Крестик

Вокруг вывернутая и раскуроченная земля, огромные выбоины и разорвавшиеся на множество маленьких острых осколков остатки бомб, а рядом — трупы. Штабелями уложенные, скинутые в один огромный окоп, искалеченные, с огромными страшными ранами и оторванными конечностями, а глаза открытые и смотрят так на тебя, с укоризной будто бы. Будто бы говорят: «где же ты был, когда в нас летела немецкая бомба?». Смотришь на них как-то одновременно с болью и отвращением, потому что страшно смотреть на изувеченные тела когда-то бывших товарищей. Потому что страшно смотреть вообще на все то, что происходит здесь. Сигарету закуриваешь уже будто бы по привычке, хотя курить-то даже не хочется, просто, чтобы не тошнило. От голода и от запаха крови и гнили, впитавшегося в солдатскую одежду американской армии. На голове — каска. Да только вот вряд ли она защитит, если немцы метко попадут тебе миной прямо в твою дурную головешку. От пистолетных пуль — может быть. Только кто же на войне стреляет во врагов из этих детских игрушек? Здесь — на войне, игрушки побольше, поинтереснее и опасней. Да только вот пользоваться ими не охота, только вот долг перед страной выполнять надо — немцев перестреливать как зайчишек в тире. А вечером всегда тишина. Никаких тебе обстрелов и проплывающих мимо бронированных немецких танков, метко стреляющих прямо в окопы. Вечером лишь медсестрички суетятся около раненных, а пережившие этот день солдаты закапывают мертвых товарищей. Вечером они возвращаются в полупустую немецкую деревушку, около которой и живут в окопах уже третий месяц, и спят в каком-то сыром сарае. Тонкс думает, что иметь возможность хоть раз в день принять душ и спать в сыром бараке лучшая участь, чем половина всех остальных солдатов — в ямах двадцать четыре часа и семь дней в неделю, грязные, потные, выпачканные в кровь и мозги, больше походящие на серийных убийц. Тонкс думает, что здесь, на войне, они все серийные убийцы. Тонксу двадцать один, из которых последние два он почти живет в сраных окопах и питается какой-то мутной водичкой с картошкой, больше напоминающей вареную ослиную мочу. Тонксу двадцать один, из которых последние два он не знает доживет ли до вечера. Он откладывает в сторону «вареную ослиную мочу» и лопает консервы с бобами. Недокуренная сигарета дымится, сыплет пеплом на его выпачканные в грязь и кровь штаны, а мельтешащие рядом медсестрички то и дело ворчат, что эти оболтусы надымили похлеще взрывающихся мин. — Сколько сегодня погибших? Медсестрички ворчат, а Тонкс, как и все, норовит заглянуть лишь им под юбку, а не в рот, чтобы в кой-то веке услышать, что они говорят. Его сослуживец, рангом старше — Боунс, толкает его локтем в бок и хихикает, указывая на шушукающихся девчушек, украдкой поглядывая их в сторону. — Боунс, я сказал сколько сегодня погибших! — голос командира их команды (точнее того, что осталось от команды) проносится прямо над ухом, и Тонкс недовольно морщится, болезненно проглатывая свой ужин. Эд суетится и роняет на пол и ложку, и сигарету. Вскакивает со скамьи и отдает честь, прежде, чем четко и громко процедить: — Восемь, сэр! Медсестрички хихикают, а Тонкс от смеха давится тушёнкой. Рядовой первого класса Боунс поджимает губы и потирает затылок, когда слышит обреченный вздох командира и команду вольно. Тонкс думает, что восемь погибших — это достаточно много. Он не считал их поголовно, но сваленные в окоп трупы солдатов казались в количестве гораздо больше, чем выданная Боунсом цифра. От жары к вечеру они уже начали очень херово пахнуть и сейчас, если повернуть голову вправо, можно заметить, как немного поодаль, ближе к лесу, около которого остановилась команда еще в самом начале их прибытия сюда, трое солдатов закапывают те восемь трупов, в чей окоп попал снаряд. Сначала их разорвало почти в клочья, почти вывернуло кишки наружу, а руки оторвало так, что те держались будто бы на соплях, а после присыпало землей из развороченной ямы. Поэтому прежде, чем похоронить их, пришлось поработать лопатой, чтобы разгрести слой влажной земли. — Кто погиб-то? — Тонкс жует быстро, запихивая в рот ложку с бобами и тушёнкой каждые три секунды, не успевая проглотить предыдущую порцию. Боунс закуривает новую сигарету. Они дешевые, в желто-песочной пачке цвета ослиной мочи и с верблюдом. Эд всегда отрывает фильтр и лишь потом позволяет себе закурить. Тед думает как он до сих пор не сдох от рака легких. Боунс говорит, что он воняет хуже его сигарет. Говорит, что сраные трупы пахнут лучше, чем его дружище. Тед говорит, что он вообще-то жрет, и нехуй тут вставлять свои реплики о том, как пахнут сраные трупы. Боунс ржет громко и давится сигаретным дымом, а Тонкс говорит, что так ему, еблану, и надо. Боунс говорит, что трахнул бы их повариху — Доркас. Он говорит, что у нее фигурка, как у пастушек из сказки, да и вообще, не будь войны, идти бы ей в пастушки, а он бы с удовольствием стал ее трубочистом. Тонкс прыскает от смеха, вываливая на стол остатки пережеванных бобов, а Эд говорит, что он мерзкий пиздюк и его о него тошнит, а потом снова ржет, морща нос. — Командир! Сэр! — когда Тонкс запивает ставший костью в горле ужин кофе бледно-коричневого цвета, то за его спиной раздается голос одного из сержантов, трио которых закапывало трупы около леса. Он разворачивает голову и корпус вполоборота, шмыгает носом и облизывает ярко-малиновые потрескавшиеся губы. Командир спешно шагает в сторону троицы сержантов, зажав в зубах сигарету и держа руки на толстом кожаном ремне. Один из солдатов крепко держит за предплечье напуганную до чертей девчонку, лет двадцати, а второй схватил в охапку какого-то десятилетнего пацана. Пацан дергается, будто у него эпилептический припадок, что-то возмущенно орет на немецком и плачет. Девчонка что-то бормочет ему, Тонкс не разбирает не потому, что не слышит, а потому, что не знает немецкий. Боунс говорит, что это всего лишь гражданские и на кой хер Дэвис притащил этих двоих сюда ему не ясно. Боунс говорит, что от них толку никакого. Говорит, что мальчишка какой-то ебанутый, а девка выглядит напуганной настолько, будто у нее перед глазами вся семья разорвалась на куски на мине. Боунс говорит, что такое может быть. Тонкс непроизвольно сглатывает, когда мышцы глотки сокращаются. — Кто-нибудь из вас, идиотов, знает немецкий? — орет командир, а в ответ ему лишь шмыганья носом и смущенные покашливания остатков команды, которые мирно уничтожали свой ужин, радуясь, что дожили до этого сраного вечера. — Тонкс! — рявкает мужчина и солдат снова давится ужином, на этот раз — кофе; заходится кашлем, а щеки наливаются пунцовым оттенком, Боунс хлопает его по спине, а командир обреченно вздыхает, бормоча о том, что он бездарный мальчишка и кто вообще пустил его на фронт. — Да, сэр! — сипло выкрикивает Тед, вскакивая со скамьи, отдавая честь и снова прокашливаясь. — Дэвис, отдай ему девчонку, пусть допросит ее, хоть что-то полезное сделает, — ворчит командир. — Боунс! Бери мальчишку, накорми его и тоже допроси. Эд даже слова поперек не вставляет, молча вытаскивает из зубов сигарету и тушит ее о вскрытую банку тушёнки, забирая уже прекратившего брыкаться будто в припадке мальчонку, но все еще хныкающего, будто пятилетний ребенок. Сержант Боунс отводит его к Доркас и всовывает в руки миску с горячим супом, усаживая на скамью, а сам садится на корточки перед ним, пытаясь выудить из совсем не шарящего в английском подростка хоть что-то дельное. Из подростка. Не понимающего английский. Теду иногда кажется, что его друга явно контузило еще года полтора назад. — Ну, эмм... — мямлит английский солдат; затылок потирает, когда Дэвис пытается всучить ему немецкую девчушку, а он лишь руки в карманы растянутых военных брюк запихивает, носом шмыгает и ведет себя как восьмиклассник на свидании. Дэвис орет, чтобы он взял ее, блять, за руку и держал, потому что своенравная девица может запросто дать деру, а ты потом ищи-свищи этих немецких шпионов. Тонкс говорит, что она похожа на шпионку, как он слоновий хер. Дэвис ржет и говорит, что у него есть что-то от слоновьего хера. Тед фыркает и пинает кирзовым сапогом пыль под ногами, шаркнув, а потом выуживает из пачки Камел сигарету и зажимает ее между зубов, поджигая чуть отсыревшими спичками только с третьего раза. Сквозь сжатые зубы он бормочет что-то вроде: «давай сюда», и сжимает девчонку за запястье, наблюдая за тем, как сходят и становятся бледно-красными пятна на ее предплечье от лап Дэвиса, нахмурив лоб. Тед мягко хватает ее за плечи и опускает немку, смотрящую на него взглядом перепуганной лани, загнанной и забитой в угол стаей волков. Он дымит сигаретой куда-то в сторону от нее, изучающе елозя по девице взглядом, почти вылизывая, а она кутается в свой тонкий темно-изумрудный платок и опускает глаза, скрещивая ноги в рваных капроновых колготках и ботинках больше ее ступней размера на полтора. — Не убежишь? — вопросительно выгибает бровь Тонкс, а когда девчонка неуверенно отрицательно кивает, то отпускает ее плечи и опускается на какой-то небольшой камень около скамьи, на которую усадил незнакомку спиной к обеденному столу. — Ты по-английски-то понимаешь вообще? Говоришь? — он втягивает никотиновый дым, а после выпускает его себе под ноги. Девчонка мнется, шаркает ногами в больших ботинках, кутается в платок, наверное, немного боится его. Смущается. А может просто не понимает. Тед шумно и разочарованно вздыхает, на несколько мгновений прикрывая глаза и потирая сухую кожу над бровью, сжав в зубах сигарету. — Достаточно, — с явным акцентом говорит немка, тихо, вполголоса, будто хочет, чтобы это услышал только он, чтобы это осталось между ними. Тонкс тут же поднимает взгляд на нее, а она еще больше смущается, снова взгляд опускает. Наверное, эти кретины напугали ее. Она выглядит забитой и запуганной, будто Боунс правду говорил, будто у нее вся семья на глазах на мине подорвалась. Он снова шмыгает носом. Вытаскивает сигарету изо рта, стряхивает пепел на кирзовые сапоги и щурится, когда снова втягивает в дыхательные пути никотиновый дым. Война — это ад, а сигареты чуть скрашивают существование. Сигареты и секс. Боунс умело пристрастился к первому и пытается пристраститься ко второму, потому что когда Тонкс бросает на него взгляд, то мальчишка спокойно во всю уплетает бобы с тушенкой, отложив в сторону эту недоеденную ослиную мочу, которую все здесь называли супом, а Эд дымит прямо на пацана [которому, кажется, вообще похуй на все, кроме этой тарелки с бобами и мясом], обворожительно усмехается и флиртует с Доркас, привалившись спиной к сараю, в котором спала команда. Тонкс был бы не против пристраститься к сексу также, как к сигаретам. Тонкс был бы не против уметь пристраститься ко всему, что скрашивает существование в этом аду также, как Эдди. Тонкс думает, что Эдди умеет адаптироваться ко всему. Даже к войне. И находить то, что помогает продержаться здесь еще один день. И еще один. И так пока мина не попадет в твой окоп. — Окей, — тянет он, чешет затылок и стряхивает на землю пепел с сигареты. — Тебя как зовут? Я — Тед. Глаза у нее бегают из стороны в сторону. Она каждые две сраные минуты разворачивается и бросает взгляд на того пацаненка, все еще увлеченно уплетая ужин, который, по мнению Тонкса, был больше его самого, но мальчик, кажется, не ел уже несколько дней. — Меда, — тихо говорит немка, сплетая длинные пальцы между собой, сложив руки на коленях. Она выглядит как юные и сладкие девицы, которых он видел в церкви в прошлое воскресенье. Они все были слишком грустные и слишком скромные. Сидели также, сложив руки, потупив взгляд и что-то бормотали себе под нос, очевидно, что молитву. Тонкс приперся в церковь в прошлое воскресенье, не чтобы попялиться на невинных верующих девиц, а чтобы самому помолиться какому-то абстрактному мужику в белых одеждах, чтобы тот помог ему дожить до вечера еще хотя бы пару недель. Потому что ни одна скотина не хочет подыхать. Потому что война — это не то, чего хотят гражданские и обычные солдаты. Потому что как и все, Тед хочет дожить до конца всего этого ада, пройти, не останавливаясь, чтобы в итоге вернуться в Лондон увидеть свою семью, которая, рыдая взахлеб, не хотела отпускать его сюда два года назад. Он говорит, что у нее красивое имя. Говорит, что редкое. Даже у немцев. Хотя он мало что знает о немцах и видел их только с автоматами наперевес, в танках или в виде трупов гражданских или фашистских солдат. Он спрашивает: — Это твой брат? — и кивает на мальчишку. И получает в ответ сдержанный кивок. Он спрашивает, что они здесь делают. Почему прятались в лесу. Почему пришли именно сюда, наткнувшись на команду британских солдат. — Мы бежали, — ее голос дрожит, будто избитая псина, она снова кутается в платок, будто прячется, будто думает, что он ее защитит как пуленепробиваемый жилет, как стена, которую она возводит вокруг себя. Он слегка касается ее сплетенных в замок пальцев и спрашивает от кого они бежали, а она отвечает, что от войны. Тонкс хмыкает, ухмыляется, будто бы ему смешно, будто бы он насмехается над ней, но на самом деле ему откровенно страшно где-то там, за подкоркой мозга, потому что он сам бы хотел убежать от войны. Потому что хотел бы сделать это больше всего на свете. — Птенчик, здесь везде война, — говорит он вполголоса и втягивает в себя дым почти сгоревшей до тла сигареты, будто бы надеется, что она приглушит страх и боль; будто бы надеется, что спасет его душу. Она говорит, что знает. Говорит, что в их дом попал снаряд и родителей с сестрами разнесло в клочья взрывом, когда она вышла забрать брата из школы. Говорит, что до этого в их небольшой городишко никогда ничего не попадало. Что там даже солдаты других стран не появлялись, лишь немецкие, охраняя вход в город. Говорит, что когда вернулась к дому, то на его месте — руины, завалы, а под ними — родители. Говорит, что им некуда было идти и что они с братом теперь одни, а он еще слишком мальчишка, значит она должна его защищать. Говорит, что кроме друг друга у них никого нет. Тонкс потупляет взгляд всего на мгновение, а после протягивает ей пачку сигарет, натыкаясь на отрицательное качание головой. Она шепчет, что не курит. Не переносит запах сигарет. Он шутит, что значит ее давно должно было от него вывернуть, потому что его друг сказал, что он пахнет как гниющий на солнце труп. Думает, каким же образом она скрашивает этот ад. Меда говорит, что он грязный, как дьявол. И соглашается с тем, что пахнет от него не ахти. И хихикает. Тихо так, будто пепельно-песочная полевая мышка. Он видел полевых мышек однажды. Он думает, что что-то общее у нее с ними есть. Она маленькая, почти крошечная, и если бы он мог, то мог бы обнять ее так, что она бы просто утонула в нем и его огромной военной форме, больше него где-то на размер. Он неловко улыбается и потирает затылок, роняя сигарету на штаны, немного прожигая плотную ткань и тут же стряхивая пепел с колен, громко матерясь. Меда снова хихикает, вскидывает брови, прикрывая губы ладонью. А у Тонкса на лице выражение истинного тролля: тупого и тугодогоняющего, он смотрит на нее как ебанный ребенок на красивую девушку, замерев и, кажется, почти не дышит, лишь изредка моргает черными как дым и копоть глазами. Она усмехается немного смущенно, немного робко, опускает немного голову и смотрит из-под недлинных черных ресниц. кутается в темно-изумрудный платок, почти очаровывает. Почти или полностью. Тед, кажется, готов поклясться, что понял Эда с его гребанной «пастушкой» Медоуз. Тед, кажется, готов поклясться, что исходя из логики абстрактного мужика в белых одеждах, это должна быть его последняя ночь в этом сраном аду. Потому что когда Меда тащит его в какой-то маленький сарай метрах в двухстах от «спальни» команды, хихикает, как ведьма на шабаше и выглядит при свете звезд как последнее, что он хотел бы видеть в этом ебанном мире, то у Тонкса почти капитально сносит крышу. Потому что ощущая вкус ее кожи на кончике языка, Тонкс понимает, почему Эд так хочет затащить Доркас на свой матрас в этом сыром бараке. Меда говорит, что, наверное, это противоречит ее жизненным принципам — спать с парнем, которого встретила несколько часов назад. Говорит, что она ни капельки не жалеет, выводя на его груди какие-то незамысловатые узоры. Говорит, будь жива ее семья, то они бы непременно осудили ее за все это. Тед говорит, что все жизненные принципы уже давно сгорели в синем пламени. Говорит, что не знает, последняя ли это его ночь. Говорит, что в это время нужно жить так, будто завтра ты сдохнешь, потому что так оно и может быть. Меда хихикает, — снова будто ведьма или мышка-полевка, — Тонкс еще не решил, переворачивается на него и целует глубоко и мягко, ощущая горький привкус никотинового дыма на корне его языка. Ощущая стойкий запах сигарет, крови и почти чистого мужского тела, потому что подловила его, выходящим из душа. Волосы у него отросшие и мягкие, спадающие вьющимися прядями на лицо, когда она убирает их, пропуская между пальцев. Руки крепкие и почти грубые, обнимающие за бедра, прижимающие нагое тело к себе, будто норовя вжать в себя, стать одним человеком. Его частью, его плотью. Когда наутро за хилыми стенами сарая раздаются оглушающие взрывы, то Тонкс одевается чисто по-армейски, будучи почти уверенным в том, что успел затянуть ремень на штанах прежде, чем догорела воображаемая спичка. Он говорит, чтобы Меда сидела в этом ебанном сарае, совершенно не понимая, что он ее не спасет, потому что он почти не соображает и единственное, что он хочет — это увидеть ее снова после того, как закончится обстрел. Меда говорит, что Рег — ее брат, — в том бараке, где их команда, что она не может его бросить, что она пойдет туда, почти рыдает, трясется, как осиновый лист, а Тонкс хватает ее за плечи и встряхивает, говорит, что если она выйдет отсюда и умрет, то он себе этого не простит. Она стягивает с шеи свой крестик и надевает ему, прячет его под военную форму и целует, снова, как тогда, ночью. Говорит, что если они выживут, то он вернет ей его. Говорит, чтобы он пообещал ей вернуть его. Тед кивает. Говорит, почти умоляет, чтобы она была жива, когда он вернется, чтобы отдать крестик. Меда говорит, что обещает. Она выбегает из сарая чуть погодя, а брат уже несется ей на встречу. Она ловит его в объятия, целует в макушку и плачет, умоляя все высшие силы позволить им выжить. Какой-то солдат орет, чтобы они прятались в бараке и не высовывались. Меда думает о том, что обещала Теду, когда перед носом на осколки разрывается бомба, а в ушах заглушаемый взрывом крик. Кажется, ее собственный. А дальше — пустота.

***

Тонкс оставляет крестик так и болтаться на своей шее, когда они вместе с Боунсом и Дэвисом хоронят тела двух немецких гражданских — девчонки, лет двадцати, и ее десятилетнего брата. Тонкс думает, что когда абстрактный мужик  в белых одеждах дойдет и до него, то где-то в абстрактном идеальном месте, именуемом Раем, он обязательно снова встретит Меду в том ветхом сарае и отдаст ей ее крестик.