Жрица

      Её кожа пахнет чем-то маслянисто-ореховым — миндальным маслом или, может быть, сегодня касторовым — с тонким оттенком кофе, который она варит каждое утро. Терпкий запах мускатного ореха вплетается в её волосы, пока она порхает по кухне; тончайший шёлковый халатик нежно скользит по гладким полным бёдрам, белым, как всё её миниатюрное тело, по мягкому животику, по тонким ключицам. Её тёплая кожа и должна оставаться белой, бледной, — иначе она не будет богиней, иначе она такая же как они, иначе длинноногая смуглянка Нефертити не выбеливает кожу парным молоком, стремясь быть похожей на богиню. Её тонкие маленькие пальчики перебирают крошечный флакончик с несколькими каплями ароматного эфирного масла, мускусный, сладковатый, будоражащий шлейф которого надолго остаётся на белой коже её тонкой нежной шеи. Тёмные волосы не заколоты, бархатной волной скользя по голубому шёлку домашнего платья, по полуобнажённым плечам, спускаясь до поясницы. Она ставит перед ним чашку кофе, и её маленькие высокие груди под тонкой тканью как раз перед его лицом, когда он сидит за чёрным костяным столиком с золотым узором по ободу. Её груди и должны быть маленькими, а нежный бугорок животика — мягким и плавным, иначе она не изящна, иначе всё это не то, иначе прямая и тонкая Клеопатра не приукрашивает свои узкие бёдра летящей тканью. Она садится напротив него, нога на ногу, и чёрный шёлковый подол соскальзывает, приоткрывая круглые, плавные бедра; полные, но стройные. Берёт свою чашечку пронзительно-чёрного кофе, изящно выгибая тонкие полупрозрачные запястья, и её тёмно-серые ресницы подрагивают от горячего пара. Она слушает его, молча, мудро, и улыбается, иногда смеётся, а её полные губы смакуют горячий напиток. Он смотрит на её запястья, и ему хочется обхватить их накрепко своими ладонями, чтобы она не вырвалась, чтобы большие зелёные глаза испуганно хлопали, доверчиво заглядывая в его чёрные миндальные глазницы, как это бывало ночью. Он хищно облизывается, пока она отворачивается, задумчиво заглядываясь на гущу на дне своей чашки. Он задает ей вопросы, а она ищет для него ответы, толкуя знаки в утреннем кофе.       В тёмных залах душно и пахнет бальзамом и камфарой. Она помогает ему, склонившись над мёртвым телом, и её маленькие ладони нежно растирают блестящее масло по блёклой застывшей груди. А он смотрит на неё, возвышаясь больше, чем на голову, и ревностно раздувает узкие ноздри — так она ночами в бархатной тьме гладит его горячую золотистую кожу. Он задирает шёлковый подол свободного платья и впивается длинными пальцами в упругую плоть её ягодиц, опасно блестя чёрными глазами — моё. Она отвлекается и ласково гладит узкую шакалью морду и широкие гладкие уши. В залах мёртвых не зря так темно — иначе не будь она Матерью тьмы. Любопытным глазам нечего и подглядывать за жреческими обрядами над усопшими; а после она ещё проводит освобождённую душу на Суд, как путеводная звезда — иначе не будь она Королевой звёздного неба.       И не будь она Госпожой истины, если не знает, как утихомирить чёрную клыкастую шакалью пасть; безмолвную, только рычащую от сильных эмоций; опасную, но нежную. И тяжёлая антрацитовая голова до утра ещё возлежит на её маленьких белых обнажённых грудях, а она гладит его золотистую кожу, тяжело дыша, расслабленно и довольно. Её пухлые губы искусаны в кровь, и она тихо рассказывает ему истории, пока чёрные уши слушают её. А когда он засыпает, уткнувшись узким лбом в её круглые колени, она смотрит в потолок, на лунные блики, ища знаки и толкуя их про себя.       А по утрам её кожа пахнет чем-то маслянисто-ореховым и чуточку кофейным; а он пахнет ей и только ей. Её зелёные глаза хитро поблёскивают, пробегая по золотому ободку его миндальных глазниц — моё.