Я в подвале

Довольно часто меня заносит в центр города по самым что ни на есть невозможно бессмысленным делам. Иногда мне хочется продышаться, иногда, подобно ищущему сюжеты писателю, — наблюдать за людьми, а иногда и вовсе — бреду по улицам и веткам Васьки от скуки, надиктовывая диктофону то или иное словцо, от которого может пойти разветвление на множества тем, что будут в дальнейшем занимать мою голову ночью. Бедовая голова на плечах, волос качнувшийся пузырь и камнями готовые закидать меня прохожие — Есенин во плоти, только на страдания по женщинам меня не столь тянет. Кончающийся август, нескончаемые потоки туристов и спешащие автомобили — Петербург перенаселён, перегружен, напряжён до предела, а разрядка ждёт его лишь к часам четырём утра, не раньше, не позже. Если гулять ближе к улице Марата — невозможно не огрести предложениями о страховках, а коли завернёшь на Невский — виляй, следуя инстинкту выживания… И это так прекрасно, так прекрасно по сравнению с унылым Архангельском, так невыносимо интересно и многолюдно, что голову сносит. Я схожу с ума, позволяя себе рефлексировать, и не следовало бы ширить оскал, но ничего не могу с собой поделать. Я знаю, что скорее всего умру, и умру скоро, но как волшебно умирать в таком месте. В последний день лета, в этот открытый для иностранцев простор для прогулок, особенно прохладно. Кутаться в пальто и надеяться на надетый под него кардиган, поправлять дешёвый порванный шарф и пробираться через старые постройки к набережной становится единственным смыслом на текущий день. Я мог бы столько наснимать, стольким занять разум, но настроения и сил хватило только на то чтобы очутиться в вихре людей и воткнуть в ухо голос Молко. Тридцать первого августа, под English Summer Rain я встретил своё последнее исключение. Поперёк моему пути возникла рука, по костяшки скрытая мешковатой толстовкой, холодные — ледяные! — пальцы ткнулись в мои собственные. Листовка. Какое-то кафе, какая-то ненужная реклама, хлам, что сыпется в центре миллионами бумажек на каждого прохожего. «Давай все» — Редко я готов помочь людям на побегушках. Те, кто раздают рекламу, не могут уйти, пока не раздадут всю пачку. Мне же ничего не стоит забрать у промёрзшего парня всё и сразу. Возможно, этот шаг равен порыву верующего идти причащаться по выходным. Особенное «отмаливание» грехов. Нечто такое, после чего совесть кончает измываться над тобой. Встречаюсь с ним глазами. Карие, под широкими недоуменными бровями. Руки у бедолаги немеют, бледные и холодные, уже почти неживые. Мальчишек на побегушках игнорируют. Никому к херам не сдалось неизвестное кафе. «Спасибо», — тихо говорит он. Я говорю: «Не за что», — и вырываю пачку из его пальцев. Оскаливаюсь, киваю, ухожу. Второе пришествие без освещения в народ. А потом, когда я уже стою у борта напротив шумящей воды, дышу водорослями и глотаю горький кофе из бумажного стакана, — до моего плеча дотрагивается та же холодная ладонь. Хлопает слегка и отстраняется. Я оборачиваюсь. «Привет. Ещё раз спасибо, что помог мне с теми листовками. Ты уже с кофе, но… Может, я как-нибудь отблагодарю тебя, угощу? Сигаретой? — неловко говорит он. — Меня Юлик зовут». «Дмитрий, — киваю. — Нет, не курю». Юлику оказывается семнадцать. Это понятно по его жизнерадостной улыбке и беззаботности тем разговоров. Удивительно, но мы быстро находим общий язык. Он говорит, что переехал в Питер случайно, год назад. Говорит, что никуда не поступил и, насколько ему ясно, будет еле как подрабатывать неизвестно кем, чтобы купить хотя бы чайник, воду и упаковку обеда быстрого приготовления. Я говорю: «А что ты мне предлагаешь тогда благодарность в виде похода в кабак?». Он смущается: «Ну, дурак…». Мы смеёмся. Я не смеялся уже года два. Юлий рассказывает о своих соседях по общежитию, я говорю ему про мать с сыном, что живут у меня за стенкой и спят в одной кровати. Он затягивается сигаретой и спрашивает, отчего я не курю. И я начинаю говорить обо всём, что только вычитал в минус курения. Он слушает внимательней. А потом берёт вторую скрутку. Мы уже идём прочь от набережной, прочь от центра. Людей много. Вникать мешают. «Чем ты вообще занимаешься?» — интересуется парень. Говорю: «Фрилансом. Ну, и видео снимаю». Он спрашивает: «Можно поподробней?». «Ты готов это услышать?». «Ага». И я рассказываю. Как всегда говорю больше собеседника. Про Абаддона, про остальных шестерых демонов из демонологии, про бессмысленность жизни, Джимми Карра, чей смех похож на звуки тюленя, знакомящегося с фистингом, Стивена Хоккинга, что любит побегать поздним вечером, о злачности некоторых питерских дворов и знакомствах, что иногда завожу в рамках той или иной короткометражки веселья ради. Юлик слушал с интересом, вставляя то или иное слово, а иногда и заливаясь смехом, и тогда я чувствовал ту самую отдачу, которую, несомненно, чувствуют комики на своих выступлениях во время всеобщего хохота и аплодисментов. Он оказался благодарным слушателем. Наверное, поэтому мы дали друг другу номера телефонов. Я терпеть не могу пить. Любил когда-то, ради тех нескольких минут опьянения и беззаботности, когда мог делать что хочу и говорить что хочу, ссылаясь на «я подшофе», но что наступало потом — никакой дурман не стоил того. От алкоголя умирают клетки всего в организме. Садится печень, желтеют белки и кожа, мозг тупеет, и наступает деградация. К тому же, я никогда не мог смириться с болью, приходящей после выпивки, с тошнотой, рвотой, амнезией и всеми остальными последствиями «весёлых» пьянок. Если и яйца мои становились легче, простите за выражение, то сознание уж точно нет. Кристальная трезвость, ощущение мира «на все сто» — вот то, чего ради стоит мучиться ломкой. Но видеть мир я намеревался недолго. Когда ты трезв, ты многое понимаешь. В том числе и свою бессмысленность. До нашего появления — бесконечность, после нашей смерти — тоже бесконечность, а наша жизнь — по сути вспышка. «И сколько микровспышек было в твоей вспышке?» — спросил как-то Юлик. И я не ответил. «Ты знаешь, зачем подсыпают бром в воду солдатам?» — меняю тему. Возможно, мне просто стыдно признаться, что Юлик — небольшая микроспышка среди моих скучных дней. Хоть какое-то разнообразие, смена повседневности — он многое не знает, но впитывает подобно губке; он не замкнут и готов, только скажи, выйти с тобой в ночь и говорить, говорить, говорить; он не глуп; он в какой-то степени забавен. А я? А я просто жадно использую возможность общаться с единственным человеком, который не послал меня нахуй, и которого не послал туда же я сам. Я брею голову налысо — Юлий плевать на это хотел, лишь глаза закатил и рассмеялся; я замкнулся в квартире с укулеле на груди — Юлий приходил раз в два дня и проверял, не успел ли я сдохнуть; я поставил его перед фактом, что выпущу пулю в висок через пять лет при недостижении цели — Юлий свёл брови и долго смотрел на меня в ответ, но ничего не возразил. Однажды ближе к полуночи, в ноябре, мы опять разговорились. У Юлика уже появлялись смутные планы наперёд, очертания чего-то, по его словам, «крутого» и «забавного», а я как раз устал вибрировать в тишине ему в уши. Это было в старой квартире в центре Питера, в ужасной холодрыге, боком к греющей совсем слабо батарее, среди табачного запаха от Онешко. Тогда и раздался звонок телефона. Увидев «Мать» на экране, я хотел немедленно сбросить, но что-то остановило. Сантименты. Привязанность. Только из-за отвратительных сплетений нейромедиаторов в голове мне пришлось перебить, извиняясь, Юлика и спешно унестись в прихожую, отвечая. «С днём рождения». Она никогда не поймёт, что этот день не радостен. Но она терпела весь день, сорвалась к вечеру только, что ж… Я сухо поблагодарил. Я спросил, как там отец, что с сестрой. Она улыбалась, рассказывая. А я зачем-то кивал, прислушиваясь к комнате. Юлик был замершим и тоже прислушивался, хоть это и невежливо. «У тебя день рождения?» — спросил он, стоило мне положить телефон на пол, опускаясь на прежнее место напротив него у этой слабой батареи. «Неважно». «У тебя день рождения, да?» — заелозил Юлий, всё ещё ребёнок, всё ещё не слишком умный и понимающий. «Да». «И ты не сказал мне? Ларин, да после всего, что с тобой происходит… Я сейчас, жди!» — Подскочив, он похлопал меня по плечу и унёсся, хватая куртку и шапку. Хлопнула дверь. А я остался. Со сползшим носком, всклоченном на плече свитере с тупыми оленями и самым отвратительным настроением на всём белом свете. И Юлик вернулся спустя всего минут пятнадцать. Вбежал, ошалевший, громко ударяя дверью, и влетел в холодную комнату, сам ещё более морозный и трясущийся, чем я. В его руке была зажата бутылка некоего шампанского. «Я не пью», — отчётливо произнёс я. Плевать он хотел на мой отказ. Бокалов у меня не водилось, у Юлия — уж тем более, и пили мы, передавая друг другу бутыль. Обжигающее горло и совершенно не вкусное пойло больше уходило в Онешко, я делал глотки как можно меньше, кривясь и шипя. Он веселился, толкая меня в плечо и задорно разговаривая, пока я злился на него и его спешные слова поздравления между строк. Я становился старее, Юлик — пьянее, ночь темнее. Он уснул под батареей, пожелав мне хороших снов. Кажется, он даже согрелся. У меня же лишь горло горело. Подумать только, и этот мальчишка полтора года ранее дрожащими пальцами подавал мне листовку. Я не выпустил пулю в висок — цель побита. Я по-прежнему не пью и отказываюсь от сигарет Юлика. Я продолжаю думать, что ненавижу этот проклятый день в ноябре, но на деле жду его с некой заворожённостью. Потому что придёт Юлик и вскоре опять уснёт под батареей, на надувном матрасе, в красном мешке, в широкой постели напротив чёрных квадратов, на стуле или на моём плече. По шатким ступенькам прочь из подвала, к небесам… Год за годом… Это ли я делаю? Небеса отвратительны. Небеса слишком счастливы и беззаботны. Но раз этот парень не побоялся спуститься ко мне в подвал — осмелюсь ли я хоть иногда высовываться к небу?