тот самый день, с которого его жизнь снежным комом покатилась в бездну вины, боли и фальшивой веры. День, который отпечатался в его душе, будто огромных размеров пузырящийся ожог, который кошмаром снился ему каждую ночь. Что есть твои страдания против того, что испытал Иисус, искупляя твои грехи? Он помнил, как тем пасмурным воскресным утром Тилль, с которым его связывала не только многолетняя дружба, ушел в церковь еще до рассвета. Впрочем, в этом не было ничего подозрительного, как показалось Рихарду. Но когда тот не вернулся ни к завтраку, ни к обеду, Круспе решил пройтись по городу до церкви, разведать обстановку, посмотреть на осенние краски. Однако ситуация на улицах города ввела его в еще большее недоумение: люди вокруг шептались, кто-то нервозно посмеивался, приговаривая нечто вроде «так им и надо», глаза у многих горели каким-то диким азартом и нетерпением, будто в предвкушении чего-то невероятного. Из обрывков фраз, что удавалось расслышать среди общего гула, стало ясно, что в город наведался сам епископ, якобы по неотложным делам, касающимся цервки, духовности и морали в первую очередь. Общая картина происходящего никак не складывалась в голове, все что ему оставалось — не медля последовать к церкви. Он не успел пройти и трех шагов. Чьи-то мощные ладони подхватили его под руки, едва не поднимая над землей, грубо развернули и потащили куда-то в сторону. Любые телодвижения оборачивались для него сильными лишь пинками, подзатыльниками и до одури сжимавшейся на плече стальной хваткой — внезапно Рихард почувствовал себя безвольным котенком, подвешенным за шкирку, чья судьба никак не зависит от него самого. Он что-то кричал, спрашивал, однако не получал никакого ответа, кроме мелких тычков и ударов. Толпа впереди расступалась, как воды Чермного моря пред Моисеем, и в незнакомых глазах, смотревших на него с тем же азартом и злорадным ликованием, он видел все свои страхи и кошмары, заставлявшие его просыпаться среди ночи. Все дальнейшие события казались просто дикой фантасмагорией, гротеском, чьей-то абсурдной и дурацкой выдумкой — он видел какое-то подобие эшафота, Тилля, связанного и стоящего на коленях, и, судя по одеянию, епископа — все казалось ему каким-то странным спектаклем, пока он не понял, что в действительности его заставляют наблюдать. Он видел нечто подобное в детстве — тогда провинившегося священника публично разжаловали. Однако тот не был связан, да и обстановка в целом кардинально отличалась. Епископ резким и точным движением сорвал с шеи Отца Линдеманна колоратку — символ святости и чистоты священнослужителя, бросил тому под ноги. Епископ что-то говорил, очевидно предъявлял обвинения, однако до ушей Цвена они доносились нечленораздельными обрывками. «Неужто это конец?», — пронеслось в голове Круспе. Да, их с Тиллем, либо Дитрихом, как его называла церковь, связывала не просто дружба. Да, они дружили еще с детства, до момента пока Тилля не отправила учиться в духовную семинарию его мать, ставшая крайне набожной после смерти супруга. В итоге лишь девять лет спустя он вернулся в родные края, будучи совершенно другим человеком. Хоть он и был протестантским пастором и проповедником, ему удавалось сохранять поразительную трезвость ума, без какой-либо фанатичности либо консерватизма. Скорее наоборот, он верил, что многие законы церкви отчасти несправедливы, особенно в отношении любви, у которой, как он считал, не было ни пола, ни предрассудков. И да, их отношения продлились еще долгих восемь лет, прежде чем люди и церковь стали подозревать неладное. Картина в голове Круспе наконец сложилась в единое целое: кто-то наверняка за ними проследил. И заложил. Для церкви не было страшнее греха, чем содомия, а тем более в собственных рядах. Глаза его зацепились за деревянное распятие, стоявшее недалеко от ступеней на эшафот. Рядом находилось множество дров и копна сена. Глаза во всю жгли слезы безысходности, он прекрасно понимал, что должно было случиться. Не понимал он только одного — раз все так обернулось, почему он не там, рядом с Тиллем, и почему тот совсем не пытается что-то предпринять или возразить, ведь уж он-то мог убедить кого угодно… Двое стражников подняли Линдеманна с колен, подвели к распятию и стали привязывать заново. Тот совершенно не сопротивлялся. Сильные руки завели за горизонтальную жердь, неудобно выворачивая их, ладное тело крепко привязали к деревянному столбу, сложили вокруг сено и дрова, облили их и полы сутаны маслом. Рихард судорожно дергался в руках двух амбалов, державших его, порываясь остановить это недоразумение, черт возьми, он не мог позволить им убить такого прекрасного человека, поэта, философа и богослова, в конце концов, чьего-то сына и возлюбленного, это просто несправедливо. Истошный крик безысходности комом застрял в горле, ломая что-то в нем. Веру в Бога и людей, скорее всего. Когда вспыхнул первый язычок пламени, Линдеманн наконец поднял взгляд, который тут же попал в омут глаз стоящего в паре метров Рихарда. Нечто дикое проблеснуло во взгляде Тилля, нечто, заставившее сердце Рихарда на миг остановиться. Он повис в руках стражников, разом прекратив все попытки освободиться, просто стоял и смотрел в знакомые до боли глаза, не в силах больше ни кричать, ни плакать, ни вырываться, ни жить. Линдеманн первым разорвал контакт, отводя вгзляд куда-то в сторону. Вместе с тем Круспе заметил, что в его лицо пристально вглядывался епископ. Затем тот отвернулся к Тиллю, и он слабо кивнул в ответ. — Я рад, сын мой, что ты признаешь и отпускаешь грехи свои. — громко начал епископ. — Пусть святое пламя очистит твою душу от страшной скверны. Христе, внемли нам. Христе, услышь нас. — монотонным голосом тот стал читать над Линдеманном мессу. — Пресвятая Мария, молись о нём. Пресвятая Богородица, молись о нём. Пресвятая Дева над девами, молись о нём. — пламя методично разросталось, охватило ноги Линдеманна, в воздухе появлялся запах плавленой кожи, щекотавший ноздри. Двое стражников накинули серый мешок на голову бывшего святого отца. — Святые Михаил, Рафаил и Гавриил, молитесь о нём. — Линдеманн тихо взвыл. Рихард, не в силах ни отвернуться, ни смотреть дальше, просто закрыл глаза. — Господи, помилуй. Господи, помилуй. — крики ставали все громче, пламя охватило торс. Кожа на таких ласковых когда-то руках пузырилась и лопалась. Невыносимый запах, густо стоявший в воздухе, вызывал рвотные позывы.  — Христе, помилуй. Христе, помилуй. Все святые Ангелы Божии, молитесь о нём. — раздался дикий, животный рев угасающего зверя, загнанного и затравленного. По спине Круспе бегали крупные мурашки, тело била лихорадочная дрожь. Он отворачивался, но взгляд сам возвращался к распятому человеку, к яркому, красивому, но такому жестокому пламени. Жар жег лицо. — Святой Иоанн Креститель, молись о нём. Святой Иосиф, молись о нём. — епископ еще долго читал молитву сквозь истошный рев. Фантасмагоричность достигла апогея. Крики утихли, вероятно, Линдеманн потерял сознание от болевого шока. Вонь разъедала нос, Круспе часто-часто дышал, стараясь не вдыхать полные легкие. Слезы, проступавшие на его глазах, сразу же высыхали под невыносимым жаром костра. Три дня спустя Круспе узнал, что Тилль добровольно исповедался. Его последней волей было оставить Рихарда в живых, у него вся жизнь впереди. Епископ, кряхтя сердцем и совестью, согласился, хоть постановил, что тот будет присутствовать на казни и пройдет сквозь катарсис — очищение духа через невыносимое страдание. Что есть твои скитания против вечных скитаний, на которые обречена твоя душа? Свеча сгорела дотла, и свет в лачуге потух. Рихард моргнул, наваждение слетело, он попытался встать. Безуспешно. Ноги и руки дрожали, предательски сгибаясь, он падал обратно на пол, больно ударяясь подбородком. Что есть ты?