Afterlife

      Альберу де Морсеру сорок лет.       Каждое утро, почти не глядя в запятнанное пальцами зеркало, он тщательно бреется, неистово ненавидя свое отражение. Даже легкая щетина вмиг превращает его в покойного отца, а это сходство он вырывает из себя лезвиями и когтями с яростью безумного фанатика. Он не носит белой одежды, презирает военную форму, демонически избегает солнце, чтобы, упаси бог, не превратиться в того смуглого красавца-генерала со старых фотографий. Нет-нет, он любит отца. Но лучше вытравить себе лицо кислотой и космической болезнью, чем стать его копией.       Поглаживая оголенный бритвой подбородок, Альбер выходит в тонущую в серости гостиную, где обнаженная Эжени, по привычке гордо выпрямив спину, сидит за возлюбленным фортепиано и напряженно гипнотизирует ряд монохромных клавиш, ожидая, когда нужные звуки сами выскочат из него. Тонкий мундштук в её длинных пальцах беспечно роняет пепел на усыпанный нотными листами пол и пламенно обещает проблемы. Альбер, избегая новый пожар, забирает у дорогой не-жены опасную игрушку и докуривает сигарету сам. Тонкая, ментоловая. Кончик языка приятно холодит легкая мятная сладость.       Эжени, инстинктивно поднеся пустоту к губам, просыпается и поворачивает к нему лицо, все такое же изящно-очаровательное как в молодости, но уже потерявшее мягкий свет юности. Она, стройная, с неискаженным родами телом, носящая бриллианты даже во сне, привлекающая людей одной своей лавандово-никотиновой аурой, выглядит много лучше его, ссутулившегося человека-без-лица. В их доме-номере-люкс, кажется, только она и осталась в живых.       Мог ли тогда тот пятнадцатилетний мальчик из прошлого представить, что спустя двадцать пять хрестоматийных лет он, уже циничный мужчина с серой кожей и безжизненными глазами, будет жить в номере нью-йоркского отеля, не имея ни нормального дома, ни нормальной семьи?       Эжени отказалась выходить за него замуж. Зло, ядовито, наотрез. Сказала, что никому не позволит стать её хозяином. Чертов папаша Данглар привил ей смертельную аллергию на институт брака, и вот уже четверть века с небольшими перерывами они сожители, вечные любовники, почти незнакомцы. Попытки Альбера найти себе другую или другого оказались настолько жалкими, что он принял правила игры этой сумасбродной музыкантки, в которой самое нежное и доброе — её бессмертные композиции.       Зато Эжени понимает и принимает его со всеми его навязчивыми воспоминаниями, темным прошлым и стабильной, как депрессия или любовь к шоколаду, тоской по ушедшему, давно растаявшему в безумном веке мужчине.       Эжени готовила ему приторное до боли в зубах какао с нежно-воздушными маршмелоу, когда он вставал среди ночи, чтобы выйти погулять через окно, находящееся на тринадцатом этаже; она играла ему самые очаровательные вальсы, если, придя домой, находила его лежащим на полу гостиной в слезах и ошметках книг, ласково гладила по голове, отменяла долгожданный концерт, чтобы отправится с ним на море. Альбер не мог объяснить этого самопожертвования во имя него. Тот, кого могла любить эта невероятная женщина, медленно умер лет двадцать назад, а дальше пошло разложение не тела, но души.       Альбер знает, он отвратительный взрослый. Он должен был, как Питер Пэн или Сид Вишес, остаться вечно молодым и отчалить в волшебную страну, немного переиграв с пыльцой фей. Но он вырос и пожалел об этом.       Права, ох до чего же была права прекрасная Гайде в своем желании последовать за уходящим в царство Хель возлюбленным Графом. И какую эгоистичную ошибку совершил он, убедив её жить. Зачем? Зачем? Чтобы она, потерявшая смысл жизни, стала холодней драгоценных камней янинской короны? Чтобы вышла замуж не по любви, а ради продолжения монаршего рода? Впрочем, её избранник славный парень, тихий, забитый, сущая кукла в царственном одеянии, к тому же любитель обаятельных мальчишек-пажей. Но Гайде удивительно нежна с этим забавным остроухим созданием, вот только это больше симпатия к глупой хорошенькой зверушке, чем любовь к супругу. Король честно не лезет в управление страной, умилительно опекает дочь-наследницу, точную копию королевы-матери, и вежливо кланяется Альберу, когда тот приходит с визитом в их пестро-экзотический дом.       Янинский дворец мало приятен Альберу, но там его ждет та, кого по прошествии времени он стал воспринимать как сестру-близнеца, разделившую с ним не единую кровь и плоть матери, но единую любовь и единое страдание.       Бледная, укутанная в шелка и золото, не утратившая красоты, как замерзший во льдах цветок, Гайде сама выходит ему навстречу, нарушая этикет и законы королевской гордыни, и уводит его в свою тайную комнату, где их не смогут подслушать докучливые слуги. Там россыпь расшитых бисером и серебром подушек, там пахнет душными благовониями, там стоит старая, давно и безвозвратно затихшая арфа.       После того, как Бертуччо поймал наемничью пулю, предназначавшуюся юной правительнице, а Батистан слетел в обезумевшем без тормозов автомобиле в море, Гайде окончательно убила в себе нежного эльфа, и арфа с порванными струнами замолчала навсегда, став частью декора. Но Альбер почти рад, что больше не сможет услышать её печальные мелодии. Они, приглушенные каменными стенами, так больно кололи его юное сердце, когда во мраке чужой комнаты, едва разбавленной свечами, он целовал острое, горящее синим фосфором и мукой лицо прекраснейшего из чудовищ, не смея дотронуться даже до выступающих птичьих ключиц, не говоря о более заветном.       Это было их правило, их игра, согласно которой он не мог прикасаться к обнаженному опороченному болезнью телу, нет, даже видеть его было запрещено. Альбер плевать хотел на мнимое уродство, но Граф был непримирим и слишком ощутимо напрягался, когда его шею в опасной близости от обезображенной кристально-прозрачной кожи опалял неловкий поцелуй. Зато как он, притворщик, лжец, столикий актер, болезненно млел, стоило теплокровным пальцам с неуклюжей мягкостью убрать иссиня-черные пряди с его лица, чтобы освободить больше места для нежности.       Губы Альбера слишком отчетливо помнили трепетание тонких век, за которыми скрывались дьявольские гетерохромные глаза, мягкие впадинки щек, твердую прямоту скул и висков, колкость бородки-эспаньолки, прохладную округлость перламутровой жемчужины, драгоценной каплей застывшей в мочке острого уха. Альбер не знал, что его прикосновения навечно были запечатлены смутными шорохами в памяти крошечного диктофона, а позже звучали снова и снова в оледеневшей угрюмой комнате, пока единственный слушатель не раздавил верное устройство между большим и указательным пальцем, точно докучливое насекомое. Альбер стал смутно догадываться об этом только сейчас, когда от тех восковых вечеров, полных мучительной нежности, не осталось ничего, кроме легчайшего медового эха порока.       Знала ли Гайде о почти запретной связи обожаемого Графа и наивного юноши? Да.       Странно, но она даже не ревновала. Ей было четырнадцать, она безнадежно до фатализма осознавала, что никогда не сможет полюбить кого-нибудь, кроме обаятельного демона, вырвавшего её из рабского ада ради огненной геенны отомщения. И при этом она не испытывала даже слабой зависти, когда облаченный в тьму и золото Мефистофель увлекал в свои покои не её, преданную, любящую его всем своим существом фарфоровую нимфу, а глупого мальчишку, служащего подушечкой для острых иголок мести. Она должна была ненавидеть Альбера, презирать, желать ему смерти, нет, бесконечных мучений на всех кругах Ада! Его отец уничтожил её семью, обрек четырехлетнюю девочку на горящее клеймо и месяцы неволи, а он, его избалованный сын, забрал у неё единственного дорогого человека. Но Гайде жалела его, беспечного юношу из золотой клетки, купленной предательством.       Знать Графа, любить его и даже быть любимым им — самое спорное из удовольствий. А жить в мире, где его больше нет…        — Скажи, Альбер, у тебя нет такого ощущения, будто ты сидишь в зале кинотеатра? — спустя полгода после рокового дня неожиданно спросила Гайде у своего печального гостя, — Знаешь, такой самый обычный зал, полный недалеких зрителей. И вот сеанс уже подошел к концу, загорелся свет, по экрану ползут титры, люди покидают свои места, а ты сидишь и все ещё что-то ждешь… Примерно так я чувствую себя так с того дня, когда не стало Графа. Моя прошлая, связанная с ним жизнь закончилась, как тот фильм. Теперь нужно встать, выйти из кинотеатра и вернуться в реальность. Или пойти на другой сеанс. Но я не двигаюсь. Сижу в кресле и надеюсь, что будет послетитровая сцена. Или что фильм запустят сначала. Но ничего не происходит. И не произойдет — я точно это знаю. Но продолжаю ждать непонятно чего…       Онемевший от откровенности, ошарашенный осознанием, что кто-то безмерно далекий, живущий в другой части галактики, может испытывать то же самое, что и он, Альбер тогда смог только тупо кивнуть.       Да, даже спустя двадцать пять лет он глупо продолжал надеяться, что прошлое вернется, что Граф чудесным образом окажется жив и пришлет ему приглашение на прогулку в космос или вызов на дуэль. Наплевать, он с радостью примет и то, и то. Пусть ненавидит, строит планы мести, обманывает, снова приближает к себе, предает, направляет заряженный убийственным свинцом пистолет, но живет, живет… Альбер потерял многих, но жаждет воскрешения только этого чудовища, этого хладнокровного дракона, сотканного из боли и разрушения.       Вот только чудо воскрешения отменно работает исключительно на страницах священных книг, и даже там возвращаются к жизни только праведники. Дьяволу, пусть и страждущему, обладающему мягким сердцем в глубине кристально ледяного тела, в воскрешении всегда будет отказано.       Поэтому сорокалетний Альбер де Морсер, докурив сигарету своей не-жены, тушит надежду вместе с окурком о хрустальную пепельницу, кидает мундштук куда-то в сторону и идет одеваться, чтобы на улицах чуждого города встретить новый пустой день. Завтра ему исполняется сорок один, он прожил большую часть жизни, но его не покидает чувство, что он уже давно умер. Или сошел с ума, и все его нынешнее существование — дурной сон под психотропными препаратами.       Право, невозможно, находясь в здравом уме, добровольно прожить так долго в мире, где уже никогда не встретишь графа Монте Кристо.