Qui sera le prochain ?

— Je suis celui qui souffrira dans l’absolu, dans l’inconnu. — Je suis celle qui te suivra… *** Падение — это почти то же, что полёт. Он — это падение, он пришёл оттуда, и он увлечёт её туда, за собой, в самый низ, за пределы жизни. И она послушно последует за ним. Память возвращается последней. Первым возвращается осязание, врываясь, выдёргивая из… выдёргивая оттуда. Холодное под спиной, мягкое, но холодное, и руки: они есть, и с ними… с ними что-то делают. Нужно открыть… глаза. От света становится больно, Люси жмурится и трясёт головой. — С тобой всё в порядке? Люси хватает ртом воздух и наконец различает лицо склонившейся над ней. У неё почти чёрные глаза, странно тёмные губы, и… она прекрасна. Они все три прекрасны. Люси уже почти любит белизну их кожи и теплоту их рук. Осторожное прикосновение к рёбрам в первое мгновение кажется почти обжигающим. — Дыши. Вот здесь. Это оказывается головокружительно прекрасно — дышать. — Больно? Нет, хотя — ах да, больно, вот здесь, на шее, где… о… Dieu ! — Mon Prince ! — Notre Prince, — она улыбается совсем чуть-чуть, уголками губ. Они — улыбаются. Все вместе. Mon Prince, mais c'est… magnifique, cela ! Люси заходится в приступе неудержимого хохота. Они смотрят понимающе и помогают ей подняться. Падение — это почти то же, что полёт. И когда кажется, что ниже падать некуда, когда время перестаёт существовать, когда теряются различия между жизнью и смертью, — там, в самом низу, вдруг раскрывается новый мир. Мир, принадлежащий Вечности. Мир, принадлежащий Князю. Отражаясь эхом от высоких, теряющихся в полумраке потолков, по лестницам и коридорам разносится истерически-счастливый хохот Люси. Очередная дверь оказывается дверью в сад, и Люси практически вылетает в начинающие опускаться сумерки. Rien ne sera comme avant, jamais plus. Солнце тонет в воде — и рассыпается, разбивается о неё, дробится на миллионы бликов; от них темнеет в глазах, и мирный садовый ручеёк устремляется под ноги алым потоком лавы посреди сплошной черноты. Неровности металлической ограды моста впиваются в ладони, и Ренфилд зачем-то сжимает их сильнее, цепляется за эти несчастные прутья, как за последнее, что ещё осталось материального в этом мире. N'importe quoi qu’il se passe maintenant — rien ne sera comme avant. Багровая рябь на воде, багровый отсвет на его лице: не деться, не скрыться никуда, нарисовано, выжжено на изнанке век. Его голос звоном отдаётся в ушах. Je la ferai tienne. Et seule pour l'étérnité ! Блики алой лавы завораживают, тянут вниз. Земля уплывает из-под ног, хочется закрыть глаза, хочется не видеть, как она рассыпается, как всё вокруг поглощает зыбкая багровая рябь. Но нельзя, потому что если закрыть — он возвращается. Que est-ce que t'as fait, Renfield ? Qui est-ce ce diable à qui t'as donné ton âme ? Ma Lucy, qui est cet homme que je suis devenu ? Où es-tu maintenant, mon amour à moi ? …звук врывается в сознание внезапно, как вспышка, как разрезающая ярко-голубое утреннее небо ветвистая молния; Ренфилд дёргается, как от удара током, и оборачивается. Elle ! Странная, новая, непохожая на себя — это всё-таки она: ему ли не узнать! но — откуда — почему здесь?.. Ренфилд рефлекторно отступает назад, но она уже заметила его. — Elle ? У него перехватывает дыхание, он отступает, он как будто даже пытается скрыться. Поздно: слово сказано, пусть случайно, и слово услышано. Elle, надо же. Она замирает — тонкая, лёгкая, совсем не такая, как ещё вчера, — и несколько секунд просто слушает биение собственного обновлённого сердца, наслаждаясь каждым ударом. Он тоже стоит, не двигаясь, но как-то совсем иначе — есть в его неподвижности неловкость и замешательство, и ещё есть страх — такой откровенный, такой… притягательный. Она замечает его, она направляется прямо к нему, и — осознание пронзает, как приступ привычной утренней боли: видел. Он уже видел всё это, он, кажется, даже слишком хорошо понимает, на кого похожа эта новая Люси. Рука, уже по привычке готовая взяться за камеру, останавливается на полпути. Лучше не проверять. И вообще — не думать. Смешной мой, ты действительно думал, что я не замечаю? Люси улыбается шире и делает ещё шаг. Здравствуй, тень на моём пути. Вот мы и встретились наконец: вспомни, был ли ты хоть раз так близко ко мне, как сейчас? — Oui, — говорит она вслух. — Moi. И, не в силах удержаться, тянется пальцами к его бешеному пульсу. По его телу проходит судорога. …не думать. Потому что это — она, всё остальное — неважно. У неё холодные пальцы: как может холодное быть таким обжигающим? горят руки, горит лицо и шея, горит, кажется, всё. Как будто — лихорадка. Какая разница, какого цвета её губы, если вот она — близко, так близко, как никогда до сих пор — даже в мыслях, даже в самых смелых из несбыточных надежд. Её пальцы ловят его пульс, и от этого кружится голова и — очень страшно. Рядом с ней — невозможной, невероятной, — он особенно сильно чувствует себя чудовищем; само то, что он смеет стоять рядом с ней… так близко, в жалких нескольких сантиметрах от её тела… смеет желать её прикосновений. Он выдыхает и отступает назад — и прутья ограды впиваются ему в спину. Так… горячо. Скачущие толчки его крови, жар его тела, панический этот страх — кружат ей голову. Отпустить его руку сейчас, расстаться с пульсацией этих вен было бы выше её сил — и его сил, наверное, тоже, но он всё-таки пытается отступить, вырваться; неужели надеется, что всё будет, как раньше? Нет, Ренфилд. Видишь: отступать некуда, там — вода, а ты — здесь, и ты — мой. Ещё с полсекунды она вслушивается в его страх, а потом решительно делает ещё один шаг вперёд, окончательно убивая последние сантиметры расстояния. Проводит пальцами по виску, по горячей щеке, по бьющейся на шее жилке. Ты видел, как я хожу, говорю, улыбаюсь, видел, как я пою и танцую. Хочешь узнать, как я целуюсь? Он отшатывается назад, что было сил вцепляясь в ограду; дальше — некуда, там ничего нет, только вода, а больше ничего… но ведь так нельзя! так — не бывает… Он с удивлением слушает собственное свистящее дыхание и внезапно осипший голос: — Мы… упадём, Люси. — Мы и так уже пали, — её руки опускаются ему на плечи. — Очень низко, ниже — только вечность… ты пойдёшь за мной в вечность? Oh oui. Oh oui. Руки предают, руки подгибаются; кажется, они дрожат. Ренфилд не очень понимает, что это такое жёсткое скользит по спине — пока не осознаёт, что сидит на земле, и неровные, грубые прутья больно давят на рёбра, и от этого в уголках глаз выступает что-то влажное и горячее. Braver le feu de l’enfer pour son baiser ? vous ne savez rien, mon diable. Son baiser — c'est le feu de l'enfer lui-même. — T'étais comme une ombre… — она сидит рядом, она держит его за плечи и смотрит в глаза, как будто пытается объяснить что-то невыносимо важное. — Tu te souviens ? Une ombre dans ma route… Et maintenant, je suis une ombre moi-même, je vis dans le pays des ombres. Nous sommes égaux maintenant… Nous — sommes — égaux. Qu'est-ce que tu dis, ma Lucy ? Est-ce que c'est possible ? Non, bien sûr que non. Нужно найти в себе силы встать и вырваться, и бежать, пока ещё можно, пока омут, засасывающий его жизнь, не зацепил и её; надо объяснить, как-то объяснить: быть рядом с ней и быть собой — невыносимо. — Non, Lucy, tu ne comprends pas… — надо же, получается, и встать, и даже идти получается, хоть ноги и дрожат, всё тело дрожит… — Je comprends tout, — она всё так же улыбается, она… но она же не… — Tu ne sais… j'ai vendu mon âme, Lucy ! — Oui. Et maintenant, elle m'appartient. — Mais tu ne sais… — Elle m'aime depuis si longtemps. Donne-la moi, Renfield. J'ai soif d'elle. Она догоняет его и хватает за оба запястья. И он сдаётся. — Elle est tienne… elle était toujours tienne… И ноги, конечно, окончательно предают именно в этот момент, и Ренфилд обнаруживает, что стоит на коленях перед Люси, стоит целую долгую секунду, а в следующее мгновение перед глазами откуда-то возникает мутно-синее небо — и её лицо… Его неуёмная дрожь принадлежит ей, его лихорадочно-горячее дыхание принадлежит ей, гулкий стук его сердца, каждый его нерв и каждая капля крови в его венах. Ладонью вдоль спины: мой. Внезапно пересохшими губами — к губам, к шее и ключицам: мой, головокружительно мой, настолько мой, насколько вообще возможно. Вчера… ещё вчера — могла бы она представить себе, что один человек может так безраздельно принадлежать другому? Шрам на его щеке — почему-то чуть горячее, чем кожа рядом. Его смешные цепочки впиваются в её тело, и Люси прижимается ближе. Ещё вчера — она вообще ничего не могла. Всё это не по-настоящему, конечно — не, так не бывает; это галлюцинация, сон, предсмертный бред: не всё ли равно? всё это неважно, всё вообще неважно, пока она — здесь, пока её прикосновения прожигают тело до самой сердцевины: оно сгорит вконец, ему недолго осталось, и так и правильно, так и надо; прикоснуться к солнцу и сгореть дотла — не лучшая ли из всех возможных смертей? столько раз в этой жизни было так плохо, что казалось — остаётся только умереть, а оказывается… Lucy ! Ma Lucy ! …а оказывается, что смерть — вот такая. Ne me quitte pas, ma Lucy, не дай мне отпустить тебя ни на одно мгновение, потому что там — ну там — где нет тебя — нет ничего, и не отпускай меня туда, пусть оно не кончается — пусть — будет — …ma Lucy ! Осязание возвращается первым и долго ещё остаётся единственным, что напоминает о существовании мира вокруг. Следующим — почему-то слух: непонятно, зачем бы, вроде бы его не звали. — Rien ne sera comme avant. — Mais bien sûr, — это её голос, почти спокойный, чуть-чуть удивлённый. Значит, до этого говорил… он сам? Ренфилд открывает глаза и видит звёзды. Звёзд — как-то фантастически много, и кроме них — ничего нет. Ну правильно, так и должно быть: просто мир тоже не выдержал и рассыпался, и от него остались одни искры, догорающие там, в черноте. Comme avant ? какое там. — Lucy, — выдыхает он, снова закрывая глаза. Не потому, что хочет что-то сказать; просто это единственное слово, которое всё ещё значит хоть что-то. Часы утекают, бездарно утекают в никуда, и Джонатан тихо ненавидит себя за эти попытки сбежать куда-то в сон от собственного стыда. Джонатан очень старается не вспоминать этих страшных, нечеловеческих женщин; очень старается не думать о том, что всё могло кончиться хуже. Вряд ли им здесь так уж важна его драгоценная жизнь… как отреагировала бы Мина, если бы?.. Мысль вспыхивает неожиданно и вызывает новую волну ненависти к себе и своему эгоизму. Ренфилд! Пока он здесь старался ни о чём не думать — Ренфилд там… что сделали с ним?! Renfield ? Renfield !.. Mais bien sûr, а что, ты думал, что может быть иначе? разве это не было ясно с самых первых секунд? и — неужели тебя это пугает? Меня — нет. Мне нравится лежать вот так и слушать, как бьётся твоё сердце. Кончик когтя оставляет на его груди длинную тонкую царапину. Вдоль неё выступают капельки крови, и Люси аккуратно снимает их языком. Прекраснее всего, что он даже не вздрагивает при этом, заранее принимая всё, что бы она ни делала с ним. Только слегка сбивает дыхание. Всё — правильно. Теперь, когда впереди вечность, всё — так, как должно быть; он пока не понимает, да, он не может ещё представить себе этот мир, который его ждёт, но — ведь вчера Люси тоже этого не понимала. — Tu ne sais pas… tu ne sais, mais tu vas savoir. Ça sera un autre monde, ça sera le pays des ombres… — Lucy… ne me quitte plus. Нужно объяснить, как-нибудь так, чтобы она поняла, потому что если она уйдёт, это же будет страшнее смерти, потому что… — …il n’y aura plus du temps, il n’y aura plus… du tout. Juste la lumière… une limière blanche, comme la lumière des étoiles. — Lucy… — Ne dis rien, tu ne sais pas… Viens avec moi. И тогда Ренфилд теряет способность не только говорить, но и думать — потому что губы Люси снова касаются его губ, и мир вокруг снова рассыпается горстью багровых искр. Ты будешь смертью, светом и смертью, ты станешь чист, как эти звёзды над нами, и так же бесконечно далёк от этого глупого мира; ты будешь здесь, в ночи, среди теней, ты впервые будешь свободен… от всего этого; ты ещё не знаешь, как это, но ты поймёшь, поймёшь обязательно… а пока — не говори ничего и ничего не думай, просто люби, слышишь, люби меня, я хочу твоей любви, твоего горячего тела, я хочу тебя и твою жизнь — всю, без остатка… отдай её, Ренфилд, слышишь, отдай её мне, люби меня, как никого никогда не любил… люби меня!.. — …parce que ça sera… impossible. Je ne pourrai pas… si tu pars… — Je ne partirai pas. C’est toi qui va partir avec moi. — Parce que… ça sera la solitude. Revenir au solitude, être seul, Lucy, toujours… tout seul, sans Dieu, sans amis… sais-tu qu’est-ce que c’est, la solitude ? Lucy… …знаешь ли ты, как это — быть одному? знаешь ли ты, на что похоже существование, когда вместо сердца — одна большая чёрная дыра, поглощающая весь свет, всего тебя — без остатка; знаешь ли ты, что такое каждый миг ощущать собственную смерть, стоящую за плечом, и каждую ночь в глубине души надеяться, что утро никогда не настанет; что такое быть заточённым, как в клетке — в собственном теле, в собственных мыслях — и не иметь никого, кто открыл бы дверь, кто сломал бы это бесконечное одиночество; я не могу вернуться туда, Люси, я не выживу там; не уходи, не покидай меня… Люси делает вдох, кончики пальцев скользят по его шее. — Tu n'es pas seul. — Нужно просто сделать это. Это должно быть просто, Князь делал это столько раз… — Nous ne serons plus seuls, jamais. Je suis avec toi. Nous avons… — Renfield ! — …nous avons l'étérnité devant nous. — Коготь впивается где-то между его лопаток. У неё получается, у неё всё обязательно получится… — Renfield ! Qu'est-ce que tu fais là? Qui est cette garce de l'enfer ? — чья-то грубая рука хватает её за плечо, и коготь чертит глубокую царапину через его спину, и… — Ah, Jonathan ! Laisse-nous. C'est moi qu'il aime. — Qu’est-ce que c’est, Renfield ? — C’est Lucy ! Ma Lucy ! И он кричит, и он встаёт, и Люси не понимает, что происходит — Люси не хочет ничего понимать. Те злые, грубые пальцы клещами сжимаются на её плече. Люси запрокидывает голову — и видит звёзды. Его тяжёлая, горячая ладонь со всего размаху опускается на щеку, и Ренфилд падает — и встаёт, и пытается закрыть Люси собой. — Тебе, значит, можно?.. Джонатан дёргается, как будто ему вернули его пощёчину, и что-то кричит о том, что она убьёт его; Ренфилд бросается в драку, Люси кричит, и Ренфилд, кажется, кричит тоже, и больно, и… …звёзды. Снова — эти — чёртовы — звёзды. — Renfield ? — Où est-elle ? — Qui ? Он оглядывается — это получается с трудом, потому что голова кружится так, что вряд ли он смог бы стоять без помощи Джонатана. Где-то там, далеко, небо чуть-чуть начинает сереть. Вокруг — никого. — Ренфилд… покажи зрачки. — Джонатан глубоко вздыхает, и отвратительно знакомым жестом его горячие пальцы опускаются на виски, но даже зажатая между ними, голова продолжает мучительно кружиться. — Ну конечно… Иди. Тебе нужно выспаться. — Но Люси… — Где? Ты видишь её? — Джонатан почти срывается на крик и вдруг добавляет очень тихо: — Одевайся. Пойдём, я провожу тебя. Когда так долго работаешь с человеком — да ещё не просто работаешь, а практически живёшь с ним бок о бок, — приходится знать о нём если не всё, то почти всё. Джонатан не просто в курсе, почему Ренфилд избегает встречаться с полицией. Джонатан прекрасно помнит, в какие дни его фотограф посещает своего психиатра, и как определить его состояние в каждый конкретный момент, и в каких случаях надо звать скорую, и что говорить врачам. И где на его левой руке расположена маленькая незаживающая язвочка от постоянных уколов, Джонатан тоже знает. Главное, чтобы он заснул всё-таки. Никогда не знаешь, что от него ожидать, но он хотя бы пока не сопротивляется. Джонатан сильнее, конечно, но… Опасения на этот раз оказываются беспочвенны: Ренфилд покорно позволяет довести себя до комнаты и выключается практически сразу. Повезло. Хотя никто не знает, не проснётся ли он через пятнадцать минут. Хуже всего, что зрачки-то на этот раз были вполне нормальны. Ну, почти нормальны, во всяком случае. Джонатану очень редко приходится это делать, и Джонатан каждый раз ненавидит себя за это. Но если он проснётся и, не дай бог, пойдёт её искать, — будет хуже. Джонатан знает, где хранится его аптечка, и сколько ему нужно, чтобы мирно проспать ближайшие несколько часов. И, конечно, ставить инъекции Джонатан тоже умеет. Спи, друг. Смотри свои сны, пусть на этот раз это не будут кошмары. И забудь её. Пожалуйста, забудь. …и тогда небо всей своей багровой массой обрушивается вниз, льётся в окна, в двери и сквозь потолок — и рассыпается, разрываемое неизвестно откуда взявшимися лучами света, и дробится на отдельные блики, и тогда не остаётся больше ничего, кроме этого огромного хаоса беспорядочных теней… Пробуждение — как десять тысяч других: очередное утро, которое наступает чёрт-те когда; очередное утро, которое, кажется, лучше бы не наступало вообще. Горячая ладонь касается лица: должно быть, это его собственная ладонь, но Ренфилд не чувствует рук. Тем более — не видит: перед глазами — ничего, кроме скачущих багровых пятен. Зато, по крайней мере, лицо у него ещё есть… Пережить, всё это нужно просто пережить… но чёрт, как же плохо… Но когда начинает возвращаться память, становится только хуже. Настолько, что хочется кричать, хотя горло сухое, как пустыня, и страшно помыслить о том, чтобы разлепить губы. Этого не могло быть! вот этого — не могло! никак! Немилосердно трясущимися руками Ренфилд тянется к камере, мучительно долго не может нащупать её: une image, une image ne ment jamais. Что-то падает на пол, и от грохота голова разрывается болью… …ничего. Пусто. Ни одного кадра. Значит — не было. Значит — в самом деле привиделось, хоть и кажется, что кожа до сих пор горит от её прикосновений. Ренфилд со стоном падает обратно на кровать, не очень понимая, почему на этот раз ему не хочется жить дальше — потому ли, что ему уже видятся такие вещи, или потому, что всего этого не было на самом деле. *** Chacun de nous est en soi un naufrage, Un sac de ble, remplie de haine. Victime de son propre esclavage, Il se demande : qui sera la prochaine ?