Нежность

Было четыре часа утра, но Стивен не хотел спать. Его обычный распорядок дня ещё месяц назад перевернулся с ног на голову: начиная от того самого дня, когда он обнимался с Эндрю здесь, в аэропорту, отпуская его в очередную бесконечную командировку. Дни тогда стали тянуться, словно в каком-то тумане. Он читал, писал, спал, пил... А короткие разговоры с Эндрю порой делали ещё хуже, когда он вжимался ухом в несчастную трубку и тёрся об неё щекой, и почти плакал, осознавая, что его Дрю где-то там, одинокий и холодный, за тысячи километров... Эндрю слышал это и поначалу, правда, обрывал весь мелодраматизм момента сочувственно-удивлённым: «Боже, Стив, ты пьяный?», – но затем всё-таки добавлял: «Бедненький. Я так хочу быть рядом и обнять тебя, и погладить твою тяжёлую голову, вечно забитую всяким хламом». «И я, – отвечал Стивен. – Очень сильно хочу увидеть тебя, Дрю. Обнять тебя, потискать тебя за твои щёчки... Хоть ты похудел, и они уже не такие, но всё равно... А потом поцеловать тебя в твои пухлые мягкие тёплые губы, которые я так люблю...». А по Скайпу говорить было ещё хуже, потому что Стивен видел его, слышал, но прикоснуться не мог... Он тешил себя тем, что Эндрю там в хороших условиях и его типа все любят, все ему рады как гостю. Ну, внешне рады. Короче, всё было ужасно. Но наконец, это кошмарное время позади, и постаревший, исхудалый Стивен верно ждал, пока Эндрю появится в поле зрения. Любимый его, конечно же, не заметит, поскольку Эндрю никогда никого издалека не видит и не может найти, но из-за этой черты любишь его лишь больше. И вот он, идёт. Взял чемодан и устало переставляет ножки, пошатываясь и путаясь в них, словно медвежонок, да и ещё с разочаровано-униженным видом и болью в глазах. Но это выражение быстро поменялось, когда Стивен подошёл к нему; оно поменялось, когда Эндрю ещё не видел мужа, но уже ощутил его присутствие. – Я тут, – только и сказал драматург, а после крепко обнял его за плечи, и Эндрю вцепился в него в ответ, тычась в шею, смазано целуя в щеку. Стивен погладил его по плечам и крепко чмокнул прямо в губы, отчего изнурённый, безмолвный Эндрю так привычно, уютно порозовел. – Я очень рад тебя видеть. – И я. Не хочу тебя отпускать, – драматург так и стоял, приникнув к нему и обхватив руками, ощущая тепло его тела, наклонившись, чтобы их губы были на одном уровне и можно было дышать друг другом. – Тебе было очень одиноко? – Да, я не ел, не спал, не мылся и не брился. – Даже так... – актёр слабо улыбнулся. – Мне тоже было очень грустно, особенно вечерами. – Можешь повиснуть на мне и заснуть. Я донесу тебя до машины. – Ой нет, спасибо, я сам. Ты уже вызвал такси? – Да, оно ждёт, – драматург отобрал у мужа чемодан и повёл его к выходу, незаметно взяв за рукав – не за руку, а то Эндрю слишком уже засмущается. В салоне Стивен тоже не мог от него оторваться. Едва они уселись, Эндрю получил поцелуи в подбородок и в висок, а ещё нежное поглаживание по ноге. Пришлось, правда, оттолкнуть любимого, чтобы не слишком веселить водителя этой их сценой. Но зато вскоре они были дома. Дверь заперта, чемодан с грохотом отброшен, а Эндрю аккуратно вжат в стену с красивыми обоями. Стивен держал его за плечи и целовал в рот; настойчиво, с языком, и это было так горячо, что вскоре его руки приподняли трэнч Эндрю, и с тихими стонами они стали тереться друг о друга. Стивен всё-таки стащил с него плащ и велел присесть, после чего сам и разул его, быстро расправившись со шнурками. Эндрю механически развёл ноги, чтобы было удобней, но свести обратно ему их так и не дали, потому что драматург тут же навалился сверху, тяжёлый, одетый в своё толстое пальто и шарф. И Эндрю хохотнул, подумав, что не хватает перчаток. Однако Стивена пришлось остановить, потому что пол в коридоре был холодным, да и не уютно, но драматург потом объяснил, что ему просто не терпелось сгрести его в объятья, в охапку, и подмять под себя, как маленький тёплый комочек, а заниматься любовью они будут в спальне, конечно, Стивен ведь даже бельё поменял на свежее, белое с голубым – это же у Дрю любимое? Они поели вдвоём, после чего актёр начал рассказывать, что ему понравилось в Америке и сколько нового он там попробовал. Предварительно спросив разрешения, Стивен обхватил его за талию и перетащил к себе на колени, чтобы Эндрю продолжал говорить уже там. Драматург реагировал на его слова коротким, удивлённо-восхищённым «о-о-о» или понимающе-сочувствующим «угу», а дальше аккуратно приподымал за подбородок и припадал к губам, продолжая придерживать его, целуя долго, глубоко и царапая щетиной иногда, чтобы Эндрю мелко вздрагивал и хихикал. После этого актёр или вспоминал, на чём остановился, чтобы продолжить, или из-за взволнованности вспомнить уже не мог, и тогда сам покорно задирал голову, молчаливо ожидая нового поцелуя. – Идём в постель? – наконец, тихо спросил Стивен, поглаживая свободной рукой по животу, заставляя выпрямляться и выгибаться всем телом назад, ближе к нему. Эндрю робко заметил, что надо бы сходить в душ «перед этим», а то ведь он с дороги, да и драматург сам признался, что два дня уже не мылся. Поэтому, чтобы Эндрю не заснул там один, Стивен составил ему компанию. Можно было спокойно продолжать целоваться. Они оба похудели и побледнели за месяц, и то ли от жалости, то ли от боязни потерять себя, таких лёгких и прозрачных, хватались друг за друга еще рьянее. Эндрю прошептал, что если у них будет секс, ему надо сделать себе кое-что, но Стивен не собирался куда-то уходить или отворачиваться, поэтому сам взял шлангу и направил сильный напор под Эндрю, куда надо было. Актёр затрепетал и застонал, а затем ещё и пальцы любимого, смазанные мылом, проникли в него совсем немного и погладили, заставляя приподняться на носках от удовольствия. Они легли в постель в шесть утра, когда через окна уже начал проникать мягкий, блеклый утренний свет. Стивена хватило всего на пару минут, но Эндрю и так заснул прямо в его руках, так и не кончив, но с блаженно-невинным выражением на лице, словно у маленького мальчика. Драматург осторожно вышел из сонного, обессиленного, любимого тела и накрыл его тяжелым пуховым одеялом. Утром холодно. Сам прилёг рядышком, утыкаясь носом в его обнажённую белую спину. На улице всё громче шумели моторы и шины машин, оживал человеческий гул. А Стивен всё погружался в сладкое, шелковистое ничто, глядя на Эндрю и мечтая, чтобы он никуда не исчез, не убежал от него – чтобы часом не растворился с приходом рассвета, обратившись в волшебную пыль... Если драматург больше никогда не увидит его глаз, не прикоснётся к его коже, не утешит его, беззащитного, не подставит щеку под фамильярный шлепок и не обнимет после, – зачем тогда просыпаться?