***
Он идёт по нелюдным улочкам, петляя между вновь отстраивающимися домами, и отмечает все изменения, произошедшие в Конохе за последнюю пару лет. Ему кажется, что родная деревня медленно оживает после длительного летаргического сна: война отступает из сердец её жителей, и умиротворение большой тёплой шалью укутывает их головы, сыплет сочной листвой на открывающиеся прилавки и зазывает шиноби и гражданских голосами торговцев, уличных актёров и простых праздных зевак на вечные гуляния. Какаши старается никому не попадаться на глаза, но люди всё равно где-нибудь да появляются. На лицах у них сияют широкие улыбки, и Хатаке еле удерживает себя в порыве схватить какого-нибудь прохожего за локоть, развернуть к себе и коснуться пальцами его губ, чтобы убедиться, что не из стекла те, что из крови и плоти. Мужчина смотрит на них и думает, что ему самому что-то мешает быть таким же, и он, наверное, даже знает, что именно, только вот боится признаться себе в этом. Он тяжело вздыхает, останавливается и поднимает голову вверх, разглядывая чёрное небо, усыпанное горсткой переливающихся звёзд. Ему хотелось бы дотянуться до них рукой, но это лишь глупое желание, которое необоснованно терзает его взбалмошное, отчего-то неспокойное сегодня сердце, и поэтому он сжимает ладони в кулаки, а потом вновь разжимает, переводит взгляд на яркие вывески, счастливые лица и двух детей, о чём-то воодушевлённо спорящих, и слабо-слабо улыбается, чувствуя, что нынешнее его состояние очень удачно можно списать на временную болезнь, а потому его странному поведению есть дешёвое, неубедительное, но всё же оправдание. Его как будто раздирают на части два противоположных чувства, и он, если честно, не знает, какому должен отдать предпочтение. Какаши стоит на перепутье, и его накрывает вакуумный купол, отделяющий шиноби от всего остального мира и не дающий ему ощутить себя частицей этой вселенной. Отчего-то Какаши Хатаке даже не сопротивляется этому, не стучит кулаками по стеклянным стенам ― прозрачным и звуконепроницаемым ― и не пытается выбраться. Какаши Хатаке даже соглашается с такой реальностью, соглашается без видимых на то причин... И, может, оно и к лучшему, вот только это, определённо, неправильно. Просто потому, что Коноха ― его дом.***
Какаши заходит в свой любимый книжный магазинчик, где молоденькая продавщица уже научилась определять его по звуку шагов, и покупает пару новых томиков романа, которым он зачитывается с утра до ночи последние несколько суток. Мужчина платит за покупку и на ходу открывает первую книгу, невпопад отвечает на приглашение поужинать вместе и на выходе машет рукой явно расстроенной его ответом девушке, объясняя свой отказ тем, что завтра у него миссия и он хотел бы выспаться перед ней. На улице свежеет, и он поднимает ворот джонинской куртки и вжимает голову в плечи, чтобы ткань прикрывала кончик носа. Взъерошенные волосы колышутся под несильными порывами ветра, и с виду Какаши напоминает брошенное пугало, оставленное нерадивым землепашцем на поле с кукурузой, чтобы отпугивать наглых чёрных ворон, разевающих широкие кривые клювы в возмущённом вопле. Какаши почему-то мёрзнет: пальцы покалывает неприятным морозцем, и жилы внутри стынут похлеще, чем если бы ему к горлу приставили холодное остриё куная; Какаши не знает, почему так происходит, потому что весна в этом году в Конохе более чем благосклонная: ласкает уставших от войны и потерь людей солнечными лучами, безветрием и ясностью неба, а также возрождает сожжённые травы, деревья и цветы, журчит весёлыми ручейками и шепчет голосами вернувшихся из далёких краёв птиц. Впрочем, это не так уж и важно ― важно сейчас то, что у него в груди отчего-то бьются бешеные метели, а горло сковывает приступ удушья. Какаши до одури не хватает тепла и уверенности в том, что то, что он видит, ― настоящее. Какаши ― скептик: он не привык доверять тому, что не имеет определённого подтверждения, но сейчас ему хочется ― отчаянно просто ― уверить себя в том, что он ошибается и его скепсис неуместен в этой ситуации. Ему хочется верить, что Коноха и впрямь выбралась из плена войны и что он больше не потеряет никого, кто ему дорог...***
Ему бы исчезнуть с улиц призрачным туманом и оказаться в тесных четырёх стенах собственной квартирки на окраине Конохи, да только, видимо, в планы мироздания это сегодня не входило, потому что... ― Какаши-сенсей! Какаши-сенсей, сюда! ― голос этого блондина не знал теперь только глухой, а уж Какаши не повезло и вовсе, потому что голос этот въелся ему в подкорку мозга ещё в тот самый день, когда ему досталась команда неопытных генинов, вымотавших его и физически, и морально. ― Йо, Наруто, ― шиноби поднимает ладонь и приветствует бушующий блондинистый ураган привычной добродушной улыбкой. У парня с раменом вместо мозгов большие сверкающие голубыми огнями глаза и белоснежный радостный оскал, не сходящий с его лица двадцать пять часов в сутки. И смотря на него такого, прежнего, родного, не сломленного этой чёртовой войной, Хатаке понимает, что, каким бы идиотом Наруто Узумаки иногда ни был, он сам чертовски привязался к нему и его не менее странным напарникам. Что ж, видимо, его просто неумолимо тянет к людям, которые могут сломать его одним своим словом... Это карма, наверное, а может быть, его личный бич. Наказание, тяжёлый крест, стягивающий грудную клетку и деревянными кольями впивающийся во всё его естество. Рёбра нещадно скрипят, и Какаши улыбается шире дозволенного: знает просто, что боль в какой-то степени приносит облегчение. А крест этот ― трое облезлых детёныша диких зверей ― учит его смирению и замаливает все его грехи. Они ― его панацея; они ― его семья, которую он всё-таки смог сохранить. ― Какаши-сенсей, вы чего застыли? Опять копаетесь в своих непотребных мыслишках, чёртов вы извращенец?! Ох, и знатно же вас подпортил старик Джирайя! ― Наруто ухмыляется, вопит и возмущается на тему того, что пора бы будущему Шестому Хокаге прекращать читать свои любовные романчики и возвращаться в реальность, а Хатаке смотрит на него и не может понять, чего ему не хватало после окончания войны больше ― его громогласных криков по поводу и без или дурацких ― абсолютно просто ― счастливых глаз. ― Ну-ну, Наруто, успокойся, я просто гулял и... ― Ага, опять по своей дороге жизни шлялись!.. Знаю я, хватит уж заливать, ― Узумаки потягивается, словно ленивый кот, и довольно щурит глаза. «И впрямь на кота похож...» ― рассеянно отмечает про себя джонин и пропускает тот момент, когда главный герой Великой Войны Шиноби хватает его за запястье и куда-то настойчиво тянет. Какаши растерянно смотрит на смуглые крепкие пальцы, контрастирующие с его бледной кожей, и переводит ничего не понимающий взгляд на двигающиеся губы бывшего ученика. Он не слышит ни слова из того, что ему говорит Наруто, и остаётся стоять как вкопанный. Единственное, что он отчётливо ощущает, ― это жар под требовательными касаниями балагура-Узумаки и в центре его пошедшего трещинами из-за суровых морозов сердца. Наруто, видимо, понимает, что что-то не так, и поэтому временно прекращает свои попытки утащить куда-то нерадивого учителя. Смотрит непривычно внимательно и слегка хмурится, отчего между бровей появляется небольшая складка. Речной голубизной глаз скользит по его ― наверняка глупому ― лицу и опять что-то говорит. Хатаке отмирает и совершенно безответственно улыбается, слегка неуверенно спрашивая: ― Что? ― Говорю, заболели, что ли? ― громко, словно для какого-то непонятливого ученика, который, к тому же, ещё и плохо слышит, повторяет он и складывает руки на груди, недовольно сверля фигуру джонина. ― Прости, задумался, ― Хатаке примирительно склоняет голову, скрывая настоящее смущение от ситуации, и нервно зарывается пятернёй в густых непослушных волосах. Впрочем, Наруто, этого, кажется, не замечает и разворачивается к нему спиной, закидывая обе руки за голову. Узумаки нет дела до очередных странностей его бывшего учителя ― жив, здоров, и ладно. В этом и есть весь Узумаки: в быту он вряд ли сможет кому-то помочь, но если помощь потребуется на поле боя, то этого кого-то и вытащат из дерьма, и собой прикроют, и вдохновят на новые подвиги. Делая такие выводы, Какаши невольно улыбается, чувствуя, что безгранично гордится своим учеником ― сыном Четвёртого Хокаге. ― Ну и? Чего встали-то? ― кричит ему издалека уже успевший уйти на другой конец улицы Узумаки. ― Пошлите уже, иначе мы опоздаем. Хатаке и понятия не имеет, куда им нужно идти, куда они могут опоздать и чем им это грозит, но, ни на секунду не задумываясь, срывается с места и размеренным уверенным шагом идёт к ожидающему его и нервно дёргающему ногой Наруто. Когда он равняется с ним, они идут по пути, указанному его бывшим учеником. В дороге Наруто успевает рассказать ему, что с ним приключилось за последние трое суток, пошутить насчёт скорой свадьбы Шикамару и Темари, отметить успехи Сая в общении с людьми, грязно ругнуться в сторону идиота Саске, который до сих пор не вернулся с затяжной миссии, и вскользь упомянуть о том, что у них с Хинатой скоро будет свидание. Какаши внимательно слушает его и бесконтрольно улыбается, понимая, что весна потихоньку наступает и для него...***
Иногда Хатаке думает о том, что эти приступы удушья, ломающей его с невероятной силой усталости становятся привычными ― влезают в его жизнь на мягких лапах проворной кошки и вылизывают шершавым языком каждый сустав, каждый закуток его внутреннего мира. Думает, что он так и не вернулся с войны. Не вернулся домой. И именно тогда он и осознаёт, что цепи на запястьях всё ещё не отпускают его и глаза Обито, полные непонятливой ― по-идиотски наивной ― надежды, не отпускают тоже. Не отпускают все эти смерти и его вполне спокойная теперь жизнь. Наверное, он просто не может смириться с этим: уйти должен был он, а не они. А потом он смотрит на уверенную прямую спину Узумаки Наруто и клянётся себе, что тот никогда не узнает об этом. ― Какаши-сенсей, опять в облаках витаете, ― задорный голос ученика вырывает его из пелены раздумий, ― мы уже почти пришли. Какаши по-совиному хлопает глазами и старается определить, где они находятся. Это, определённо, главная улица Конохи; она светится, лучится, звучит неприлично громким смехом нескольких десятков голосов и пахнет весельем ― свежей выпечкой, хорошим саке и знаменитым на всю Коноху раменом из Ичираку. Джонин осматривается и пытается провалиться сквозь землю просто потому, что ощущает себя здесь лишним ― среди умопомрачительного и пышного праздника. Вокруг толпятся гражданские, на повышенных тонах разговаривают выписавшиеся и закончившие все важные политические миссии шиноби, бегает резвая ребятня, развлекают заглядевшихся зевак продавцы и нанятые цирковые артисты. Все дома стоят наряженные, фонари светят всеми цветами радуги, и рядом звучат весёлые песни уличных музыкантов. Какаши смотрит на счастливые лица, на довольных галантных мужчин, сопровождающих своих прекрасных дам, одетых в шикарные разноцветные кимоно, и думает, что всё же он не вписывается во всемирную утопию со своей серостью и беспричинной усталостью. Он хочет уже придумать, как по-тихому исчезнуть отсюда, но раз в сто лет по объявлению проницательный Узумаки замечает что-то такое в его пустом безэмоциональном взгляде, и резко дёргает его за руку на себя, крича: ― Не получится, Какаши-сенсей, сегодня праздник, и вам не улизнуть от нас, ― беззлобно посмеивается он и слегка тычет ему локтем в бок. ― Смотрите-ка, кто там!.. Эй, Сакура-ча-а-ан! ― Наруто через всю улицу зовёт её, и девушка-медик быстро поворачивается в их сторону. Какаши замирает на месте: настолько красивой кажется ему Сакура в её простом чёрном шёлковом кимоно с редким изображением розоватых цветков сакуры. Шиноби отмечает, что ткань серебрится в свете вечернего освещения, а широкий алый оби подчёркивает тонкую талию девушки и округлую аккуратную грудь. На этих мыслях Хатаке встряхивает головой, переводит взгляд на аристократически белые нежные руки, на тонкие пальцы с красивыми коралловыми ногтями, сочетающимися с цветом тонкого слоя помады на губах, растянутых в приветственной улыбке, и замечает, что в руках этих зажата аксессуарная версия боевого веера утива ― он белый, полупрозрачный, расписанный мистической вязью. «Даже сейчас она как будто готова к наступлению новой войны, ― проносится в его голове шальная мысль, и он еле удерживается от порыва хлопнуть себя по лицу. ― Ками, Хатаке, ты такой дурак, если думаешь, что она солидарна с тобой в твоих безумных разочарованиях». ― Наруто, где тебя черти носят?! ― Харуно меняется в лице, и что-то хищное проскальзывает в её словах. Она подбегает к ним и начинает распекать вмиг побледневшего Узумаки. Тот пытается как-то оправдаться, всё время косится в сторону своего бывшего учителя, но Сакура не даёт ему и слова сказать; Какаши смотрит на них, и его губы вновь дёргаются: кажется, Сакура просто-напросто не заметила его. ― Сакура-чан, да успокойся же ты! ― возмущается Наруто, вскидывая руки вверх, пока Сакура переводит дух, чтобы начать новую порцию порицаний. ― Я за Какаши-сенсеем ходил, ты же сама говорила, что его нужно найти и привести сюда, потому что, цитирую: «Этот вечно опаздывающий сенсей когда-нибудь и жить опоздает, не то что повеселиться». У Сакуры расширяются глаза, потому что мало того, что Узумаки смог запомнить это и выполнить, что ему поручили, с первого раза, так она ещё, наконец, заметила фигуру своего бывшего учителя, стоявшего рядом и всё прекрасно слышавшего. Девушка мимолётно скользит по донельзя удивлённому лицу Хатаке, отмечает немой вопрос в глубоких серых глазах и то, что в подтверждение этому его левая бровь изящно выгнута, а губы под тканью маски растянуты в скептичной усмешке, а потом тяжело вздыхает, прикрывая красивые изумрудные глаза, светящиеся каким-то потусторонним светом. ― Здравствуйте, Какаши-сенсей, ― тихо произносит она и пытается хоть как-то улыбнуться, но у неё ничего не получается. ― Добрый вечер, Сакура, ― спокойно отвечает он и смотрит на девушку, упорно отводящую взгляд. Мужчина радушно улыбается, чтобы сгладить неловкость, витающую между ними и ничего, кажется, не понимающим Наруто, который стоит в сторонке и всё ещё дуется на Сакуру. «Он не меняется: ляпнет чего-нибудь, а подумать забудет», ― немного укоризненно думает Хатаке, понимая, в какое положение невольно поставил Харуно её друг. ― Вы пришли, это хорошо, ― так же неуверенно продолжает куноичи, желая заполнить холодную тишину. ― Ну, как видишь, Наруто добросовестно выполнил своё поручение, мне не удалось от него отделаться, ― беспечно смеётся Какаши, и Сакура внезапно поднимает на него взгляд: на лице у бывшего учителя читается искреннее веселье, а потому она чувствует, как с души спадает камень, и коротко кивает в знак благодарности за то, что её не спрашивают о том, на что она пока не может дать ответа. ― Да уж, это не так просто, учитывая, какой наш Наруто прилипала, ― улыбаясь, произносит она. ― Эй, я всё ещё тут!.. ― подаёт голос Узумаки. ― Прости меня, Наруто, ― Харуно искренне извиняется, отчего шиноби мгновенно теряет весь свой запал и замолкает. ― Спасибо, что помог. Сейчас вы можете отправиться с Какаши-сенсеем на пиршество, а я обещала помочь Ино с праздничной программой, ― Сакура разворачивается, желает им приятного вечера и уходит, обещая, что они встретятся чуть позже, а оставленные ею мужчина и парень, недоумённо смотрят ей вслед. ― Ну вот, и зачем я, называется, надрывался, ища вас? ― недовольно бурчит Узумаки и продолжает бормотать себе под нос ругательства, периодически оглядываясь и убеждаясь, что Сакура не может слышать его оппозиционных речей. Какаши умиляется его такому поведению и спешит прекратить этот поток возмущений, направив мысли Узумаки в другое русло: ― Наруто, может, уже пойдём? ― спрашивает он, и герой Конохи вырывается из плена мрачного негодования и раздражения. ― Да, Какаши-сенсей, пойдёмте. ― И куда направимся? Наруто с минуту молчит и смотрит на него как на больного, а потом восторженно кричит: ― Как куда, даттебайо?! В Ичираку, конечно же! Я дико проголодался и хочу рамен. Хатаке мысленно усмехается: «Ну да, а куда ещё-то он мог пойти с его вечно голодным желудком?..» ― В Ичираку, так в Ичираку, пошли уже, ― соглашается он и обгоняет притормозившего парнишку. ― Ага, а ещё вы платите, Какаши-сенсей. Хатаке разворачивается и удивлённо смотрит на довольного, словно наевшийся сметаны кот, Наруто и сдаётся: ― Ладно-ладно. ― Ура! Вы лучший, Какаши-сенсей. ― Знаю, подлиза. ― Вот я себе сейчас закажу всего-всего. ― В пределах разумного, Наруто. Я не хочу обанкротиться. ― Скряга, ― ворчит Узумаки. ― А вот Ирука-сенсей... ― Как бы легкомысленно я себя ни вёл, я не такой ветреный, как Ирука, ― перебивает его Какаши и как ни в чём не бывало продолжает свой путь. ― Бе-е-е. ― Идём, балагур. Под конец их небольшой перепалки смеются уже двое, и Какаши мысленно отмечает, что это, возможно, не такая уж и плохая идея ― сходить на праздник и развеяться, отметить победу в компании близких друзей. Под извечной маской видно, как он улыбается.***
Как и повелось, Наруто съедает несколько порций рамена за раз, в то время как сам Какаши расправляется лишь с одной. Теперь они ― оба сытые и счастливые ― разговаривают ни о чём, точнее, болтает Наруто, а Какаши иногда скупо отвечает односложными репликами, из-за чего Узумаки в шутку называет его чёрствым сухарём. Так проходит буквально полчаса, а потом белобрысый балбес замечает Хинату, одетую в лёгкое белое кимоно с сиреневой вышивкой и белым поясом на талии, и бежит к ней с нечеловечески радостными воплями. Та чуть ли не шарахается от него, что-то заискивающе лопочет себе под нос, пока дуралей-Узумаки лыбится во все тридцать два зуба и непонятливо чешет затылок. Хатаке видно, как заливается лицо бедной наследницы клана Хьюга красной краской и как она пытается не упасть в обморок, а потому он понятливо усмехается и мысленно желает Хинате удачи. ― Вот же дурак, этот Узумаки, когда-нибудь он её до инфаркта доведёт, ― рядом раздаётся протяжный голос человека, равнодушно смотрящего на всё это буйство красок, звуков и запахов и явно желающего поскорее испариться отсюда. ― Здравствуйте, Какаши-сенсей, ― с ленцой откликается он и запрокидывает голову вверх, рассматривая абсолютно чистое и уже значительно потемневшее небо. ― Ни облачка, мендоксе. ― И тебе добрый вечер, Шикамару, ― насмешливо отвечает джонин, отмечая, что после войны этот шиноби только и делает, что пытается выкроить время на рассматривание облаков: даже сейчас ― на празднике, где он по-хорошему должен отдохнуть и выпить, ― он желает лишь одного ― заняться любимым делом. ― Как же тут шумно... ― недовольно хрипит он и широко зевает, не утруждая себя даже тем, чтобы прикрыть рот рукой. ― Не нравится праздник? ― с интересом спрашивает Какаши, поворачиваясь к собеседнику лицом. ― Да нет, просто домой жутко хочется. Тут, вон, полно народа, все куда-то бегут, носятся, суматоха, одним словом, а мне бы в квартирку и поспать часок-другой. «Или десяток-другой часов», ― иронично заканчивает за него Какаши. ― Почему же ты здесь? ― Да Темари упросила, сказала, что хотела посмотреть на праздники в Конохе, ― Нара с сожалением смотрит на парочку, явно идущую домой, и продолжает: ― Женщины!.. Проблемные существа. ― Ты главное Темари этого не говори, ― с серьёзным лицом шутит учитель, а Шикамару болезненно кривится. Хатаке отслеживает его взгляд и понимает, отчего у Нары такая реакция. Недалеко от них стоит Темари и словно боится к ним подойти. Какаши отмечает, что такой трогательно нерешительной он видит её впервые, также он замечает, что тёмно-бирюзовое кимоно очень выгодно подчёркивает её большие глаза и оттеняет пшеничные пряди волос. Хатаке кажется, что ей очень неудобно в этом наряде, поскольку это не её привычная одежда, но он должен признать, что в нём она выглядит потрясающе. ― Легка на помине, ― так же кисло вещает Нара, и Какаши еле удерживается от снисходительного смешка. «Ну да, как же, а у самого-то глаза блестят, как у горячечного, и это стоило ей только появиться...» ― Тебе, наверное, пора, Шикамару. ― Да, вы правы, удачного вечера. ― И тебе. Передавай привет Темари. ― Обязательно, ― доносится до него уже издалека, так как Шикамару, будто загипнотизированный, направился в сторону посла Страны Песков. ― Дети, ― добродушно усмехается Какаши и решает, что ему нужно найти Наруто, потому что их уже, наверное, ждёт Сакура. Он встаёт и отправляется на поиски. Почему-то анестезированное сердце заходится в рваном ритме, когда он вспоминает о своей ученице, но он быстро берёт себя в руки и сразу же находит этому вполне логическое объяснение: «Мне интересно, что же значат эти её слова...»***
Он честно пытается найти его битых полтора часа, но у него ничего не выходит: видимо, шумный Узумаки Наруто при особой необходимости умеет быть невероятно тихим и скрытным. Даже опытному джонину уровня S-класса не удаётся обнаружить светловолосого парня, которого обычно трудно не заметить. «Что-то мне подсказывает, что его внезапное нежелание лишнего внимания к его далеко не скромной персоне кроется в наследнице клана Хьюга», ― мысленно говорит Какаши, задумчиво потирая подбородок. Он решает, что у Наруто сейчас наверняка есть дела поважнее, чем празднование победы в кругу не самых трезвых друзей, поэтому он отправляется на всемирную попойку, чувствуя себя обязанным присутствовать там, так как они с Наруто невербально пообещали Сакуре прийти. Когда он оказывается в кругу едва знакомых ему людей, он чувствует, что праздник стягивает свои тиски у него на шее, холодными руками впечатывается в тонкую кожу, под которой бьются с неимоверной силой синеватые жилки, и разрушает его изнутри. Это почти что убивает его, и Какаши понимает, что как только он остаётся один, всецело поглощающее его чувство колющей усталости возвращается к нему ― безродному отребью, идущему по пути, не имеющему ни начала, ни конца. Какаши опять возвращается на войну, когда вокруг него беснуются краски, звуки, запахи ― сама жизнь. Просто Какаши Хатаке и сам ― война. Он трёт руки друг о друга и пытается согреться в одну из самых тёплых ночей в Конохе. А ещё он ищет взглядом хоть кого-нибудь, потому что совершенно точно ― противоестественно, на самом-то деле, ― не хочет оставаться один на один с призраками, преследующими его уже слишком давно. Какаши проваливается на глубину и... ― Какаши-сенсей, вот вы где, а я вас ищу, ― рядом раздаётся звонкий женский голос, и Хатаке с благодарной улыбкой разворачивается к той, что невольно помешала ему уйти на самое дно. ― Привет, Сакура, Наруто, он... ― Какаши не знает, как тактичнее объяснить ей сложившуюся ситуацию, чтобы и не соврать, и не подставить непоседливого Узумаки. ― С Хинатой, да? ― весело спрашивает Харуно и широко улыбается. ― Я так рада за них, наконец-то до нашего дурака дошло, ― хохочет куноичи, и Хатаке смеётся вместе с ней. ― Значит, остались мы с вами? Ну что ж, я стану вашим гидом, прошу, ― Сакура шутливо пропускает его вперёд, и джонин подыгрывает ей, изображая статную женщину, ожидающую своего кавалера. Спустя пару минут роли меняются, и Какаши берёт свою спутницу под руку, и под собственный искренний смех и непонятливые взгляды окружающих, рассматривающих странную парочку, они продолжают свой путь к эпицентру веселья. Когда Сакура смеётся, ему кажется, что мир вокруг становится ярче, и он не может отказать себе в удовольствии разглядывать её такую ― невероятно красивую в своём простом мрачноватом кимоно, с миниатюрным оружием в руках и зеленью всей Конохи в глазах. Сакура. Имя у неё цветочное; душа же весенняя. И Хатаке протягивает к ней руки, словно ребёнок, ластящийся к тёплой материнской заботе, словно мужчина, ищущий домашнего очага. Какаши греет ладони об её весенние улыбки и летние шутки; Какаши верит в то, что это совершенно точно неправильно, но он не в силах остановить себя: уж слишком давно он не чувствовал душевного тепла, и слишком давно его ледяное сердце не трепетало от желания жить. Все его мысли о бренности существования куда-то мгновенно исчезают, когда он оказывается рядом с девушкой, у которой весенняя душа могучего воина. Какаши знает это; Какаши чувствует это. Чувствует своим ледяным, разучившимся чувствовать много лет назад сердцем...***
Сакура показывает ему самые примечательные места: ярмарку, организованную союзом торговцев из стран Травы и Песка; сцену, на которой разыгрываются комические театральные представления, и выставку экзотических цветов, руководителем которой является Яманака Ино. Какаши с интересом слушает её весёлый голос, рассказывающий об особенностях некоторых лечебных трав, представленных тут, и невольно отмечает, как ярко горят её глаза. Иногда ему кажется, что там полыхает безумное зелёное пламя, как если бы в костёр бросили стружку меди или кусочек сурьмы. И это самое пламя прошивает его жаром, палит душу и выжигает внутренности ― до кости, до самой сути. Какаши же терпит боль и мечтает о том, чтобы ему воткнули в грудь кунай: во всяком случае, это было бы менее болезненно. Он словно в бреду смотрит на неё невидящим взглядом и скользит вниз ― к нежным рукам, в которых зажато оружие. Какаши порывисто вдыхает и почти задыхается от удушающе сладкого запаха лепестков дикой вишни и крови. Его рвут на части, бросают куски опалённой плоти в разные стороны, и ему кажется, что сейчас придёт его стая и сожрёт его с потрохами. Или это Сакура? Она проглотит ― поглотит ― его? Он мотает головой и снимает с себя убивающий его сознание морок, но вот от чар её ведьмовских глаз и сладкого ядовитого запаха её волос он не в силах избавиться. Точно так же, как и от мысли, что она проникла к нему глубоко в душу. ― Какаши-сенсей, с вами всё в порядке? Вам нездоровится? ― обеспокоенно спрашивают его и заглядывают в самые глазницы, проскальзывают в его голову и копошатся там далеко не нежными ― властными, несущими смерть руками умелого воина. ― Нет, всё хорошо, Сакура, просто голова немного кружится, ― чересчур быстро отвечает джонин, и девушка недовольно хмурится. ― Солжёте мне, и вам несдобровать, ― жёстко чеканит куноичи, и Хатаке мысленно усмехается: «Голову даю на отсечение, что твои слова ― не пустой звук, Сакура». А потом отвечает ей, ныряя в этот самый омут ведьмовского зелья с привкусом меди, стали, крови и полевых цветов и втыкая кунай в собственное горло: ― Я никогда не лгал тебе, Сакура, и не солгу, ― серьёзно отвечает он, и куноичи замирает на месте, широко раскрытыми глазами смотря на учителя. Какаши же понимает, что совершил огромную ошибку, отдавшись на растерзание ведьме, укравшей его душу, и проиграв целую войну, сложив оружие перед воином с невероятными изумрудными глазами и волосами, заплетёнными в косы лентами из самого сладкого восточного ветра.***
Они молчат: глупые и гордые. Их бог, наверное, уже мёртв. И холода, идущие с севера, им не страшны. Снежинки опадают с его поломанного сердца; цветы распускаются у неё в волосах. О, это ветер перемен ― сладкий и неуловимый, несущий их сокровенные мечты куда-то ввысь ― в прожорливое чёрное небо, накидывающее им на головы тёмные вуали. Скорбные, уродливые, до черта родные. Сакура касается острым плечом его, отчего Какаши слегка вздрагивает и нелепо улыбается, когда они, неспешно бродящие по этой ярмарке тщеславия, заворачивают за угол какого-то торгового ряда и отдаляются от эпицентра счастья. Видимо, оно к лучшему ― праздники не для них. Слишком уж много смертей пережили, слишком уж эфемерным кажется будущее. Но Сакура всё ещё источает свет и веру, а Какаши давно перестал пытаться, однако руки его ― онемевшие, одеревеневшие ― всё равно цепляются за край, хватают чужую тёплую ладонь, от которой пахнет лекарствами, цветами и смертью. Говорят, праздник можно носить в кармане. У Какаши в карманах дыры, сюрикены и душевная боль, у Сакуры же лепестки дикой вишни, надежда и любовь к этому миру. Джонин злится: он путается, и эта грёбаная беспричинная усталость когда-нибудь сведёт его в могилу. Его рвут на части, разбивают нещадно, но потом достают липкую изоленту и склеивают вновь, не спрашивая ни разрешения, ни благословления. Ему хочется смеяться, верить теплу, но старые привычки приглушают его волю. Старая собака оказывается не в силах выучить новый трюк. Какая жалость!.. Хатаке смотрит на задумчивую Сакуру и чего-то ждёт, но она спокойна ― она великий уравновешенный воин, который ждёт рассвета и конца войны. Какаши же ― чума, хворь и лицедей: он рисует маску спокойствия на своём лице, когда внутри всё крошится, осыпается пеплом. «Ну же, Сакура, давай посмотрим правде в лицо, без этой твоей лжи». Харуно искоса посматривает на него и как бы нарочно касается пальцами его руки: зелёное пламя горит ещё ярче, и постылая инквизиция разоряет его душу. «Знаете, Какаши-сенсей, в этом нет вашей вины; они ушли ― так распорядились свыше. Отпустите уже и себя, и их». Мужчина чувствует кожей, мысли, наверное, читает, и его пробирает суеверный ужас: у Сакуры и впрямь ведьмовские глаза, вот только улыбка слаще мёда. Она опускает руку с веером ― отсрочивает войну ненадолго ― и касается едва дрожащими пальцами его ладони. Его прошибает током ― слишком горячо и остро. Бесконтрольные желания распиливают глыбу льда в груди на силуэты призраков, ступающих по его следам. И он забывается. Они ― преданные воины. Убийцы разума. И им приходится платить по долгам. Чувствами, рассудком и жизнями. Война вспарывает им животы, но нежность невозможно убить. Ветер невозможно поймать. Глупые, гордые: они растрачивают всё, что им досталось от предков. И только весна способна спасти их...***
Рядом раздаётся музыка, и вокруг всё мгновенно затихает: замирают в подобострастном восторге жители, гуляки, скоморохи; перестают шептаться листья и редкие ночные птицы; кузнечики и сверчки дают обет молчания, и природа как будто впадает в летаргический сон. Время останавливается, а ветер набирается смелости и дует тонким холодком им под рёбра. ― Потанцуем? ― по-мальчишески неуверенно, слегка пугливо шепчет Какаши, и Сакура непонимающе смотрит на этот необоснованный страх, плещущийся в океанах его серых ― пепельных ― глаз. ― Конечно, Какаши-сенсей, ― легко соглашается она и внутренне дрожит от переполняемых её чувств. Девушка убирает веер ― свой щит ― за пазуху и сильнее затягивает ярко-кровавый оби. Пальцы мужчины ― крепкие и прямые ― проходятся по линии рук, огибают запястья, достают до локтей и поднимаются выше ― к плечам. Прикосновения Какаши лёгкие, мимолётные и слегка боязливые: словно он боится разбить её в собственных руках. Впрочем, он способен сделать это ― не раз уже и не два в его ладонях ломались судьбы, исчезали жизни... Сакуре думается, что учитель слишком осторожничает, и эта аккуратная, выкроенная из остатков смелости и мужества забота гложет её больное ― заражённое неизлечимой верой в него и светлое будущее ― сердце. Она ободряюще дёргает уголки губ, и мужчина реагирует на это: выгибает тонкую седую бровь и несильно царапает ногтём по левому предплечью. Ей хочется нервно хихикнуть, потому что кожа под его пальцами нестерпимо горит, а сердце невыносимо воет ― дряхлой вороной стучит поломанными крыльями о клетку из рёбер. Какаши берёт её за руку ― маленькую, но сильную ― и почти что неуверенно тянет на себя. Весна с глубокими изумрудными глазами делает шаг к нему, касается ладонью груди, и там что-то взрывается, миллионами осколков свободных сияющих звёзд осыпается им под ноги. Чёртова ведьма с детской душою, с чистыми помыслами и кровью на руках прижигает его взглядом и топит в воспоминаниях, отрезающих ему дыхание. Ему не спастись. Они начинают двигаться ― медленно и неумело. Они ― воины, и им не привыкать сносить головы неверных, но танцевать ― быть обычными людьми ― им в новинку. Чувство чего-то неумолимо надвигающегося усиливается, давит на диафрагму и выбивает из головы всякие мысли. Какаши переставляет ноги и неотрывно, голодно смотрит на Сакуру, у той блестящие безумием глаза, лихорадочный румянец на щеках и неестественно сладкая улыбка. Какаши не знает, чему верить, а потому просто прижимает девочку с ветрами в голове ближе и мечтает о том, чтобы его броня выдержала напор идущих с севера буранов. ― Вы хорошо двигаетесь, Какаши-сенсей, ― задорно говорит она, и лживое дешёвое представление начинается вновь. Хатаке облегчённо выдыхает: ― Да, наверное. Сакура глушит собственное сознание и отдаётся танцу ― спокойному и очень простому, но невероятно интимному, будто таинство ночи приподнимает их скорбные вуали и целует в уста властным горячим поцелуем. Какаши ― сильный, стойкий. Он ― стена, и ей почти что не страшно, вот только его выверенные движения говорят ей о том, что она находится в руках убийцы ― того, кто сможет свернуть ей шею в мгновение ока. Это её ничуть не волнует, беспокоят юного воина с доспехами из лепестков весенних цветов те дыры в его груди и разорванное на части желание жить. ― Я верю в то, что война наконец-таки закончилась, Какаши-сенсей, ― тихо, но уверенно говорит она и совершенно точно не хочет смотреть в его растерянные, несогласные с ней глаза. ― Это конец, и то, что сейчас происходит, ― не иллюзия. Я знаю это, но мне всё равно отчего-то неспокойно, ― продолжает Харуно под тяжёлым взглядом мужчины, проклинающего ведьму с её дурацкой проницательностью. Хатаке разворачивается и впивается глазами в её лицо ― чистое, искреннее, не испорченное ужасами войны. Пальцы зудят, мышцы тоже, и что-то трогательно нежное, страстное, зловещее и давно позабытое плещется в его замороженном анестезированном сердце. Ему хочется вдыхать запах её волос, вслушиваться в успокаивающие нотки голоса и верить, что она права. ― Зачем ты говоришь мне это, Сакура? ― выдыхая, спрашивает джонин, беря под контроль взбунтовавшиеся чувства и удерживая себя от грубости. ― Вы умны, Какаши-сенсей, и сами знаете ответ на свой вопрос, ― стойко не отводя взгляд, двигаясь немного резче, бросает куноичи и скользит рукой вверх ― к его шее. Касается напряжённых мышц и робко проводит указательным пальцем по ямочке между ключиц, сокрытой плотной тканью тёмной водолазки. ― Вы наверняка запомнили те мои слова, которые процитировал Наруто. Я действительно говорила это, и я считаю, что права: вы никогда не жили для себя, а ещё вы заперты в клетке этой проклятой войны уже слишком давно, ― Сакура шепчет, потому что голос её садится и хрипит от внутренней боли. Кровоточат у него и сердце, и душа; Сакура же видит это своим натренированным глазом медика. ― Вы хотите на свободу, к теплу, но у вас не выходит, слишком сильно долг держит, да? ― невесело усмехается девушка и зажмуривается, ожидая взрыва и явного сопротивления, но этого не происходит. Какаши молчит, ожидая, пока она закончит, и коротко кивает: Сакура чувствует, как дрожат его пальцы. Сакура боится собственной правоты. ― Я не верю в это, Сакура. Вся моя жизнь ― это война. Я просто не могу взять и забыть об этом, перестроиться и сделать вид, что ничего и не было. Это по-прежнему часть меня, и я хотел бы жить сегодняшним днём, но это непосильно для человека, вроде меня, ― тихо и ровно говорит шиноби, касаясь пламени рукой. Сакура какое-то время молчит, сканирует пустым взглядом мир вокруг них и не находит ничего, что могло бы спасти её саму. Она падает на колени, пригибает голову к земле и молится, а затем хватает неуловимые ветры за их прозрачные хвосты и отправляет вместе с ними весточку. Она надеется, что они доставят её человеку, который ждёт прихода весны. ― Можно я обниму вас? ― неожиданно спрашивает она, и Какаши чуть ли не давится воздухом. На лице у Харуно сияет робкая улыбка, а в глазах отражается пламя веков. ― Да... ― выдыхает Какаши, и тут же его обвивают тонкие девичьи руки-плети ― гибкие и нежные. Небольшие ладони гладят спину и очерчивают линию позвоночника, обрисовывают каждую лопатку и греют основание шеи. Грудь его согревается теплом её тела, и запахи сладкой вишни и крови забивают ноздри. Хатаке утыкается подбородком ей в макушку и ломает губы в глупой, отчаянной улыбке. Весна укутывает его прозрачной белой вуалью и касается ветрами скул. ― Позвольте мне помочь вам, ― шепчут горячие губы ему в ключицу, и Какаши думает, что эти объятия донельзя интимные. Вместо ответа он гладит её рукой по голове и закрывает глаза, отдаваясь эмоциям и отдавая свою свободу Сакуре. Он поднимает двумя пальцами её подбородок и долго-долго смотрит в полыхающую весною и войнами бездну, а потом целует ― неуловимо и тонко, пугливо, по-мальчишески глупо. Делится воспоминаниями, болью, радостью и нежеланием оставаться одному. Разрубает канаты на собственных запястьях и преклоняет голову перед более мудрым воином. Какаши берёт её боевой веер и раскрывает. Веер гонит ветра. Какаши гонит страхи и глупое чувство чего-то надвигающегося. Он думает, что вот она, весна: в глазах девчонки-воина в мрачном кимоно с кроваво-алым оби и ведьмовским пламенем в глазах. Весна, что приходит с ветрами. Неуловимыми и сладкими.