Непристойное предложение

      — Я хочу толстый хуй в жопу, — с мрачной убежденностью поведал Петька и нахохлился, зажав свои широченные ладони между мускулистых ляжек.       — Что… ты хочешь? — переспросил Лёка и, почувствовав слабость в ногах, подвинулся к табуреточке, возле которой удачно оказался, и бочком примостился на нее.       Если бы дело было пятничным вечером и они с Петькой были бы, к примеру, изрядно поддатыми, Лёка бы поржал над шуткой друга и все. Но это был понедельник и довольно раннее утро.       — Ебанулся, что ли? — уточнил Лёка и склонился вперед, заглядывая в опущенное Петькино лицо.       — Если бы, — выдохнул тот и вдруг встал, разводя руками так, словно предлагал Лёке взглянуть на себя. — И куда мне с такими вот желаниями?       Лёка адрес знал, но поскольку он был занесен в разряд секретных уже очень давно, промолчал, рассматривая унылого приятеля. Петр Конев был, мягко говоря, брутален… Да что там! Это был настоящий человек-гора, жеребец, блядь, производитель! Конь — одно слово. Ручищи в обхвате, как ноги у Лёки, ножищи, как его тощее тельце, плечищи такие, что бочком в дверь проходить приходилось. Ну и физиономия… соответствующая. Здоровенный горбатый нос, челюсть, как рисуют в мультиках про супер-семейку или всяких там суперменов с бэтменами. И глазки… Добрые растерянные глазки, смотреть в которые Лёка не мог вообще.       — Я в субботу всю ночь проторчал в гей-клубе. Думал — познакомлюсь с кем-нибудь, кто бы меня… Но лезли ко мне только такие вот, как ты, Лёка. Шелупонь на тонких ножках, которых самих надо валить и трахать, а не наоборот.       При иных обстоятельствах на «тонкие ножки» Лёка — в миру Олег Ланской — смертельно обиделся бы, но теперь куда больнее зацепило другое: так вот где, оказывается, шлялся Петька. А он-то извелся, гадая, куда этот дурак здоровенный делся?       — Ты ебанулся, — уже не спрашивая, а утверждая, сказал Лёка и тоже встал.       С Коневым он был знаком уже сто лет. А точнее девять месяцев, которые для Лёки по некоторым причинам растянулись на годы. Познакомились они при странных и даже трагических обстоятельствах. Лёку вышибли с работы за нетрадиционную ориентацию. Терять ему было нечего, и он устроил в кабинете начальника отвратный скандал. На его погашение и был вызван Конев, трудившийся у бывшего теперь Лёкиного шефа водителем, а попутно и охранником. Лёка, который вместе с работой и зарплатой терял еще и койку в общежитии, плевался обличительно-гневным ядом и, выпячивая подбородок, так и норовил устроить драку.       Конев скрутил его и отконвоировал к выходу из здания… А после расспросил подробнее и… достал из кармана связку ключей от своей квартиры. С тех пор вдвоем они и жили. Ланской — голубой, как елки у Кремля, и Конев — гетеросексуал без страха и упрека. По крайней мере, до сегодняшнего утра Лёка о Петьке думал именно так, а потому и был задвинут подальше на задворки сознания тот самый адресок, по которому другу и следовало обращаться в том случае, если бы рыбы заговорили, дерьмо запахло розами, а Земля налетела на небесную ось задом и стала бы мега-чупа-чупсом. Дааа… Лёка Ланской был человеком решительным и даже в какой-то степени отважным, а потому отчетливо понял — обстоятельства самым недвусмысленным образом складываются так, что пора задвинутый некогда адресок извлекать. И извлек с самым мрачным видом.       — Такой подойдет?       — Бляяя… — одними губами сартикулировал потрясенный до глубины души Петька и попятился.       Лёка в ответ только шмыгнул носом, чувствуя, как его выпущенный на свободу «дружок» поднимает голову в надежде на продолжение и в ответ на оказанное ему внимание, понятно, становится еще здоровее.       — Так подойдет или нет?!       — Так ты…       — Что я?       — Ты же жопошник…       — Сам ты жопошник!       — Я… Ну да. Только… Только я думал, ты такой мелкий и… ну… снизу, девочкой, стало быть, любишь быть. Вот я и не…       Конев сглотнул и замолчал, а вид у него сделался и вовсе печальный. Как у котика в углу. Такая картинка когда-то висела у маленького Лёки над кроватью, и, глядя на нее, плакали и взрослые, и дети.       Лёка и сам сейчас был готов разрыдаться. И совсем не над судьбой нарисованного котенка, а над своей собственной, совсем не выдуманной, а самой что ни на есть настоящей. Ну да! Ничего нового! Все так думают. Все, ёб ты блядь, думают, что раз мелкий, то нижний, а Лёка страдай! Нет, оказаться снизу да с хорошим человеком он тоже мог и иногда даже хотел, но все же предпочитал активную жизненную позицию. Во всем. Что ж поделать, если мать природа надругалась над Лёкой самым подлым образом, снабдив его характером здоровенного бугая вроде Петьки, но при этом телосложением трепетной лани — той самой, что с конем совместно не запрячь*. Нет, все понятно: и Наполеон, и Сталин тоже были шибздриками, но им-то хоть с половой ориентацией повезло. Не то что Лёке…       В гейской среде при всей ее нетрадиционности, как ни странно, присутствовала куча стереотипов. Мелкий — значит нижний. Здоровенный — значит альфа-самец, ёбарь и этот… как его… ну… Ладно, хрен с ним, все эти названия пусть помнят долбанутые на порно-анимешках девочки. Он, Лёка, человек серьезный и из возраста мультиков давно вышел.       А вот куда пришел — непонятно. Ни стабильной работы, ни квартиры, ни даже человека, которого можно было бы назвать близким… А все потому, что все, кто велся на Лёкину неземную красу, желали его видеть именно что снизу. Поначалу Лёка сразу честно обозначал свои желания, и отношения заканчивались, не успев начаться. Потом он стал хитрее и сначала подставлялся сам, чтобы после, может быть, получить возможность трахнуть своего партнера… И отношения просто стали заканчиваться позднее. Но результат все равно был, сука, тем же. Разница между вариантом номер один и вариантом номер два была лишь в том, что в первом случае Лёка ходил брошенным, но хоть не ёбаным понапрасну.       А потом в его жизни появился Петька… И Лёка влюбился. Влюбился так, что больше на сторону и не смотрел, новых приключений на свою тощую жопку не искал, а сидел примерной женой дома — благо новая работа, которую он довольно быстро нашел, была с удаленным доступом и делалась через интернет.       Лёка пускал слюни, дрочил в ванной, вздыхал, ревновал и был убежден, что жизнь — несправедливое говно. А тут такое! Предмет его мокрых снов, оказывается, желает хуй в жопу и желательно побольше…       — Я люблю быть мальчиком! — злобно буркнул Лёка и внезапно почувствовал себя полным идиотом, стоя перед другом с вываленной на обозрение мотней.       Водворить бедный, вконец измаявшийся в ожидании наступления лучших времен член обратно в штаны оказалось делом непростым. Во-первых, потому что этот гад стоял так, что аж блестел натянутой шкуркой, а во-вторых, потому что Петька вдруг шагнул ближе и начал отпихивать Лёкины руки от его же естества.       — Постой, погоди… Дай хоть подержать, что ли. Мать моя женщина… И кто бы подумал, что у тебя… Какая красотааа…       Лёка скривился и даже нос отворотил. Свой член он терпеть не мог. И категорически не понимал мужиков, которые перлись оттого, что у них в штанах изобильно. Какая в этом их особая заслуга? Никакой. Отросло-то все само! От природы, а не от их крутости или великого ума! Да и потом с таким вот хозяйством в двадцать с гаком сантиметров в длину и в шестнадцать в обхвате даже те редкие парни, которые были, в общем, не против подставить своему мелкому партнеру зад, с Лёкой проделывать что-то подобное отказывались категорически. За здоровье свое, суки бздливые, опасались. И даже слушать не хотели Лёкины повизгивания о том, что он осторожненько и нежненько…       Как там у Гребешка? «Когда он вытащил свой аргумент, она засмеялась, она улетела…»** Над Лёкиным «аргументом» не смеялся никто. А вот улетали все именно так — птицами.       Здоровенная Петькина ладонь, которая обхватила Лёкино хозяйство, выглядела на нем, следовало признать, исключительно органично. Не то что мелкие лапки самого хозяина этого мега-члена. Впрочем, счастье кончилось слишком быстро. Петьке понадобилось лишь дважды двинуть шкурку по Лёкиному стояку, и тот кончил, самым позорным образом забрызгав стоявшему напротив Петьке пальцы и, кажется, даже штаны.       — Твою мать, — выдохнул Лёка и вновь опустился, почти рухнул на удачно стоявшую прямо позади табуретку. — Твою мать, Конев, ну ты, блядь, ну ты…       — Погоди причитать. Лучше скажи: ты что ж, Лёка, и правда не против, чтобы я… чтобы мы… чтобы ты меня…       — А еще мне — не причитай! Чья бы корова мычала! Дубина стоеросовая! Кретин здоровенный! Да я уже несколько месяцев только о том и мечтаю, чтобы как-то так исхитриться, что-то такое придумать, чтобы на тебя влезть, а ты, сука-блядь, в гей-клуб поперся шалав клеить!       Петька, присевший перед Лёкой на корточки, по-прежнему смотрел на него — мелкого, нахохленного и задиристого — с огромным недоверием. И во взоре его читался прежний вопрос. Лёка возвел глаза к давно не беленому потолку и вздохнул еще более тяжко:       — Да! Хочу! Ну такой вот я извращенец: люблю трахать здоровенных амбалов вроде тебя. Любил, точнее…       — А… А теперь что, разлюбил?       — А теперь тебя, идиотину, полюбил, и все остальные для меня кончились разом, как в унитаз смыло.       — Правда, что ли?       — Нет, блин! Вру! И именно по этой причине у меня на тебя снова стоит, Конев!       Петька глянул и округлил глаза — неожиданно монументальное естество мелкого и тощего Лёки снова бодро глядело вперед и вверх наглой малиновой головкой. Петька не удержался и, склонившись, осторожно ее лизнул — в самый кончик. Было солоно и очень странно. Лёка наверху что-то проскулил сквозь зубы — томное и одновременно нетерпеливо-злое. Петька, не имея возможности оторвать взгляд от предмета своих мечтаний — от здоровенного, красного и охочего до гомоебли члена — даже прижмурился счастливо и вновь потянулся губами к Лёкиному естеству…       И тут старенькие кухонные ходики с нарисованной на циферблате березкой пробили восемь утра. Петька вздрогнул, подхватился и заметался по кухне, словно дохлая панночка из гоголевского «Вия», услышавшая первый крик петуха:       — Работа! Работа, чтоб ее!       Минута, и Лёка увидел лишь широченную спину Конева уже в дверях…       Пришлось снова идти в ванную. Правда, теперь даже напрягать фантазию и что-то особо представлять не пришлось, достаточно было вспомнить робкое прикосновение Петькиных губ, чтобы обкончаться так бурно, что на мгновение даже в глазах потемнело.       Возвращения Петьки с работы Лёка ждал с замиранием сердца. А вдруг за это время он пришел в себя и одумался? Вдруг переступит порог и велит Лёке убираться вон со своей «пидорасней» и всеми его малопристойными радужными мечтами? В то, что Петька явится и предложит продолжить начатое, битый жизнью Лёка просто не верил.       Однако Конев, ворвавшись в дом ураганом, первым делом, прямо в прихожей стащил с Лёки его свободные тренировочные штаны вместе с трусами. Член у Лёки тут же встал, видно, расценив сей жест как приглашение лично для себя, и Петька, засмеявшись счастливо, бахнулся перед ним на колени и приник к своей голубой мечте губами.       Сначала Лёка сдерживал себя, но потом страсть заволокла разум, словно темные тучи небо. Обрел себя он уже только в собственной спальне. Причем в самый момент обретения Лёка обнаружил, что его тощие жилистые руки сдирают с Петьки строгие костюмные брюки, а костлявое колено (уже голое!) при этом прижимает его к непонятно когда разложенному дивану так, чтобы точно не убежал.       — Мне бы в душ, — заныл Конев и осторожно, чтобы, не дай бог, не повредить, пихнул от себя Лёку.       — На фига? — поразился тот и наконец-то сумел заголить своего пока еще только будущего любовника.       Как хорош! Мечта! Здоровенный, мускулистый, волосатый весь… И член какой славный, крепенький…       — Мне бы помыться и… и… это… клизму…       Лёка даже зарычал от злости и нетерпения.       — Какая, на хрен, клизма?! Я сейчас умру от разрыва хуя, а ты — клизма! Или… — Лёка притормозил и даже потряс головой, чтобы вернуть сознание, стремительно выкипающее, как молоко из кастрюльки, назад, в костяной котелок. — Или ты… раздумал? Я… Я пойму…       — Я не раздумал! Я только клизму…       — В жопу клизму! — выкрикнул Лёка… и засмеялся. — В смысле, как раз не надо клизму в жопу. Давай мы уже вместо клизмы мой хуй тебе в жопу и… И чтобы поглубже. Ты как, Конев, готов?       — Да, — ответил Петька.       Но вид у него при этом был такой испуганный, что Лёка решил уточнить:       — А… Ты когда-нибудь до?..       — Нет, — проскулил Петька и даже зажмурился от смущения.       — Черт.       Лёка сел на пятки и осмотрел предстоящее поле деятельности. Нет, он за Петькой подглядывал и раньше, а потому прекрасно знал все его большое тело, начиная от перевитых мышцами здоровенных рук и заканчивая сильно волосатыми мускулистыми ногами. Брутал, мачо, альфа — а туда же, член в жопу… Лёка вздохнул сладко и по-хозяйски придирчиво осмотрел Петьку еще раз, теперь с трепетом в члене и в поджавшихся яичках задерживая внимание на деталях: нежная складочка в паху между ногой и мошонкой, темно-коричневая родинка рядом со впалым пупком, такие же темные и абсолютно порочные припухшие соски, которые манили из гущи коротких, но довольно густых волос на груди.       Лёка запустил пальцы в эту шерсть и, сатанея от желания и восторга, принялся вылизывать, сосать и даже кусать Петькины соски. Тот в ответ толкнулся бедрами так, что чуть не скинул невесомого и хрупкого рядом с ним Лёку с себя, а заодно и с дивана. Чтобы удержаться, тот ухватился за Петькин член, сжал его, тиская и гладя, а после сместился на его яйца — крупные и куда более темные по сравнению с кожей бедра рядом. Они были тяжелыми, горячими, нежными и перекатывались под пальцами, словно китайские шары для медитаций. Вот только Лёка медитировать совсем не собирался. Какие, на хрен, медитации, если сперма того гляди из ушей брызнет?! Выпустив Петькины яйца, он просунул ему руку между ног глубже и наконец-то ощупал заветное отверстие — плотно сжатое от страха, сухое и неприступное.       — Расслабься, медвежоночек, — решительно скомандовал Лёка и, вытащив руку, свесился с дивана в поисках припрятанного тюбика со смазкой. — Поворачивайся на живот и оттопырь попочку. Займемся разработкой твоих тылов.       Петька запунцовел, но тут же послушался, с видимым облегчением спрятав лицо в сгибе локтя. Лёка предвкушающе улыбнулся и раздвинул ладонями волосатые Петькины ягодицы — крепкие и приятно тугие. Розочка ануса была прелестной — аккуратно сомкнутой, а по цвету нежно-коричневой, как нос у любимого Лёкиного медведя, которого ему в далеком уже детстве подарила бабушка. Маленький Лёка любил своего Потапыча до беспамятства и на ночь, укладывая с собой рядом под одеяло, неизменно целовал в нос. Поцеловал и теперь. Но не медведя, а Петьку, и не в нос, а вовсе даже наоборот. Тот шарахнулся, но Лёка не обратил на это никакого внимания. Он был занят тем, что выдавливал себе на пальцы изрядную порцию прозрачного геля.       — Холодный, — заскулил Петька, и Лёка решительно шлепнул его по левому полупопью.       — Не крутись. Как тебя ебать, если ты все время крутишься? Или раздумал?       Петька замер, кажется, даже дышать перестал, и Лёка коварно улыбнулся у него за спиной. Следующие минут двадцать он посвятил тому, чтобы максимально растянуть и разработать доставшийся ему каким-то чудом девственный зад Конева. Петька поначалу тихо поскуливал, и член у него совсем опал. Но Лёка не зря считал себя любовником опытным. Он действовал осторожно, не забывал постоянно добавлять новые порции геля, попутно ласкал свободной рукой то яички, то член Петьки, и вскоре тот вновь приободрился и встал крепким толстеньким столбиком.       Однако первое движение Лёки внутрь Петькиного тела вызвало у того предсказуемые протесты. Конев взбрыкнул, шарахнулся вперед, крепко стукнулся головой о стену, возле которой стоял диван, и тихо взвыл:       — Вытащи его, вытащи, Лёка. Больно же.       Лёка замер, прекрасно зная, что как раз этого делать нельзя, если они хотят продолжить.       — Петюнечка, медвежоночек мой, потерпи. Пару минут, и острая боль пройдет, ты привыкнешь.       — Нет, нет… — заскулил еще жалобнее Петька и попытался выползти из-под Лёки.       И Лёка… отступил. А что было делать? Не насиловать же любовь всей своей жизни! Долбаный хуй! Надо сделать операцию! Увеличивают же другие себе член, а он сделает такую же операцию, но наоборот — чтобы уменьшить… В глазах было темно — и не мудрено, потому как вся кровь давно отлила вниз, к этой здоровенной дубине между ног, которую кто-то по ошибке придумал называть мужским половым органом. Сердце бухало где-то в самом центре груди, отдаваясь в животе и в голове. Дышать получалось только открытым ртом. Лёка отсел от Петьки подальше, спустил ноги на пол и согнулся вперед, опуская голову между раздвинутых коленей, чтобы банальным образом не свалиться в обморок.       Петька молча встал и ушел в ванную, где вскоре зашумела вода.       — Идиот, — сказал Лёка, не до конца понимая, к кому, собственно, адресуется.       По всему выходило, что к себе самому. Поторопился и в итоге спугнул свое только-только подлетевшее поближе синей верткой птичкой счастье. Что теперь будет? Как теперь жить дальше? Перед глазами прямо напротив Лёкиного носа маячил его проклятый член — все еще болезненно раздутый, жаждущий оказаться в Петькином узком заду. Эх…       Вода в ванной течь перестала. Хлопнула дверь, Петька тяжело протопал куда-то в сторону выхода из квартиры. Неужели?.. Нет, пошумел чем-то и возвращается. И что теперь? Лёка выпрямился и потянул на себя простыню, чтобы еще больше не смущать своего несостоявшегося любовника собственными габаритами. Но тот имел вид более чем решительный.       — На.       — Что это?       — А то не видишь? Веревка бельевая. Крепкая, сука. Фиг порвешь.       — На хуй мне веревка? Повеситься? Или привязаться к батарее? Так я на тебя кидаться не собираюсь. Да и если с собой не совладаю и все же кинусь, тебе силенок со мной справиться и без веревки хватит.       — В этом-то вся суть, Лёка! В том, что я тебя сильнее, но при этом трусливее. А потому ты меня сейчас свяжешь, а после все-таки трахнешь.       Лёка смотрел на Петьку, и в его ставших по-сорочьи круглыми глазах стыло такое всепоглощающее изумление, что тот не выдержал и смущенно засмеялся:       — На. Вяжи к ножкам дивана. За руки и за ноги. Так вернее будет.       — Ты с ума сошел? Да?       — Нет. Вяжи давай и не умничай. А то у самого торчит до носу, а он демагогией тут занимается и поисками смысла бытия.       Ну… Лёка и привязал. А что? Петька ведь сам этого хотел…       Когда Лёка закончил закреплять последнюю Петькину конечность и устроился на коленях между его широко разведенных бедер, вид у того сделался до крайности перепуганным. Лёка хмыкнул, поцеловал своего «трепетного коня» крепко, сминая пальцами круглые и твердые мышцы на широкой груди, а после честно предложил на этом все и закончить. Но Петька в своем желании заполучить здоровенный член в жопу был так же непреклонен, как двадцать шесть бакинских комиссаров перед лицом идеологического врага.       — Трахни меня уже, и все тут, а? Ну пожалуйста, Лёкачка.       И «Лёкачка» трахнул. Сначала шло туго. Петька — дурак здоровенный! — от страха зажимался так, что Лёка скулил и умолял не убивать, а пожалеть Христа ради. Через пять минут этой борьбы за каждый миллиметр, член наконец-то вошел полностью. К этому моменту Конев, от пота мокрый как мышь, уже немного к его габаритам пообвык. Хотя собственный Петькин член за это время снова стал совсем вялым и тяжело болтался туда-сюда по животу при каждом толчке Лёки.       — Тебе совсем-совсем не нравится? — пропыхтел тот, стараясь изо всех сил.       — Нет. И что я был за дурак, когда просил?.. Хотя… Ох! Охххх…       Лёка, который в этот самый момент наконец-то нашел нужный угол, улыбнулся победно.       — И теперь не нравится?       — Мрпххх, — ответил Петька, закатывая глаза и приподнимая бедра навстречу Лёкиному мега-члену.       К утру, когда оба вконец обессилели, зад Петьки уже принимал в себя Лёкино немалое достоинство более или менее свободно. Но делать это отказывался — перетрудился. В результате ситуация стала совсем уж нетрадиционной: верхи могли, низы хотели, но… как раз таки абсолютно не могли.*** Так что Лёке оставалось только с наслаждением любоваться плодом трудов своих — натруженной красной розочкой между половинками крепких ягодиц своего любовника.       Ее постоянно хотелось щупать, запускать в горячее скользкое нутро пальцы… А после подвигать ими, оглаживая стеночки. Конев, давно пущенный пастись свободно, уже без привязи, позволял своему мелкому, но неутомимому любовнику все и, блаженно улыбаясь, подставлялся под столь интимную ласку. А тот только восторженно вздыхал, любуясь поразительно нежным изгибом мускулистой спины и славными ямочками над крепкими Петькиными ягодицами.       — И все-таки я дурак, — Конев вздохнул и прогнулся еще немного навстречу ласке. — И чего я раньше не сделал тебе свое непристойное предложение?       — Раньше — это когда? — Лёка так и замер с пальцами у Петьки в заду.       — Сразу. Как только узнал, что ты… ну… такой же, как я. А то смотрел все издалека, а ты с девицами шуры-муры…       — Ты? На меня? Смотрел?       — Ну не ты ж на меня! Ты-то всё в какие-то другие стороны взоры свои обращать изволил. Я уж и надеяться перестал.       — Ты? Надеяться?       — Ну да… Заладил тоже со своими вопросами…       — Но как я мог догадаться-то об этих твоих надеждах? Как мог понять, что ты… Что я…       — Тупой, да? Я что, по-твоему, всем подряд ключи от своей квартиры даю? Каждому с собой жить предлагаю? Перед первым встречным стриптиз устраиваю, всякий раз не до конца прикрывая дверь ванной? Или, может, всех подряд к себе в зад пускаю?!       — Ну…       — Баранки гну!