a candy for you.

саунд: Aberdeen Orange (ft. Jasmine оf D-Soul) – Teleport Me _____________________________________________________

I’ve got a dream that you want All wrapped up nice and pretty. I’ve got that candy for you All flavors just in one bite~

С крыши небоскрёба всё такое маленькое внизу: машины снуют туда-сюда мелкими цветными точками, а люди и вовсе похожи на муравьёв – такие же крохотные и вечно суетливые. Ханбин сидит на самом краю, свесив ноги вниз, в невесомую пустоту. Меж бровей его пролегла складка беспокойства, он тщетно силится о чём-то вспомнить, рассматривая свои кеды. Цвета они девчачьего, розового, их ему выбирала младшая сестрёнка, а купила конечно же мама – но бойкая Бёль категорично заявила, что обязательно подарит братику другие, когда вырастет и станет зарабатывать самостоятельно. Ханбин смотрит на любимые розовые конверсы: они запачканы, словно по ним капитально проехались, но не помнит, когда именно и при каких обстоятельствах это произошло. Ему грустно думать, что дорогая для него пара обуви безнадёжно испорчена. Может, попробовать всё-таки почистить или кинуть в стиральную машинку, когда придёт домой? Но в какой стороне дом и как туда попасть?.. Ощущения странные, когда заглядываешь в эту урбанистическую бездну с такой высокой точки. Там, на дне, всё вроде бы идёт привычным чередом и движется на разной скорости, но акустика, свойственная оживлённой жизни в мегаполисе, как будто бы нарушена: звуки не отскакивают, как им положено, от бетонных стен галереи высоток, не поднимаются наверх, и в целом это выглядит как некий видеоряд, на который не удосужились наложить звуковую дорожку. Ханбин, сколько себя помнит, всегда страдал акрофобией. Высота пугала его, вселяя липкий страх, – он мохнатым пауком заползал в тело через пятки, просочившись в пол на балконе, и ползал под кожей, вселяя страшную мысль, что можно упасть и разбиться насмерть. Пальцы инстинктивно крепче вцеплялись в оконную раму балконного блока, а внутри ядом замедленного действия противно растекалась боязнь: каково это – размозжить черепную коробку об асфальт? Пролетев столь огромное расстояние до земли, она должна треснуть, как расколотый орех, и омерзительно щёлкнуть, прежде чем содержимое хлынет наружу. Кому-то высота дарит чувство головокружительной свободы – человеку не дано летать, но он всё равно жаждет воспарить ввысь, поэтому и придумал самолёты, этих железных птиц, никогда не складывающих свои крылья; у Ханбина в душе она сеет только панику – человеческое тело, подчиняющееся закону тяготения, по природе своей слишком хрупкое и ломкое, и высоте ничего не стоит искорёжить его своими когтями. Придерживаясь рукой за выступ, он наклоняется вперёд и всматривается вниз, заглядывая в глаза своему страху, гадая при этом, сколько сотен метров лежит между подошвами его конверсов и чернеющей внизу полоской тротуара. – Спрыгнешь? Ханбин вздрагивает и оглядывается. Ему бы узнать, как он сам сюда попал, на крышу тридцати, а может даже, сорокаэтажного делового здания. Он знает только, что напротив расположилась городская больница, самая обычная, как и все больницы в этом мире: невзрачная, из серого камня, с бесконечными рядами одинаковых окон – коробка, в которой люди болеют и умирают, но в большом количестве случаев и вылечиваются. Территорию больницы окольцовывает аллея и ряды деревьев – сентябрь уже запустил свою лапу в изумруд зелени, и она поблекла от этого прикосновения, будто погрустнела и смирилась со своей участью, тронутая тленом неизбежно наступающей осени, как раковой опухолью, зародившейся в организме. Ханбину не нравится, что его побеспокоили – разве любому можно сюда попасть? Он щупает карманы на джинсах и с горечью убеждается, что наушники с собою не взял – либо вообще потерял. Ханбин ими взял за привычку ограждаться от нежелательного общества окружающих: затычки в уши – и в душу, как по волшебству, уже не лезут. Уязвимость разом заостряется, потому что невидимую стену защиты выстроить нечем, и когда обладатель голоса, предложившего спрыгнуть, усаживается рядом, Ханбин весь напрягается, сложив ладони на коленях, и выпрямляет спину, всей своею осанкой демонстрируя, что присутствие незнакомца, мягко говоря, не приветствуется. Но незнакомца это, нужно отметить, мало волнует, он совсем не разбирается в тонкостях человеческих эмоций и их невербальном выражении – едва ли ему известно даже значение слова «невербальный». Всё дело в том, что он не так уж давно начал спускаться на землю – пока не поднимешься на определённую ступень лестничной иерархии, обязан прилежно изучать теорию в семинарии и не имеешь права делать ни шагу с небес; но и тогда необходимо соблюдать осторожность, чтобы не нарушить правил. Люди, надо сказать, существа интересные и требующие скрупулёзного изучения – не зря же столько разнообразных курсов им посвящено. А ещё они странные, и понимаешь это почти сразу: всю свою короткую жизнь друг от друга отгораживаются, полагая, что каждый сам по себе, рождается и умирает в одиночестве. Если б знали они, как одиноко за чертою смерти, как холодно взирает пустота слепыми глазницами, возможно, и стали бы чуточку менее равнодушными и капельку более добрыми – но беда в том, что ранее отведённого срока постигнуть это нельзя, и столь необходимое при жизни знание настигает слишком поздно. На земле правила, похоже, существуют для того, чтобы их нарушать, и даже придуманные самим же человеком законы не в силах обуздать тёмную сторону его натуры; на небесах же неподчинение карается строго и своевременно. Чживон – у него есть и другое имя, которым звать положено лишь на закрытых сакральных церемониях – прекрасно отдаёт себе отчёт в том, что посмел ослушаться: прикасаться к людям, которых велено забрать, запрещено. Ему выдали координаты с чётким указанием времени и места, а также попросили не халтурить и не ошибиться – да, на верхах его любят за учтивость и воспитанность и подумывают повысить до архангела раньше положенного, но не стоит по этой причине легкомысленно пользоваться благосклонностью и пренебрегать своими обязанностями. Чживон устремляет взгляд в высь, в пушистые облака, и хитровато улыбается, беззаботно болтая ногами в стильных джинсах с драными коленками и модных кроссовках, которые он на тройку часиков позаимствовал в магазине. Пока он на земле, наказание ему не грозит, а как выкрутиться, придумает позже, на месте. У Чживона настроение замечательное – то ли потому, что провернул недопустимую выходку, то ли потому, что в новых одеждах. Ему торжественно выдали золотую рубаху из тончайшего шёлка, и сегодня впервые выдалась возможность облачиться в неё и покрасоваться. Там, на небесах, солнце не светит, а лишь подсвечивает ватные облака – и выходит, что красоту, по которой ступают ногами, не ценят; на земле же стоит превосходная погодка, и тёплые лучи ласково целуют кожу, как бывает лишь в это время года. Рубаха на Чживоне нарядно и богато отливает золотом, и пара серёжек в левом ухе – безделица на человеческий манер, позволения на которую он выпросил с таким трудом – поблёскивают золотистыми звёздами. В такой восхитительный сентябрьский денёк жаль умирать и просто непозволительно грустить, но вот этот парнишка, затянутый в чёрное, мрачнее свинцовой ноябрьской тучи. Природа к лёгкому летнему платью примерила осенние аксессуары. Она уже мёрзнет зябкими ночами, но всё равно радуется объятиям солнышка, улыбается цветастыми вспышками поздних цветов на клумбах – как тяжело больной, поражённый недугом, который храбрится перед родными, силясь скрыть подтачивающую его изнутри хворь. Сердце у природы в груди бьётся уже по-осеннему, влажное и чёрное, как земля после проливных дождей. Всё вокруг медленно, но неизбежно увядает, харкаясь багрянцем по листве, вспыхивает охрой и желтизной – всё равно что сочащиеся гноем раны на теле у захворавшего. Тело человека разлагается отвратительно и пахнет дурно, природа же уходит красиво, источая аромат горькой сладости. Ханбину никогда до этого самого момента не доводилось бывать на крыше, и городской пейзаж, к его удивлению, раскрылся ему столь величественным и прекрасным, что даже грустно, по-настоящему грустно. Ему бы подняться на ноги да радоваться, подставив лицо солнечному теплу, изо дня в день мало-помалу остывающему, бегать и наслаждаться невыразимой прелестью сентября, почувствовать которую можно, лишь вдохнув поглубже в лёгкие, а он вместо этого тоскует, вперившись взглядом в больничные окна напротив. Чживон хоть и испытывает к человеческим созданиям неподдельное любопытство, но ещё о многом пребывает в неведении, оттого ему чудно: понятное дело, что тело нуждается в душе, это же пустая оболочка из плоти и крови – гораздо удивительнее, что душа в такой же степени нуждается в теле. Кажется, этот худенький парнишка так и не осознал, что произошло – у души нет памяти, лишь остаточные воспоминания о воспоминаниях. В одном из окон, которое он безотчётно выискивает глазами, лежит его недвижимое тело: голова в бинтах, лицо в ссадинах, две из четырёх конечностей в гипсе, к носу тянутся трубки, рот получает кислород через аппарат искусственного дыхания. В изначальной инструкции было чётко написано: переедет машина, рёбра хрустнут, и сердце остановится в поломанной оболочке. Какую бы страшную ни отписали смерть, вмешиваться недозволительно. В парне не было ничего особенного, человек как человек, разве что печальный слишком в чёрной рубашке и узких брюках до щиколотки – как плакальщик, идущий на похороны, бледный и о чём-то горюющий. Хотя нет, не подходит: к такому случаю розовую обувь не надевают. Этот цвет выбивается из общего ансамбля вселенской грусти, воплощением которой является парнишка, равно как и затеплившаяся на его губах улыбка, когда он на светофоре достаёт из кармана гаджет и что-то быстро прочитывает. Чживон стоит позади, прямо у него за спиной, следит за каждым его движением, не принимая участия, невидимый людскому глазу – существо из иного мира. Он любуется, когда парень улыбается – ангелы ведь любят всё красивое. У сокурсника Чживона из семинарии на щеке такая же вмятинка образовывается, когда тот складывает губы в улыбке – он вспоминает своего товарища, которому до архангела предстоит чуть более долгий путь, и в ту же секунду закрывает человека собою, не желая видеть, как грузовик покорёжит его хрупкое, худощавое тело. Это ведь значит, что мир никогда более не увидит его улыбки. – Так что? Хочешь спрыгнуть? Горишь желанием узнать, разобьёшься ли ты? Ханбин косится и грозно зыркает – чего привязался-то? Почему разговаривает неформально – а вдруг он старше? Незнакомец скалится как-то слишком довольно и болтает ногами в воздухе – и Ханбин, к собственной неожиданности, делает то же самое, напрочь позабыв о своей акрофобии, словно бы выпил обезболивающего и страх рукой сняло. Он открывает было рот, чтоб попросить оставить в покое, но чудак, нарушивший уединение, крепко хватает за руку; мгновение – и прыгает вниз. Ханбин срывается вслед за ним, не успев даже вскрикнуть, даже испугаться, и камнем летит книзу. Точнее, должен бы камнем по законам физики; но он, скорее, парит в воздухе. Окна на каждом из этажей горделивого небоскрёба проплывают перед глазами, и он даже пытается считать каждый из них, но сбивается со счёту. На ум Ханбину приходит, как однажды он делал в море заплыв с аквалангом: под толщей воды столько разноцветных рыбок, и время там течёт по-другому, будто расширяется. Припомнить, с кем и как давно это было, отчего-то не получается, но ощущения схожи. Секунды перетекают в минуты, часы и сутки только в человеческом мире – в реальности же, созданной ангелом, понятия времени не существует, оттого для Ханбина так и остаётся загадкой, как долго он парил в невесомости. Он обнаруживает, что твёрдо стоит на асфальте обоими ногами, целый и невредимый, словно телепортировался по волшебству, и задирает голову вверх – небоскрёб с этой точки невыносимо высокий, но тридцать или сорок в нём этажей, он так и не выяснил. Яркое солнце слепит глаза, мешая рассмотреть то место на крыше, с которого он совсем недавно взирал на необъятный город. – Леденец будешь? Отделившись от тела, душа ещё какое-то время способна испытывать человеческие эмоции – радость, печаль, раздражение, хотя многообразие спектра постепенно тускнеет и становится неполным, пока они не сотрутся совсем; эмоции – это оттенки красок, а в чистилище душа должна войти бесцветной и смиренной. Сладкое вроде как поднимает людям настроение, и парнишке с кислым лицом, повисшему из-за необдуманного вмешательства между жизнью и смертью, не помешало бы подсластить настрой. У Чживона с собою как раз кусочек сладкого счастья имеется, правда, тем самым он переступит через очередной запрет, и мера наказания станет строже. Человеку нельзя вкушать небесные сладости – для него на вкус они другие, значит, и эффект может разительно отличаться; Чживону, однако, очень хочется сделать юношу чуток счастливее – кто знает, быть может, он даже улыбнётся ещё разок. Эх, совершенно не зря предостерегают не трогать людей, но причину выясняешь лишь на собственной шкуре: велика вероятность заразиться чувствами. Заболеешь – придётся обращаться к лекарю; поставит диагноз – прознают и вынесут на публичное обсуждение; мало того, что болен, вдобавок отвечать заставят за проступок. Чживон раздумывает недолго. Он достаёт из заднего кармана маленький красочный свёрток и, широко улыбаясь, протягивает пареньку. Ханбин удивлённо распахивает большие глаза, обрамлённые пушистыми ресницами, и медлит, подобно малому ребёнку, сомневающемуся, можно ли взять вкусность из рук незнакомого взрослого, но всё-таки принимает и сразу же начинает шуршать упаковкой. Леденец большой, круглый и разноцветный, всей цветовой гаммы радуги – и всех вкусов сразу: здесь и забытый вкус ягодных шипучек из детства, и шоколадных конфет с бананово-сливочной начинкой, которые мама всегда подкладывала Ханбину в школьный рюкзак, и клубничной помадки в глазури, что обожает сестрёнка, и много-много других оттенков разнообразных вкусов, всплывающих в памяти – будто вся жизнь перед глазами пролетела. Это настолько удивительно и необычно, что Ханбин как-то весь смягчается, переставая колоть недружелюбным взглядом. Посасывая леденец, он впервые с неподдельным любопытством разглядывает незнакомца. Светловолосый и светлобровый, тот едва заметно светится, словно окружённый ореолом – должно быть, это солнечный свет отражается от золотого шёлка его роскошной рубахи, подчёркивая бронзовый оттенок кожи, и ласково поглаживает по шапке волос. Другое дело его глаза – голубые, как безоблачное сентябрьское небо в погожий день. Как сегодня – и Ханбин поднимает голову кверху, устремляя взгляд в небеса. Когда он в последний раз вот так любовался кристально чистым небом? Это же так просто – взять и посмотреть вверх. Маленькое чудо, способное порадовать душу, такое доступное и простое. – Ты же зоопарки любишь? Ханбин настораживается опять, и Чживон вздыхает: не так поставил вопрос – и снова сложности. И отчего ж так трудно наладить контакт с этим человеком? Его что, всю жизнь обманывали? И как же непривычно выражать свои мысли в словесной форме – там, наверху, общаться гораздо проще, ведь можно использовать телепатию. На самом деле Чживону и так уже известно о юноше многое: он считал о нём всё, что было возможно, в момент соприкосновения, оттого легко узнал, где его разыскать. – То есть… Все же их любят, правда? – Не все. Моя сестрёнка там столько раз бывала, что ей прискучило. В зоопарк её больше не заманишь. Сестрёнка – должно быть, та девочка в розовом платьице, которая сидит сейчас в палате вместе с женщиной у кровати парнишки. Малышка не плачет, потому что в силу своего возраста не понимает серьёзности ситуации, она рассматривает аппарат искусственного дыхания и вьющиеся от него трубки. Ей неведомо значение слова «кома», как и то, что прелестных ямочек на щеках своего брата она может больше не увидеть. Покалеченная телесная оболочка его всё ещё дышит. Плоть человеческая хоть и является наказанием, – вечная приманка для пороков и недугов – но она вынослива, даже глубокие раны заживают на ней с течением времени. Проблема в том, что человек этот потерялся в себе, в своей жизни, в своём тотальном одиночестве. Душа его сильна, но мечется, уставшая бороться с холодным равнодушием жестокого мира. Чживон опять испускает шумный вздох, почёсывая затылок: по-хорошему паренька нужно забрать с собой. Попросит прощения, пустит в ход свою блистательную харизму да очарование – глядишь, и не подрежут крылья. Подумаешь, даровал человеку лишний час жизни – они по полвека и дольше на свете живут и не ценят драгоценных мгновений. Людям кажется, что существование их кратковременно – на небесах же оно, по сути, пролетает так, что не успеешь и глазом моргнуть. – Так всё-таки? Хочешь, отправимся в зоопарк? На этот раз Ханбин недолго думает – кивает, и по губам его растекается полуулыбка. Он откусывает от леденца и забавно хрустит конфетой во рту – Чживон ещё долго будет усмехаться, что небесную сладость, оказывается, можно вкушать с такой небрежностью и непочтительностью, ведь там, на небе, вкусности выдаются лишь тем, кто заслужил, и употребляются всегда с благодарностью. Простая конфета на палочке, а столько заморочек. Чживон пытается припомнить, как выглядит зоопарк. Ангел способен воссоздать лишь ту реальность, которую видел своими глазами. У одного мужчины как-то случился инфаркт во время прогулки по зоопарку, и он скончался на месте. То ли наверху не предвидели эту скоропостижную кончину – что ж, везде могут произойти сбои и несостыковки, то ли рабочих рук в тот день не хватило, но вышло так, что забрать почившего поручили Чживону, хотя он был тогда ещё первокурсником и на целый ранг ниже настоящего. Не особенно-то он осматривался в зоопарке, обвёл взглядом лишь вскользь, но общую суть уловил: люди ходят и тешатся, рассматривая зверьё в клетках. Чживон решает, что этих познаний ему должно хватить – мелкие недочёты исправит по ходу дела. Зоопарк получился большим, и Чживону даже малость обидно, что некому его похвалить, ну, кроме самого себя, всё-таки он сотворил крохотное волшебство – это, в общем, не так уж трудно, достаточно иметь желание и полёт фантазии. Место, где временно бродит душа юноши, не называется никак и не представляет из себя ничего, поэтому ангелу соответствующего ранга под силу создать любую иллюзию, имитирующую реальность. Небоскрёба не было так же, как и полёта с него – Чживону неведомо о гравитации, равно как и об акустике в мегаполисе, то был всего-навсего городской мираж. Зато во второй раз, как ему кажется, вышло более удачно, даже урны разрисованы под стать раскрасу животных в клетках. Все виды представителей кошачьих сидят по своим вольерам за толстым непробиваемым стеклом – у них там свой микроклимат и декорации в виде экзотической растительности. Ханбин ходит от вольера к вольеру, глаза у него от восторга блестят поярче звёзд в ночи. Он, правда, жалуется, что некоторых животных не видно – наверное, их разморило на солнышке, и они забрались в домик, чтобы вздремнуть; Чживон позади него, склонив голову набок, с недоумённым выражением на лице никак не может вспомнить, как выглядят эти дикие хвостатые, чьи вольеры остались вакантными. У клетки с тиграми Ханбин находит его первый промах: на прикреплённой к железным прутьям табличке красуется слово «лев» и краткое описание вида. Чживон давит улыбочку и пожимает плечами: со всеми случается, перепутали. Ханбин соскучился по прогулкам в зоопарк. Здесь можно гулять бесконечно: зверей много, и территория просто огромная, поделённая на три острова, соединённых меж собою мостиками. Тут есть животные, которых он привык видеть с детства: жираф, медведи бурые и чёрные, зебры, лисы, волки, мелкие грызуны, еноты-полоскуны, верблюды, разные рогатые; зато в диковинку увидеть бегемота, тапира, дикобраза и слонов – самых настоящих слонов, поливающих друг дружку водой из хобота. Белоснежные лебеди неспешно плывут по искусственно созданному озеру, утки забавляются и ловят рыбу, бросаясь головой в тёмно-синюю глубину, так что на поверхности воды торчит лишь задняя их часть, напоминающая в таком виде покачивающийся поплавок. Белые павлины, раскрыв хвосты, похожи на большие пушистые одуванчики – кажется, дунешь посильнее, и они разлетятся по сторонам. Ханбин подолгу рассматривает птиц: мелких и крупных, однотонных и цветастых, хищных, плавающих, летающих, дневных и ночных, собранных со всех стран мира. Погода стоит чудесная – тёплая и солнечная, но в пока ещё пышной шевелюре деревьев не чувствуется ни малейшего дуновения ветерка, будто бы зоопарк накрыли большим куполом. – А почему… хм… эти цветы такие странные? Ханбин оторопело рассматривает клумбу с диковинными цветами: шипастые стебли плетистой розы причудливо вьются по кованой шпалере, но вместо бутонов порхают бабочки: коралловые, малиновые, нежно-розовые, винно-алые. Их крупные крылышки подрагивают, но не испуганно – бабочки, кажись, облюбовали тычинку. Такого чуда Ханбину наблюдать не доводилось ни разу в жизни – это же куст живых цветов, вот это да! Какая же красота будет, если всей пёстрой стайкой бабочки дружно вспорхнут в небо! Чживон сокрушённо качает головой и ерошит волосы – он всё напутал и создал цветочные клумбы в зоопарке по подобию небесному. Этот паренёк начинает утомлять своею любознательностью, задаёт чересчур много вопросов. «Почему нет посетителей? Как нам удалось пройти без билета? Кто напутал таблички с названиями животных?» Чживон, в конце концов, не оканчивал курсы волшебников! – Эм-н… Где-то там был киоск со сладостями. Сахарную вату же любишь? Сахарную вату Ханбин обожает, но кто продаёт сладости? Куда подевались продавцы? И разве могут они вот так запросто подойти и взять? На безэмоциональном, как у всех небесных созданий, Чживоновом лице меж идеальных дуг бровей вдруг пролегает складка, означающая раздражение, – кажется, с человеком рядом он находится дольше положенного, и последствия уже дают о себе знать. Но что он может сделать? Ругательств он не знает, браниться не имеет права – да и злиться, в общем, тоже нехорошо. Ханбин тем временем прихватывает два рожка шоколадного мороженого и настолько поглощён сладким, что едва ли в состоянии заметить, как раскосые глаза, устремлённые на него, мечут молнии. Он отрывает сахарный кусочек от нежно-розового воздушного облачка на палочке – вата тает во рту, и Ханбин улыбается до ямочек: у него и вкусности, и звери, и солнышко, и спутник необычный, разодетый в золото, как наследный принц. Чживону думается, что ни у одного создания рода человеческого не доводилось ему лицезреть столь чудесной и очаровательной улыбки – даже ангелы так не улыбаются. Впрочем, они стараются не улыбаться вообще, расхаживают себе смиренно с благочестивыми лицами. Лишь спускаясь на землю, позволяют себе эту человеческую прерогативу – как Чживон, например, временами позволяющий себе и гораздо больше, не зря же прослыл сорванцом. Забрать бы этого юношу с собою в поднебесную обитель, то-то бы поразился он всей неземной красоте, раз уж его четырёхлапым зверьём да плетистыми розами-бабочками так легко удивить! Как прекрасно бы было любоваться его улыбкой почаще, да только душу людскую не удержишь в золотой клетке, нельзя ей жить бок о бок с крылатыми служителями Бога. Эх, люди – зачем, спрашивается, собственными руками они прерывают свою жизнь, оправдываясь мучительным одиночеством и мирскими проблемами, когда так просто вернуть им настрой вкусной едой? Пальцы у Ханбина липкие после ваты, зато сам он довольный донельзя, полизывает мороженое сразу из двух рожков – Чживон от своего отказался, поэтому послушно тащит следом в руке громоздкий воздушный шар, представляющий собою ушастую голову Микки Мауса на верёвочке. Они рассматривают за стеклом полярных медведей, нежащихся в снегу, и хотя крыша у вольера – открытое небо, снег странным образом не тает. По соседству тюлени весело плещутся в воде, то и дело выбрасываясь на каменный берег. А морж… Морж отдыхает на парящем над землёй облаке, как на перине. Ханбин, изумлённый, косится на Чживона, а тот и бровью не ведёт – мол, ничего необычного, просто морж на облаке, подумаешь. У следующего вольера изумление сдержать не выходит, да и кому под силу сохранить невозмутимость, увидев огромного, просто гигантского кита, плавающего в воздухе? Кит, наверное, размером с подводную лодку – так Ханбину кажется, он громко вскрикивает и роняет мороженое на землю. Зрелище настолько дивное, величественное и… нереальное, не предназначенное для человеческих глаз – и тем не менее зрение Ханбина не обманывает. Теперь Чживону точно не выкрутиться – ох, и нарубил же он дров. – Этого места ведь на самом деле не существует? Они сидят бок о бок на лавочке и наблюдают, как небо, отражаемое в синем зеркале озёрной глади, понемногу меняет цвет. День клонится к старости, и у Чживона уже чешется под лопатками. Ангел может находиться на земле лишь три часа по человеческому времяисчислению, не раскрывая своей сущности; по истечении этого времени у него начинают пробиваться крылья – мера, необходимая для того, чтобы не задерживаться чересчур долго среди людей. Срок пребывания истекает – совсем скоро ало-красным забрызжет закат, и Чживону необходимо принять окончательное решение. Где-то там, за пределами созданной им иллюзии безоблачного счастья, юноша всё ещё дышит – выход, вздох, выдох, шумно и тяжело. Это даётся ему с трудом, но всё-таки он борется. Под полупрозрачной рубашкой на его груди, чёрным по молочной коже – прописная надпись латинскими буквами. Он что-то пережил, много чего, и увековечил свои страдания прямо над сердцем, чтобы помнить о них и двигаться дальше. Даже сильные люди ломаются, и подняться снова им обыкновенно тяжелее, но он сможет – Чживон это знает, потому что защитил своим телом от взбесившегося металлического чудовища о четырёх колёсах, которое врезалось в невидимую преграду и не растоптало этого хрупкого человека. Юноша покинул свою оболочку почти три часа назад, и если он не вернётся в неё вскоре, станет слишком поздно. – Ты догадливый. – Мне всегда хотелось сбежать из реальности хотя бы ненадолго... Очутиться в месте, как это – которого нет на свете. Но всё-таки… Где мы сейчас? Вместо ответа Чживон берёт его руку и кладёт на ладонь моток красных проводков – потерянные наушники, маленькая для Ханбина радость, за которую он благодарит мягкой улыбкой, что слаще небесного леденца. Всё-таки не так уж и плохо, что он открылся незнакомцу, скорее даже наоборот – хотя того факта, что он очень странный, это не меняет. Ханбин отрывает взгляд от вечереющего неба и смотрит внимательно в раскосые голубые глаза – два окаменелых осколка горного льда. Сперва он думал, что у парня линзы, но радужка как будто бы посветлела, и теперь он более не уверен, потому что объяснения этому нет. Ханбин так и не спросил его имя, и уже, наверное, и ни к чему – отчего-то кажется, что время их подошло к концу, и это не сыграет никакой роли. Впрочем, для чего ему имя? Ханбин видел его глаза – таких не существует в природе, и сам этот парень как… шедевр, для создания которого неведомый художник смешал оттенки красок в одному ему известной комбинации, и из-под кисти его вышло творение, слишком прекрасное для этого мира; оно из другого, лучшего. Чживон тем временем всё решил. Жаль, конечно, что придётся скатиться до самого низкого ранга и долго, бесконечно долго преодолевать все эти ступени заново – едва ли следует надеяться на поблажки и благосклонность после того, как он собирается поступить. Он так мечтал о роскошных, безупречно-белых крыльях – не то что эти гусиные обрубки, на которых не полетаешь толком. Эх, даже с нимбом вынудят распрощаться… В последний раз Чживон ласково гладит видимый одним только ангелам светящийся золотой круг над головой – Ханбин думает, он точно рехнулся – наклоняется близко и целует в губы, нежно и невесомо, как прикосновение ветерка. Это всё, что он может сделать для этого человека, чтобы вернуть к жизни. В сравнении с сотворёнными им мелкими чудесами это – большое, весомое и самое важное. – Больше не переходи дорогу на красный свет, Ким Ханбин. И не отчаивайся оттого, что не получается. Однажды обязательно получится, я прослежу. Электронные приборы, отображающие данные о состоянии пациента, помещённого в палату интенсивной терапии, пищат, вдруг взволнованные неожиданно случившимися изменениями. Доктора сказали: просто удивительно, что парень остался жив, но если он очнётся после полученных травм – это будет настоящее чудо; однако ось, показывающая биение его сердца, оживает и пускается вскачь на экране монитора – ошибки быть не может, а веки подрагивают, как крылья бабочек. Мать за прошедшие три часа выплакала все глаза – этого времени ей сполна хватило, чтобы прокрутить в голове последние девятнадцать лет, от рождения сына и до настоящего дня. Она плачет изо дня в день до самого конца октября, хотя слёзы её постепенно иссякают. Ото рта убирают кислородную маску, как и змеящиеся от носа трубки, разбинтовывают голову, снимают гипс с левой руки – на правой ноге он ещё некоторое время причиняет неудобства, хотя это, по сути, мелочи, не страшно, главное, что Ханбин уже может вставать и передвигаться. Он проживает осень в больничной коробке, изнутри наблюдает, как выцветает и блекнет природа – и, как назло, разлагается она на диво красиво, играя напоследок самыми яркими красками. За окном то льёт дождь, царапая каплями по стеклу, то светит остывающее солнце – а Ханбин всё так же, как комнатное растение, встречает утро и провожает день в четырёх стенах. На день рожденья мама с сестрой приносят ему торт – Бёль всё тараторит о том, как они с мамочкой пекли его вместе, и Ханбин не может удержаться от улыбки, слушая болтовню младшенькой. Он больше не пишет песни – хватит, у него не получилось. В его музыке никто не нуждается, все как один намекали, что ей чего-то не хватает, и он так и не смог понять, чего именно. Мама говорила: в мире одноглазых двуглазого не поймут – но это же мама, она априори будет любить всё, что создаст её чадо. В тот самый день ему отказали в очередной раз. Не опусти он руки, не начни копаться в себе, ополчившись против целого мира, будь он внимательнее на светофоре – не принёс бы своей семье столько горя. Поэтому хватит. Как бы громко ни звучала внутри него музыка, просясь нотами и лирикой наружу, жизнь дороже. Октябрь подходит к концу, и на улице стоят солнечные и сухие деньки. Ханбина наконец-то выписывают, и он собирает свои пожитки, окидывает взором палату, в которой провёл почти полтора месяца. Он сказал маме, что справится сам, не обязательно ради этого бросать магазин, да и вещей у него не так уж много: ноутбук, посуда, тапочки, пижама и кое-какая тёплая одежда. Ханбин ставит подпись в документах о выписке и выходит на улицу, вдыхает горько-сладкий воздух полной грудью, и к горлу подкатывает ком – хочется плакать, оттого что жив в такой погожий осенний день. Тот сон ему больше не снился, но он часто о нём вспоминает – как и авария, он ровнёхонько разрезал его жизнь надвое. На пороге смерти человек делается другим и, чудом вернувшись, уже больше никогда не становится прежним. Соль в том, что людям слишком мало времени отведено на творческую самореализацию, и в какой-то момент, удалась она или нет, понимаешь: нужно взглянуть реальности в глаза и просто жить, как все вокруг живут. Надо бросить все эти глупости и найти работу – в конце концов, в будничной размеренности есть та самая стабильность; хотя больше в ней ничего и нет – никакая бытовая деятельность не наполнит душу яркими эмоциями, не раскрасит окружающий мир сочными красками, как творчество. Домой идти не хочется ни капельки – мама работает, сестрёнка в садике, а отец в командировке за границей; да и от мысли о четырёх стенах дурно до тошноты. На еду тоже не тянет – Ханбин проходит уличные лотки со вкусностями и забегаловки, из которых тянутся аппетитные запахи; мама всё это время кормила его домашней едой, но он всё равно похудел, и потребность организма в пище стала ещё меньше, чем прежде. Фирменный бомбер, который он купил себе по весне, стал велик не на один, а, наверное, на все три размера; зато на голове красуется броская жёлтая шапка с надписью «NY», и цвет этот хоть как-то поднимает настроение. Ханбин присаживается на лавочку в парке, долго смотрит на поредевшие верхушки деревьев – как же много листья потеряли хлорофилла, пока он жил в больнице. Вот бы музыку сейчас послушать, да наушников нет. Он точно помнит, что во сне держал их в руке – видение было таким реальным, и некоторое время он продолжал верить, что каким-то загадочным образом они найдутся; но не нашлись, и он постеснялся просить у матери новые – на оплату больничных счетов и без того ушло много денег. У фонтана, в нескольких десятках метров, столпилась молодёжь – какой-то парень зачитывает рэп, привлекая к себе народ. Он читает лениво, но плавно, битбоксит, фристайлит – развлекается, в общем, получая удовольствие от собственного выступления и подзаряжаясь от внимания окружающих. Ханбину всегда хотелось выступить вот так же, ни с того ни с сего стать смелым, плюнуть на оценивающие взгляды и просто зачитать, но вслед за этим желанием всегда приходила боязнь, что никому не будет интересно, никто не остановится послушать, ну, а потом он разочаруется в себе и замкнётся сильнее. Но сердце отчего-то стучит в рёбрах – хочется подойти ближе, подзарядиться от его самоуверенности и жизнерадостности, зачерпнуть такой же веры в себя и свои способности. Уж чего-чего, а самоуверенности парню точно не занимать: он просит небольшое денежное вознаграждение в знак того, что публике понравилось, говорит, ему ещё есть что показать, чтобы поднять настроение. Ханбин присоединяется к толпе как раз в тот момент, когда парень уже собирает купюры в снэпбэк, заверяя, что продолжение самодеятельного выступления будет гораздо круче того, что он продемонстрировал. – Ты был в Нью-Йорке? Ханбин заковырялся в рюкзаке – у него, собственно, и денег с собой не имеется, кроме мелочи на проезд. Копаться по карманам бесполезно, бумажных купюр всё равно нет, а монеты в снэпбэк кидать как-то стыдно. Растерянный, он поднимает голову, не понимая, к нему обращён вопрос или к кому-то другому. – Что?.. Светловолосый и светлобровый, на него смотрит ангел из долгого, затяжного сна, когда, пребывая в коме, в критическом состоянии, душа его плутала на границе жизни и смерти. Тот же острый угол челюсти, чуть вздёрнутый нос, аккуратный чувственный рот и раскосые длинные глаза, похожие на лисьи – не небесно-голубые, а кофейно-карие, с задорными, пляшущими в них искорками. Небрежная манера, в которой он одет, не имеет, конечно, ничего общего с изяществом небесного создания: цветастая куртка, торчащая капустным листом из-под неё длинная футболка, широкие спортивные штаны, заправленные в носки, и рыжие ботинки без шнурков – никакой наследный принц небесного царства не позволит себе спустить на землю в таком придурковатом виде; но это, несомненно, он, и не имеет значения, что волосы заплетены в дреды, и в нижней губе блестит пирсинг. Ханбин настолько изумлён, что его, наверное, уже приняли за дурака. – У тебя на шапке. «Нью-Йорк». – А… Нет… Но когда-нибудь побываю. Мне очень хочется. – Останешься послушать ещё? Он улыбается ему, Ханбину, открытой заразительной улыбкой – и тот расплывается улыбкой в ответ, просто так, не раздумывая. От него так хочется хлебнуть жажды к жизни и творческого упорства, окунуться хоть ненадолго в искрящееся настроение, которое он сразу же создал вокруг себя. Конечно же, Ханбин останется. Хотя денег у него нет. «И не отчаивайся оттого, что не получается. Однажды обязательно получится, я прослежу».