Чернота

      Темнота настолько непроглядна, что даже концентрация магической энергии на сетчатке не позволяет увидеть что-либо на расстоянии не вытянутой руки — собственного носа. Привычное ощущение мира вокруг, покалывание от соприкосновения субатомных частиц к коже вмиг исчезает, словно никогда не существовало. Равно как и темпоральная категория: Кирицугу понятия не имеет, провел он в этой пустоте, в воплощенном никогде мельчайшую долю секунды, многие часы или целую вечность, — несмотря на врожденный талант, тончайший родовой труд. Возможно, того, другого мира, наполненного яркими красками, пылкими эмоциями, жизнью и кровью, никогда не существовало. Возможно, тот мир ему только привиделся в бреду дышащего и плотного — в этом почему-то не возникает сомнений — существа, ненароком провалившегося в чистое бытие.       Сомнения быстро отбрасываются прочь, как сбивает с полета зазевавшуюся муху тяжелая ладонь. Эмия не позволяет себе растворяться в нечто, неспособное на воспроизводство естественного для людей страха. Память прочно укладывается на полки сознания, и некоторый срок (он до сих пор не уверен, имеет ли право называть процесс начавшимся и конечным, присваивать ему определенные временные рамки; не говорит с точностью, существует ли здесь понятие времени и не стирается ли семантика слова "срок") Кирицугу не без труда осознает, что имеет тело, сознание, магические цепи и только его больную душу — в общем, существует. Внепространственная пелена медленно поддается под разнообразными мысленными возгласами из разряда "аз есьм", едва заметно трансформируется. Маг все еще не воспринимает ничего вокруг, только с трудом отвоеванное у пустоты тело, но голой констатацией факта где-то на задворках мыслей понимает, что падает вниз, из ниоткуда и в никуда.       Звон лезвий и грохот стрельбы, треск множества ломающихся стекол и жар невозможно напрягшейся плоти остаются где-то далеко, и Кирицугу плывет по черноте и в черноту. Вряд ли кто-либо может с уверенностью заявить, бьет ли он рекорд скорости света или едва смещается, присутствует гипотетическое "вниз" или пробивается отголоском из выученной многие годы ранее системы понятий, направлений и прочего пространственного мусора. Все мысли, кроме отчаянно удерживаемого присутствия в глубинах Грааля, улетучиваются вслед за винно-красными всполохами на густой, вязкой, порочно живой жидкости. Мокрой мошкой, распластавшейся на небрежно пролитом питье королей и смердов, он безучастно смотрит вперед. И когда пустота встречается с еще большей пустотой, они сплетаются абсолютно естественным импульсом, порождая мрак, что темнее самого черного.       Проржавевшие и запыленные умы Ассоциации Магов экстатично приняли бы это состояние за исток, умудрись они уловить экстаз, пыль и ржавчину.       Он в исполинской зале, где вместо стен — бесчисленные двери. Под ногами твердость влажной брусчатки, а ноздри щекочет запах плесени и неясной приторности. Контраст настолько силен, что Кирицугу первые мгновения шатается и несколько раз глубоко вдыхает и выдыхает затхлый воздух, лихорадочно ощупывает торс и подкашивающиеся ноги, хрипло стонет, будто впервые в жизни способен издать звук. Здесь есть мгновения и ощущения. Хотя пространственной отдачи до сих пор не наблюдается, счастье от обладания органами чувств выплескивается с паническим ужасом и твердой решимостью. Его рвет обжигающей желчью и отвратительными, ничем не заполненными дырами в многострадальной сути. Поскальзываясь туфлями на замшелостях и собственной блевотине, Эмия хватается за ручку ближайшей двери и с недюжей силой, большей частью внутренней, пытается распахнуть.       Она рассыпается стеклянной пылью с неразличимым звоном пробирок.       Разбираться в том, что происходит вокруг, нет никакого желания. С личной уверенностью и смутным раскрытием сильнее любого толчка в Бездну он дергает соседнюю дверь. Та удивительно легко поддается и моментально всасывает мага в гостепреимный проем. Яркий свет вынуждает часто моргать и прикрывать в итоге глаза козырьком собственной ладони. Чтобы в прозрении приложить ладонь к лицу и сжимать до боли — только бы зрелище смялось бумажным комом и исчезло из памяти.       Кажется, он видел этого паренька ранее. Кирицугу не привык запоминать лица в прицеле винтовки, однако трепещущая радость его поистине уникальна. Улыбка его окрашена в свежий алый, и кровь в этот раз не его.       Урю Рюноске на церковном алтаре полулежит и густо-рыжим амурским тигром с полосами от тени витража пожирает свою добычу. Довольная урчащая морда погружается в развороченный живот и трется о скользкие кишки в ожидании ласки. Целует твердость ребер, умиротворенно дышит и смахивает слезы счастья зажатым в пальцах небьющимся сердцем. С мокрых рук то и дело срываются драгоценные капли, и Рюноске подносит их, мелко дрожащие, к щекам, просовывает кончики мизинцев в широко растянутый рот и прикрывает глаза, слизывает отвоеванную благодать послушницы. Ниспадающая солнечная река обрамляет его ореолом святого.       Кирицугу надрывно кричит, впечатываясь острым позвоночником в брусчатку, рвет на себе волосы и не может успокоиться. Неужели таково было его желание? Неужели Грааль, всемогущий Святой Грааль, с легкостью исполнил бы подобную мерзость? Только ради этого стоило прикончить спятившего, бесконтрольного Мастера. Он быстро берет себя в руки, не переставая удивляться собственной реакции. Ему довелось наблюдать вещи и похуже... Выжженное и закопанное, казалось, детское непринятие всколыхнулось слишком неожиданно и резко картинностью действия, немыслимой аурой спокойствия, истинного блаженства.       Он возвращает органы чувств, эмоции, воспоминания, понимает он. Но совершенно ими не владеет. За эти нити успешно болезненно тянут. Желания подходить к какой-либо из дверей больше нет, но невидимый сверхразумный кукловод вынуждает переставлять ноги, проклиная дряхлеющую плоть.       Следующая дверь таит за собой фигуру статного мужчины в бордовом костюме. Узнать Тосаку Токиоми со спины не сможет только слепец, коим Кирицугу не является. Мертвый противник расправляет руки, сливаясь с витающим вокруг еще более неуловимым нечто, чем была пустота внутри многократно проклятой чаши. Магические цепи наливаются, как вены на руках, выступают под кожей сияющими даже через ткань льдистыми змеями. Нарастающий гул достигает своего апогея, и бывший Мастер Арчера перестает существовать. Мельчайшие следы стираются неласковым пипидастром, крошечные частички плоти осыпаются с лица Кирицугу и тонут в пустоте из начала путешествия. Магу начинает казаться, что не существовало в семье-основательнице члена под именем Токиоми, что фигура в его памяти не имеет лица, возраста и пола. Что Арчер по неясной причине явился на Войну самолично, без Мастера. Коротко осмотревшись, он находит выход в главный зал: нехорошее чувство поднимается от живота к груди, когда нечто интересуется им, к счастью, на порядок меньше, чем... Кто-то был в комнате до него?       Есть вероятность больше не встретить чудовищных желаний. Некоторые стерты, некоторые разбиты, а тенденция к улучшению слегка ободряет смятенный ум. Истока желал лишь один в нынешнем сражении, как там его, черт побери, и мечты других могут проявиться чем-то мирным и чистым, верно? Кирицугу почти возвращается в родную бесстрастность и с возросшей уверенностью движется дальше, к концу истории, к своему заветному желанию.       Резная изящная ручка опаляет ладонь ядовитыми испарениями. Дверь рассыпается, но отнюдь не пылью, как первая, а крошечными ртутными шариками. Вой проносится по залу и улетает далеко ввысь. Эмия чертыхается и клянет покойного Кайнета Эль-Меллоя, потирая впившуюся в гладкие подушечки металлическую вонь.       Стремление Грааля продемонстрировать желания других Мастеров все больше напоминает некий особый ритуал, извращенный в своей обязательности и фатумном познании, которого не дадут информаторы, фамильяры и детальный анализ. Вкрапления в стройный ряд вожделений пустого интереса, не способного оформиться в единую картину, задерживаются язвами на стенах зала. Впрочем, решает Кирицугу, неприязнь Арчибальда сыграла свою роль в мелочной гадости напоследок. К следующему пункту он движем настойчивее и движется сам с возросшим любопытством, совокупным с легкой дрожью от предвкушения очереди своей pia desiderata*.       Светлый и буйно цветущий сад вынуждает Кирицугу расслабленно улыбаться. В цветущих ирисах и мохнатых фиалках с клокотанием возятся упитанные хори, небо над головой чище горного хрусталя, в мягком тепле так и тянет развалиться на свежем ароматном газоне, позабыть о невзгодах и тягостях. В простой деревянной беседке располагается явно счастливая семейная пара и лениво наблюдает, как вокруг резвятся две совсем не похожие друг на друга девочки. Покой этого райского уголка вынуждает что-то шевельнуться в израненной душе мага, и это отрезвляет. Эмия вновь настораживается и брезгливо отбрасывает прикосновение склизкого семейного червя.       Оказывается, не зря и как раз вовремя.       Изображение эпилептически дергается и искажает каждую деталь умиротворенного сада под разными углами. Все обращается нелепым буйством красок и их отсутствия, единой формой всему и бесформенностью, от чего голова трещит, как раскрученный глобус. Эмия трет черные, как жуки, глаза, но не может сфокусироваться на чем-то одном. Вот ссохшийся вяз обретает крону и вырастает вверх корнями, вот пробиваются из земли мелкие кости и сочащиеся магией жала, вот ласковый поцелуй в уголок губ оборачивается грязным изнасилованием полумертвой, полузадушенной и изодранной женщины на полу меж скамей; шизофреничные хрипы нерабочего горла едва облачаются в радостное: "Да, еще!", — а исцарапанные руки упираются в смазанный труп... как зовут этого мужика, черт его подери?! Вот на треноге близ трясущегося поседевшего старца оказывается камера, запечатлевающая крошек-сестер в откровенных позах: на лицах ни следа страха или неприязни, лишь полная отдача и расширяющиеся улыбки, когда изъеденная бледная рука с изломанными ногтями жадно припадает к гладкой по-детски промежности. Вот подвал, оглашенный радостным писком, и объятья после долгой разлуки, и красочные обещания молодого, полного сил мужчины, в котором Кирицугу с трудом распознает Мато Карию.       Как глупо и наивно было ожидать чего-то достойного от подобного человека! Влекомый единой только волей могущественного артефакта, он позорно забывает, что каждый из Мастеров — больной, извращенный, жестокий урод. Каждый вступивший в чудовищную кровопролитную святую Войну. Кирицугу сжимает зубы до скрипа и почти влетает в предпоследний, слегка приоткрытый проем, запоздало понимая, в чьи мечтания попадает на этот раз.       Недоумение его растет с каждой секундой. За дверью располагается до отвращения знакомая пустота, вполне ожидаемая, однако двадцать пятым кадром мерцают сцены всемирного глада и мора, крупных катастроф, разрухи, потрошенных тел и душ, что с заломанными конечностями проливают слезы на закопченный пол. Все чаще и чаще — а затем пустота обретает очертания изрядно помятого замка Айнцбернов.       Он начинает сомневаться, что попал в нужную дверь. Что хозяин и создатель разворачивающегося желания — Котомине Кирей.       Смятения добавляет он сам, бегущий по запорошенному каменной крошкой коридору, укрывающийся за углом, впадающий в продолжительную личную стагнацию, пока по замку рыщут бдительные щупальца Объемной ртути. Кирицугу не вспоминает деталей напряженного боя и пристально наблюдает, с подкатывающим холодом ожидает развития образа. Ползучая жидкая мразь наконец отступает, и его копия, его версия из прошлого возвращает привычный ток времени. По лицу стекают капли пота, он тяжело, загнанно глотает воздух, опираясь затылком на стену. Его трясет и выкручивает, спазмы прорываются сквозь строгую вышколенную выносливость, а глазные яблоки, плотно укрытые веками, покрыты сетью лопнувших сосудов. Он знает, он помнит — такие подробности не забываются, как навык дыхания.       Кирея вплотную к себе он точно не помнит. Пульсирующая фантазия этого монстра, волка в овечьей сутане, подталкивает экзекутора непозволительно близко, вынуждает сжать трясущиеся плечи. Кирицугу вздрагивает, будто коснулись его настоящего — насколько должно быть отвратно это прикосновение, эта близость самого опасного врага в этой Войне! — с негодованием рвется вперед, но не может двинуться с места. Грааль снова устанавливает свои, одному ему известные законы. И происходит то, что обращает Эмию соляным столбом, лишая порывов двигаться. Он с неверием и немым ужасом осознает лежащий на поверхности факт, буквально плавающий на кромке артефактной кровяной отрыжки.       Кирей все это время был здесь, понимает он и обмирает. Находился и наблюдал. Так же захваченный в плен святыни, блуждал среди чужих маний. Почувствуй то же, что и он, слышит Кирицугу шепот прямо в ухо и во всем пространстве. Встань на его место.       Мгновение — и он оказывается прижат к стене ненавистным мужчиной. Все еще слабое подергивающееся тело не в силах оттолкнуть Котомине, язык не слушается, даже протестующий взгляд вызвал бы невыносимую боль в едва не лопнувших глазах. Единственное, на что он способен — тяжело дышать и держать под контролем непослушное, изломанное тело. Поэтому, когда рука священника бесцеремонно расстегивает ремень брюк и вытаскивает из белья вялый член, не заботясь об аккуратности, он даже не открывает глаз.       Нормальная чувствительность возрастает в разы. Влияние силы Грааля или разбитого состояния — самоубийцей Кирицугу не был и предаваться низменным страстям на поле боя не спешил, — из губ сам собой вырывается жалобный загнанный вздох. Мужская рука неторопливо скользит по твердеющему стволу, смещает нежную кожу крайней плоти и саднит сухостью набухшую головку. Он улыбается, уверен Эмия с закрытыми глазами. Той пугающей улыбкой натуралиста, в первый раз допущенного к препарированию. Длинный нос с горбинкой проводит по разгоряченному, однозначно покрасневшему лицу, размазывает солоноватую испарину.       Судороги усиливаются. В один момент он почти пинает Кирея, но оказывается зажатым в более тесный и крепкий захват с тихим довольным хмыканьем. Убийца магов на редкость беспомощен, открыт и до отчаяния жалок, — и его злокозненный противник скорее позволит воцариться миру во всем мире, чем выпустит из рук вожделенную и такую забавную добычу. Присутствие инквизитора странным образом наливает мышцы силой. Свободной рукой Кирей прощупывает выступающие ребра и массирует ноющие сухожилия, жесткими губами тиранит покорно открытую шею. Движения ласк в паху становятся быстрее и резче, давление усиливается, отчего-то ловкие мозолистые пальцы увлажняются выступающей смазкой. С силами из неизвестного источника бедра Кирицугу сами дергаются навстречу, а из горла постыдно выбивается первый стон.       Чего он желает добиться? К чему на самом деле шел чередой интриг и убийств?       В какой-то момент он перестает размышлять и попросту трахает ненасытную руку Кирея, а сам слабо сжимает черную ткань католической робы. Реакция его опаздывает на долгие секунды, когда брюки тянут вниз, а холеные пальцы бесцеремонно вторгаются внутрь тела. Сил повернуть голову не хватает, он протестующе шипит и подается вперед, к отвратному, но уже в чем-то привычному Кирею. За поясницу его притягивают обратно и насаживают теплую изящную влагу снова и снова. Вспомни меня, шепчут на ухо, щекочут шею ухоженной бородкой и будоражат дефектный, как его хозяин, магический знак на спине. Вспомни меня, Эмия Кирицугу.       Токиоми. Его зовут Тосака Токиоми.       Горькая садистская фантазия Котомине разрастается, и он раскрывается под работающими в унисон пальцами двух мужчин, мертвых противников. От безликого трупа сзади исходит благоухание дорогого парфюма и гладкого пламени кристаллов. От Кирея же не пахнет ничем, как от абсолютных гениев или пустышек, вобравших в себя все сразу. Словно человека не существует, словно он — безымянная тень Столикого Хасана. Кирицугу стонет, почти кричит в голос, надрывая связки, задыхаясь и истекая потом и предсеменем. Под ногами тяготеет земная твердость, в нем и насильниках разгорается огонь, и результат того, острые лезвия из чистейших руд, врезается в неподатливые стенки прямой кишки. Кирей хватает его лицо, кусает щетинистый подбородок, впалые щеки, льнет к трепещущим ресницам, разрывает его рот собственническим поцелуем и пьет короткие стоны на грани помешательства.       Привязанность и боль. Причина и следствие. Не желание, отнюдь — всего лишь обретенное, давно искомое удовольствие. Кирицугу впитывает это знание с кислой слюной и несколько раз крупно вздрагивает, предвкушая секундную близость оргазма. Замок Айнцбернов горит и разрушается, Фуюки стонет от адского пламени, пока он сжимает до боли в костяшках пальцы Токиоми и мстительно окропляет спермой одежды экзекутора. Влажная рука собственнически хватает Эмию за мошонку и сжимает с такой силой, что маг вскрикивает от резкой боли.       Ты не найдешь здесь моего желания, слышит он сквозь пелену и спасительно укрывающую тьму. Ты увидишь своими глазами, Эмия Кирицугу. ***       Позже, отринув Ангра-Майнью и выбравшись из непроглядной пустой черноты испоганенного Грааля, Кирицугу спустил курок Томпсона Контендера без единой эмоции, и рука его не дрогнула.