«пока ссадины ныли, грел песчаный карьер, и с кем бы ни общался сейчас — ощущаешь барьер. и ты вроде вполне здоров, но, роясь в себе подробно, все проводишь бесплодный поиск себе подобных».
Квентин Колдвотер — другой. Он не столько понимает это, сколько чувствует, когда одноклассники косятся на него с презрением, пока он взахлеб читает книги о Филлори, с головой уходя в этот дивный мир. Квентин Колдвотер — другой. Он не столько понимает это, сколько чувствует, когда смотрит на держащихся за руки сверстников, проходящих мимо него; когда смотрит на них же, разбившихся по группам: вон там — самые "крутые", там — умники, чуть дальше — пустышки-красотки, которые вечно о чем-то треплются, глупо хихикая. Квентин Колдвотер — другой. Он ощущает этот мир иначе, смотря на него сквозь призму недоверия и сомнений, замыкается в себе все глубже год за годом. Джулия просит: — Кью, поговори со мной? Он молчит. Улыбается ей нервно, неровно: — Незачем. Все хорошо. Я в порядке. Я в порядке, говорит Квентин. Самообман — хорошая штука. Это как плацебо, главное — верить. И Квентин верит. По крайней мере, старается. Но депрессия цветет внутри него ядовитыми цветками, калечит изнутри, царапаясь своими острыми шипами, напоминая о себе периодами абсолютной подавленности и неизбывной тоски. Квентин — не социофоб. Но ему не комфортно на вечеринке среди кучи пьяного народа, рвано и развязно двигающегося под музыку, что бьет по барабанным перепонкам. Джулия машет ему рукой, зовет к себе и своему парню. Иди к нам, Кью. Он улыбается ей, кивает в ответ пустым стаканом, пытаясь найти хоть какую-то причину, по которой можно было бы уйти. Поднимается с места, а через считанные секунды — добирается до своей комнаты. Здесь — спокойнее, здесь — привычнее. Квентин ложится на кровать, в то время как первый том "Филлори и дальше" уже привычно ложится ему в руки.***
Ему говорят: — Квентин, тебе больше не понадобятся таблетки. Здесь — нет. Он кивает, улыбаясь. Да, конечно. Отдает пузырек с антидепрессантами. И хочет верить в то, что хотя бы в Брейкбиллсе ему действительно они не понадобятся. Это место становится для него домом, в который хочется возвращаться раз за разом и который не хочется покидать никогда. Квентин наконец-то чувствует, что он свой. Он чувствует себя частью одного большого, слаженного механизма, которому хочется принадлежать. Здесь не смеются над его увлечением фокусами. Здесь его увлечение — это талант, владеть которым дано не каждому. Квентин чувствует себя уникальным и особенным. И это — не синонимы к слову "другой". Это — то, что заставляет его улыбаться. То, что позволяет ему забыть о таблетках. Это — то, каким он должен быть и каким является.***
Элиот говорит ему: — Я быстро привязываюсь к людям. Время — всего лишь иллюзия. Квентин понимает, что Вог прав, когда ощущает, что доверяет ему. Они напиваются в хлам, и Квентину так легко, хорошо и спокойно, так комфортно, как еще не было никогда в этой гребанной жизни. Элиот говорит про родник у подножия горы в Филлори, Руперта, его излеченную ногу. Спрашивает: — Думаешь, это правда? — Что-то из записанного должно быть правдой. По крайней мере, Квентин на это надеется. По крайней мере, он хочет верить в это. — А что? — Возможно, у меня проблемы с печенью. Сейчас провести грань между тем, говорит Элиот правду или шутит, довольно сложно, несмотря на то, что тесные отношения между ним и алкоголем слишком очевидны, чтобы не иметь никаких последствий. И, не получая ответа, Элиот улыбается — нервно, неровно. Как будто говорит: не бери в голову, Кью. — Кстати, у нас закончилось вино. Элиот пытается встать, но падает, и они оба заливаются смехом.***
Самообман — хорошая штука. Это как плацебо, главное — верить. И Квентин верит. Верит настолько, что забывает одну простую истину: клеймо "другой" с себя не смыть никогда. Другой — значит дефектный. Другой — значит не заслуживающий чего-то хорошего. Квентин не столько чувствует это, сколько понимает и до конца осознает, когда просыпается утром с головной болью, окруженный теплом обнаженных тел Элиота и Марго; когда Элис в отместку трахается с Пенни; когда Джулия, уходя со Зверем, кидает их всех, находящихся на грани между жизнью и смертью. И, конечно, даже сейчас Квентин не допускает мысль о том, что, возможно, это не он другой, а мир — неправильный. Потому что самообман — все еще [не] выход.