Из жизни Марьи Афанасьевны, купчихи

В шесть часов утра Марья Афанасьевна, хозяйка чаеторгового предприятия, встала с постели, перекрестилась на икону, самолично сварила себе на спиртовке крепчайшего, цвета сажи, турецкого кофию, накинула на плечи старый платок из козьей шерсти, сунула ноги в мягкие домашние туфли и села за стол. Надев очки в металлической оправе, она достала из ящика гроссбух, кончиком платка протёрла костяшки счёт, залоснившихся до зеркального блеска, открыла чернильницу и принялась за работу. Когда напольные часы резного дуба пробили восемь раз, Марья Афанасьевна дёрнула за шнурок звонка. Тотчас отворилась дверь, и в комнату вошел немолодой, но быстрый и ловкий в движениях человек. − Что, Фёдор, Антон Парамонович встали? − Почивают-с. − Позови ко мне Глашу и ступай в лавку, скажи, пусть открывают. Глаша подала завтрак − гречневую кашу, кусок пирога с луком и яйцами, чай и мёд − и тут же была отправлена с поручениями на рынок. Через полчаса в дверь робко постучали, а потом в комнату тихими стопами вошёл муж Марьи Афанасьевны − дворянский сын Антон Парамонович Бельский, некогда прельстивший сердце сироты своим умением петь под гитару, делать карточные фокусы и рассказывать смешные истории. Антон Парамонович, кашлянув, сел в кресло. − Мими, душенька, скушно-то как… − Чего так? − подняв голову, усмехнувшись и снова обращая внимательный взгляд к столбцам цифр, сказала купчиха. − В театр бы сходить, душенька. − В театр одни бездельники да прощелыги ходят, кому делами заниматься неохота. − Гостей бы позвать, на карты… − Это как-нибудь в праздник. Только без тех безобразий, что учинил ваш приятель Чучкалов. А то в другой раз не погляжу на дворянское звание и кликну околоточного. Убытков на шестьдесят один рубль, шутка ли! − О, Мими, он же не со зла. Он же в сущности добрейшей души человек! − Что со зла, что спьяну, всё одно. И у Стёпки до сих пор нога болит. − Стёпка сам виноват, нечего было в пререкательства вступать. − Так кто ж устоит-то, коли его добро крушат! − Что за добро − корзина с яблоками! − Каждому своё добро дорого, − рассудительно заметила Марья Афанасьевна, снимая очки и устало откидываясь на спинку стула. Антон Парамонович заложил ногу за ногу и уставился на приятное, но утомленное лицо супруги выжидательным взглядом. Марья Афанасьевна продолжила с суровостью: − А уж зеркало расколотить − совсем негодное дело. Зеркало, чай, помалкивало, не пререкалось. Разве что показало Чучкалову собственную его харю, так в том не зеркалова вина. − Ох, душенька, − наморщил нос Антон Парамонович, − какие ты неподобающие для женских уст слова говоришь! «Харю» − фуй! − А коли харя и есть, − усмехнулась Марья Афанасьевна. − А ежели вам скушно, Антон Парамоныч, так счета проверять помогите. Вон целая горка. − О, нет! Скучнее этого вообще ничего не бывает! Уж лучше я погляжу, что там на конюшне. Сказывали мне, Жозефина захромала. − Ступайте, приглядте, что там с ней сделалось, справная же была кобыла… А Дымок сегодня пусть отдыхает. Да не забудьте, что кучер мой, Кузьма, стал глуховат, и ежели чего не дослышит, так не сочтите за труд, повторите. Совсем стар стал, а выгнать его грешно: он ещё моему папаше верой и правдой служил. Антон Парамонович поцеловал жену в ненарумяненную по домашнему времяпрепровождению щёку и покинул комнату. Выглянув в окно на задний двор, Марья Афанасьевна увидела, как Антон Парамонович шагает к конюшням, слегка пританцовывая и как будто бы что-то напевая. Вернувшись за стол, Марья Афанасьевна вновь позвонила. Когда появился расторопный Фёдор, она сказала: − Сходи к Татьяне Гавриловне и передай: коли будет брать билеты в театр, так пусть возьмет ещё парочку. И места чтоб хорошие, я приплачу.