Это не любовь

Одни из них никогда не говорит правду, другой, по привычке, никогда ему не верит. Один говорит: «У нас с тобой вообще ничего общего» Другой говорит: «И слава Богу» Один говорит: «Стив, ты тварь редкостная», но вместо этого, когда он пьян, у него получается: «Стив… Приезжай. Или я приеду». И приезжает. Другой говорит: «Билл, ты задрот и укурок», но вместо этого, когда он под кайфом, у него получается: «Билл, я тебя так…» И молчит. У Стива круглые аккуратные ногти, узкие глаза и темная кожа, которая пахнет – Билл готов поклясться – песком, солнцем и ветром. А еще Стив верит в чужого Бога. У Билла рыжеватые волосы (Стив помнит, что когда в них путается осеннее холодное солнце, они отливают темной медью), серые глаза за большими очками и вечная улыбка. Когда Билл устает, он снимает очки, бросает их на стол и трет переносицу указательным и большим пальцами. Билл и Стив лежат в постели, восстанавливают дыхание и наблюдают за танцем теней на потолке и молчат. Они мало разговаривают друг с другом, когда остаются наедине. Билл целует Стива в ямочку у ключицы, в бьющийся на запястье пульс и ловит губами подушечки пальцев, когда Стив скользит пальцами по губам Билла. В письмах и записках, где Билл пишет что-то вроде "завтра в семь тридцать" или "надо посоветоваться по поводу интерфейса", каждый апостроф царапает глаз острым, колющим, вышибая слезы, как в s’entr’aimer. По утрам Стив просыпается первым, осторожно целует Билла в висок, а затем чуть выше, в границу между кожей и волосами, пробуя его вкус. Или целует его в плечо, приспуская рубашку ниже, прикусывая кожу, оставляя свой след. Стив всегда варит кофе, в железной турке, на молоке, иногда с корицей или коньяком. "Это не любовь," - говорят они собственным отражениям. Отражения смеются над ними. В них обоих столько нежности, что, черт возьми, и не по статусу им вовсе, но наплевать. Они сами тонут в этой нежности, если б было можно - разливали бы по банкам и продавали по доллару за штуку. Стив хотел бы объяснить словами, обличить в буквы то, что он чувствует, но он слишком плох в этом. Он не знает, как описать то чувство, когда Билл лежит на нем, они соприкасаются чуть влажной кожей, как завитками прилипают ко лбу мокрые волосы Билла, как саднят губы от медленных, на износ, поцелуев. Как вообще кому-то можно объяснить, как у него дыбом встают волоски на его загривке, стоит Биллу дотронуться до него. Билл говорит, что от Стива, как от родниковой воды или виски со льдом, ломит зубы. После секса Билл любит водить пальцами по животу и груди. Он рисует нули и единицы, но когда Стив спрашивает, что он там пишет, он говорит "Ничего". Врет, конечно же. Его написанное "Я тебя люблю" оканчивается на выступающих бедренных косточках. Они продолжают говорить вслух: "В этом нет ничего серьезного". Но и сами знают, что это не так. Все заканчивается быстро и больно. Почти также, как и начиналось. Стив говорит: "Я доверял тебе!" Билл говорит: "Неужели ты еще не понял? Это уже не важно!" И они просто перестают быть. Они перестают быть вместе. Когда они встречаются на какой-то выставке у Билла за плечом стоит Энн, у Стива – Барбара. Они обе переглядываются и молчат. Но если бы они говорили, они бы сказали: «Так вот чье имя ты называешь во сне?» Раньше им казалось, что если – и прибавляли: упаси, Господь! – они расстанутся, то все. Мир перестанет быть как прежде, взорвется, распадется на атомы. Будто на их коже останутся ожоги и шрамы, когда они будут отрывать друг от друга, ведь они слишком сильно срослись, сиамские близнецы. Будто им бы пришлось рвать каждую вену, артерию на две равных части, словно каждый орган тоже придется делить, разламывать каждую косточку. Они бы кричали, срывали голос, а потом уходили все перепачкавшиеся в крови и абсолютно, совершенно немые. И ничего не чувствующие. Ничего кроме горечи. Так и было, а потом, спустя пару месяцев они оба злились и никто, совсем-совсем никто не видел, как метался по своему офису Гейтс, едва ли не бросаясь на стены, как бросаются на прутья клетки дикие животные. Или как Стив с наслаждением наблюдал за тем, как разлетаются на мелкие осколки совсем недавно купленные «роксы». Они пусты, ведь виски – думает Стив – ему еще пригодится. И спустя еще пару-тройку месяцев они начинают говорить, но только тем, кто ближе всех, тем, кто понимает как себя, тем, кто назовет идиотом и придурком, но никогда не осудит. Балмер таскает его по кинотеатрам, боулингам и подпольным казино. Балмер не настолько глуп, чтобы думать, что, такого как Стив можно забыть. Нет, таких как он вытравливают из себя, выдавливают по капле, проспиртовывают тело, чтобы оно забыло, словно алкоголь может заставить забыть прикосновения к коже, к волосам. Когда Билл впервые сам зовет его выпить в баре после работы, руки у Балмера мелко трясутся. Мона отлично помнит, как Стив приезжает к ней в Нью-Йорк, входит в кафе, садится за стол и спрашивает: - Мона, можно я расскажу тебе страшную сказку? Просто мне этим больше некуда поделиться. Мона кивает и слушает сказку про Билла Гейтса. Стив говорит о нем так, что ей хочется ударить его, потому что вот такого – искреннего и настоящего, так чтобы в глазах искрило - ей хочется и самой. Бесконечная все-еще-нежность в глазах и словах Стива оплетает ее горло и душит, так что становится тяжело дышать и сглатывать. В конце она говорит: - Я бы хотела почувствовать такое… Стив поднимает на нее пустые, выжженные глаза и говорит: - Да не дай тебе Бог, как мне… Они пьют кофе и молчат. А потом Стив знакомит ее с Лорен и Мона вздыхает. Она надеется, что облегченно. Они встречаются спустя десять лет, спустя своих жен, детей, спустя все их жизни, что они потратили не вместе. Они останавливаются друг перед другом и весь зал замирает в ожидании, затаивает дыхание и смотрят на них. Билл улыбается ласково, грустно и говорит глядя ему в глаза: - Здравствуй, Стив. Джобс поднимает глаза на него, проводит рукой по волосам и говорит: - Здравствуй, Билл. И тоже улыбается ему. И они снова, как тогда, умудряются слышать то, что они действительно хотят сказать. "Даже сейчас, после всего..." "После стольких лет..." "Я все еще тебя..." "Да, и я тебя тоже".