Коронованный отчаянием

У Рыжего было всего одно-единственное желание. Во время работы на шахте у него никогда не было возможности даже думать. Тело двигалось на автомате; утомлённый мозг требовал лишь базового удовлетворения потребностей — сон, воду да сухой паёк для рабочих, в конце месяца — денег, которые четырнадцатилетний Том регулярно высылал матери. Перед сном его нередко посещали мысли о доме, но усталость всегда оказывалась настолько сильной, что он моментально засыпал крепким беспокойным сном. Как только Рыжий вдруг оказался отрезанным от всего мира, в полнейшем одиночестве, его рассудок тут же начали атаковать отчаянно-яростные грёзы. Порой даже такие, о которых и не подозревал ранее; они врывались в его разум без предупреждения и стука — Рыжий даже подумать не мог, что ему может настолько сильно чего-то не хватать. Рыжий мечтал о мягкой постели, вкусной еде и согревающем чае, мечтал о миллиардах интереснейших книг, которым никогда не суждено было быть им прочитанными. Рыжий мечтал о далёкой жаркой стране, где снега никогда не бывает, а солнце горит таким огнём, точно его волосы; Рыжий всем своим сердцем мечтал о ветхом, маленьком, но уютном домике с развалившейся крышей. Мечтал он хотя бы ещё раз увидеть бледную улыбку матери. Едва сдерживая слёзы, Рыжий ночами напролёт представлял, как когда-нибудь он обязательно вернётся к ней, и, бросившись в её ласковые руки, будет клясться, что никогда-никогда более её не оставит. Образ матери являлся для него самым несбыточным сном и самым сладостным утешением. Он мог засыпать только лишь тогда, когда её нежный облик отчётливо представал в его измученном сознании — лишь тогда Рыжий с трудом отгораживался от отвратительных звуков снаружи и падал во спасительное, но недолгое беспамятство. Рыжий мечтал видеть в своих снах образ матери и родного дома столь реальными, какими он запомнил их в последний день. Как только ему это удавалось хоть на мгновение, его сердце, казалось, начинало биться чуточку спокойнее, а страх, ежесекундно зажимавший тисками его существо, ненадолго отступал. Но вскоре Рыжему вдруг начало чудиться, что и дом, и мать вовсе не являются частью его жизни — они существовали для него так давно, словно это было миллионы веков назад — и без того редкое спокойствие навсегда перестало быть его гостем. А потом он понял, что никак не может отыскать в своих воспоминаниях столь знакомое лицо матери — оно будто размылось, смазалось, рассыпалось битым стеклом: его попросту больше не существовало. Тогда Рыжий перестал спать. Он отчаянно начал желать смерти — желать настолько, как никогда ранее. В тот момент, когда его руки связывали петлю из найденной в каком-то ящике верёвки, Рыжий ощущал, как уверенность наполняет его живительной силой — силой, способной положить долгожданный конец его непрерывным страданиям. Рыжий был готов; радость и предвкушение наполняли его сердце до края, но стоило ему только поднести верёвку к горлу, как руки его окаменели, а в голове вдруг загремела какофония чудовищного смеха. Его мозг разрывало от этого хохота — издевательски-зловещего, беспощадного, до потемнения в глазах леденящего кровь. Инстинкт самосохранения вопил о тревоге, однако Рыжий пошевелиться совсем не мог — конечности его сковало оцепенением, а голоса в голове тошнотворно набирали тональность. «Ты-не-сможешь. Не сможешь, ты понял меня?! Ты, чёртов слабак!» И Рыжий не смог. Тогда в каком-то равнодушном трансе он отпустил верёвку, спустился со стула и, свалившись на грязный матрас, отключился. Когда он очнулся, то обнаружил, что верёвка так и осталась висеть, привязанная к балке; рядом всё также стоял заранее приготовленный стул. Однако стоило Рыжему потянуться туда, даже бросить единственный взгляд то, что могло бы стать его спасением, как к горлу моментально подкатывала тошнота, в глазах темнело, а в ушах раздавалось угрожающее предупреждение: «Не смей». Теперь Рыжий мечтал только об одном: чтобы они заткнулись. Он отчаянно желал больше ничего не слышать, не видеть, не чувствовать. Наряду с его двумя главными врагами — одиночеством и скукой — неожиданно встал его собственный изломанный рассудок, захваченный чем-то чужеродным и до крайности недоброжелательным. Смерть с задумчивой насмешкой наблюдала за Рыжим через непробиваемое стекло, покуда он с мольбой взирал на неё, протягивал руки и беззвучным криком умолял о снисхождении. У Смерти были выжженные глазницы и гнойные шрамы на лице; одним воздухом со Смертью дышать было неимоверно больно. Но он её не боялся. Рыжий больше совсем ничего не боялся. Самое страшное уже произошло: он перестал доверять себе. Его доверие к человечеству было похоронено под камнями ещё тогда, вместе с глупыми учёными, пришедшими из-за железной двери. С тех пор каждая из имеющихся книг была перечитана им минимум двадцать семь раз, и посему Рыжий непомерно злорадствовал, когда впервые за столь долгое время какой-то идиот вдруг объявился в шахтах. Разумный осколок сознания поддержал неожиданно свалившееся развлечение одобряющими хмыками; сам Рыжий в немыслимом воодушевлении весь вечер провозился с рацией, бросаясь абсолютно спонтанными указаниями тому придурку. В тот день Рыжий даже не посмотрел на верёвку. Просто-напросто забыл. С каждым разом он всё больше и больше изумлялся тому, с какой ловкостью сей малец проходит самые опасные места: человек этот, как оказалось, был на редкость живучим. Он с таким серьёзным и непоколебимым упорством тянулся к своей (бессмысленной) цели, будто мотылёк к огню, что Рыжий внезапно пожалел, что результат не сумеет оправдать его ожиданий: Рыжий ведь солгал и продолжал безбожно лгать, покуда его «развлечение» умудрялось выжить даже в паучьем логове и с каждым шагом становилось всё ближе и ближе к его убежищу. Решительность Филиппа поражала немеренно. Настолько, что Рыжий даже перестал видеть в нём идиота. И начал безудержно надеяться на его приход. Но Филипп мешал им. Мешал тем, что тяжёлыми чугунными цепями насильно приковали Рыжего к стене существования, надолго засадили в эту клетку с электрическими прутьями. Они взбеленились, рассвирепели, опалили клетки мозга гневом и злобой; у тебя ничего не выйдет, шипели они. «Ты-всего-навсего-жалкий-человечишка, Том, вы все — жалкие человечишки. Вам-никто-уже-не-сумеет-помочь, ты понял?!» Кошмарные видения одолевали остатки рассудка, в кровь измельчая его; в мозг вбивали тупые и ржавые гвозди, а перед глазами дюжина полуразложившихся тел синхронно щёлкала зубами. Рыжий на это плевал. Рыжий всё это уже видел и чувствовал. Рыжий громко хохотал, и смех его со звоном отражался от металлических стен печи. Смерть с превеликим удовольствием и слезами на глазах смеялась вместе с ним: ей надоело наблюдать за скучным представлением из-за стекла, а где-то совсем близко спешил Филипп с тяжёлым молотком в руках. Филипп был здесь. Филипп принёс с собой целый клубок эмоций; Рыжий кожей чувствовал его ошеломление, шутил из последних сил и беззвучно скрежетал зубами: пожалуйста, скорее. Рыжий молился: хоть бы у него хватило смелости и духу, хоть бы он сумел его понять, не сбежал и не оставил дальше гнить в лапах злостной Судьбы. Только бы он, чёрт возьми, нажал эту кнопку!.. — и всё же Рыжий невольно верил в Филиппа, впервые во что-то (в кого-то) верил. И впервые поверил не беспочвенно. Огонь очищал кости, дышал в глаза адским жаром и хватал за конечности со всех сторон. Тело отчаянно сопротивлялось, корчилось в агонии; истошные крики исторгались из его глотки, но кричал вовсе не он — то были предсмертные вопли его врагов. А Рыжий только победно улыбался, утопая, сливаясь с огнём; боль ласково гладила по коже и просила закрыть глаза. Рыжий был счастлив. Он улыбался и улыбался, и нечто странное, приятно обжигающее — но вовсе не язык пламени — почти невесомо касалось его лица. У Рыжего было всего одно-единственное желание и один-единственный настоящий друг.