Драбблы по Зачарованным

Нельзя было пить пиво. И водку. И кем-то заботливо поданный коньяк в пузатом стакане. И тот удушливо-приторный ликёр, украшенный сахарной пудрой и ананасом, пожалуй, тоже не стоило. Ни за какие коврижки. Даже на спор не стоило. Даже за здоровье именинника, которому исполнилось не сколько-то там, а целых двадцать пять лет. Даже когда этот именинник слёзно просит и бормочет что-то нечленораздельное из разряда «ну ты меня уважаешь?», а отказать этому разбивателю девичьих сердец и рюмок нет никаких сил. Нельзя было пить. Никак нельзя было. Надо было польщённо икнуть, сползти с высокого барного стула и на карачках двинуться в сторону выхода из шумного клуба. А не стечь амёбой в руки собутыльника (всё того же двадцатипятилетнего, ага) на уютный диван и хряпнуть для верности ещё пару стопок чего-то уже не идентифицированного. После того самого ликёра, который, к слову, был девчачьим, но от этого не менее крепким, Крис обнаруживает себя на коленях. На чужих, мать его, коленях. Минута уходит на осознание этого факта, и когда кажется, что он вот-вот разоблачит таинственного незнакомца, на котором сейчас восседает, откровенно прижимаясь всем телом, мысли в голове вновь перемешиваются. И в мозгу просто алым неоном пылает: «Хватит пить. Твою ж мать!» Совет на будущее: нельзя смотреть в глаза тому, на ком сидишь. Надо аккуратно слезть, пьяно извиниться и бежать, не оглядываясь. В сортир, в другую страну, в космос, куда угодно, только чтобы потом с этим человеком никогда не пересечься. И ни за что на свете больше не пить. Но Крис пьёт. И Крис точно-точно смотрит. И Крис понимает, что его уже ничего не спасет. Даже отговорка, что, мол, «это всё алкоголь, я тут ни при чём!» не поможет. Упрямый водоворот чувств крутит живот, а горячие руки не менее пьяного именинника Уайатта Холливела настойчиво забираются под футболку. Ещё немного вниз, и старший брат-натурал поймёт, что у него на коленях не симпатичная девушка-томбой, а роднобратское нечто с членом, и тогда Крису звездец. Но Перри пьян. И влюблён. И ему начхать. Крис слышит неприятный гул в голове и настойчиво облизывает губы. Не свои. И даже не удивляется этому. Пиво-водка-коньяк умудряются вырубить все эмоции, кроме самых глубоких, и сорвать все гвозди со старых заколоченных намертво тайн. И осознание того, что его, вероятно, убьют с особой жестокостью за — обожемойкакоеплохоеслово — инцест, после того как выяснят, кто он, никак не мешает продолжать целовать губы брата и тереться об него стояком, всхлипывая между делом. Крис гладит одной рукой чужой затылок, пальцами играя с длинными тёмно-русыми волосами, то оттягивая их, то снова любуясь, как они закручиваются. Уайатт отрастил шикарную гриву — грех не рассмотреть её поближе. Старший в то же время ставит засосы на его, Криса, шее, упираясь членом тому задницу и щупая её через старые заношенные джинсы, и пока вроде никак не реагируя на то, что Перри вообще-то мальчик. Уайатт не реагирует, даже когда толкает Криса к стене и просовывает между его ног колено, массируя пах. Младший наслаждается последней минутой сбывшегося тайного желания, пока старший сын Зачарованных лижет и покусывает его соски. А потом Уайатт расстегивает его джинсы, аккуратно приспускает их и… И Крис считает секунды до ядерного взрыва. Три. Две. Одна. Пуск! Рука Уайатта решительно накрывает выступающую плоть и двигает медленно вверх-вниз несколько раз на пробу. А потом залезает в трусы и сжимает чужие яйца. А потом он смотрит прямо в глаза Крису и говорит то, от чего у младшего происходит разрыв шаблонов и крушение вселеной. Крис давится невольным криком, но любовник проворно успевает закрыть его рот ладонью: хотя в клубе с оглушающей музыкой писк младшего вообще бы никто не заметил. По лицу Уайатта расплывается довольная улыбка, а рука продолжает исследовать ноющую плоть в чужих трусах. Крис выгибается, стонет, комкает футболку на спине брата, целует его губы, отдающие одновременно мёдом и красным перцем, и медленно задыхается. Задыхается от переполняющих его чувств, от осознания их взаимности, от невероятных ощущений и эмоций, от братского соперничающего азарта, от собственной жадности и жажды, когда дело касается Уайатта, от всего сразу. Когда утром нагой, с похмелья и трещащей от боли головой он проснётся в кровати такого же раздетого спящего брата, то, пожалуй, возьмёт все свои вчерашние мысли назад и рискнёт переместиться на кухню за спрятанной на верхней полке пузатой бутылкой виски. Лично он не прочь повторить.