lost/waiting

Он устает. Одному Господу, и больше никому, никому неизвестно, и известно быть не может, насколько он устает. Физически, морально, изживая себя как личность и прекращая чувствовать себя собой. Когда твое тело превращается в какую-то безвольную машину, которая лишь выполняет программу, ты теряешь себя. Растворяешься. Исчезаешь как человек. И он исчезал. Он исчезал каждый день, каждый час, каждую минуту и секунду, каждое мгновение своей жизни. Своего существования. Исчезал постепенно. Потихоньку. По крупицам, как песчинки, которые медленно, но неизбежно перетекают из одной части часов в другую. Тягуче. Будто предоставляя какую-то жалкую отсрочку, мол, давай, живи! Живи, пока можешь, но ведь тебе не избежать того, что очевидно. Что наступит в любом случае, как бы ты ни старался вырваться из этих песочных часов. Ты можешь бесконечно стучать изнутри в толстое стекло кулаками, кричать так громко, что от собственного крика заболит голова и зазвенит в ушах, бить так сильно, что руки превратятся в кровавое месиво из-за кровоточащей кожи на разбитых костяшках, но ты не предотвратишь неминуемое, только если отсрочишь, оттянешь на пару дней\месяцев\лет. Но Господи. Тебе никто не поможет. Никто не услышит тебя. Пожалуй, было проще признать это. Признать, смириться и успокоиться на этом, потому что менять что-то уже слишком поздно. Клятвы и обязательства, собственная совесть и пресловутое Кредо держат его в рамках, которых он сам готов придерживаться, готов жертвовать собой ради мира. Ради Братства. Но Господи. Как же он устает... А Леонардо больно. Ему больно, когда он видит, во что превращается Эцио. Его Эцио. А видит он это каждый день. *** Эцио снова приходит сюда, в маленькую мастерскую Леонардо, под ночь или под утро. Приходит и чуть ли не валится с ног, готовый, кажется, сесть прямо на ступеньки и не двигаться. Уставший, иногда раненый, разбитый настолько, что даже не может выдавить улыбки или сказать хоть слова. Иногда в крови, своей ли, чужой ли, Леонардо не знает и не может знать. Частенько белый костюм покрыт алыми каплями, пылью, землей. Да Господи, все врачи в округе знают Эцио уже в лицо как человека, что иногда приползает к ним почти при смерти, как гром среди ясного неба спрыгивая с одной из крыш совсем рядом, или выскакивая из стога сена, или неровной походкой выходя из какого-нибудь грязного переулка. Его состояние со временем все хуже, раны тяжелее, тяжелее задания и выше нагрузка. А его цель -- Чезаре Борджиа, все так же недостижима, вертлява, как хорек, который частенько ускользает из-под самого носа, обидно напоследок укусив или подгадив. Эцио одержим своей идеей. Леонардо одержим Эцио. И каждый вечер или утро открывается с тихим скрипом дверь, каждый раз Аудиторе тихо спускается по ступеням, устало, но осторожничая, боясь разбудить Леонардо. Но разве Леонардо может спать? Ночи напролет, когда его нет, Да Винчи сидит над своими чертежами, головоломками, изобретениями. Ждет его, когда его Ассасин, снова пыльный, снова уставший, пропахший кровавым металлом и порохом, вернется, тихо прикроет за собой дверь и обязательно случайно уронит что-нибудь, с тихой руганью пытаясь поймать очередную падающую картину или предмет мебели. В такие моменты Леонардо не делает вид, что спит. Он выходит Эцио навстречу, оказывает посильную помощь. Бинтует царапины, промывает и иногда даже зашивает раны, слушает ворчание, силой кормит и все так же силой укладывает в кровать. Аудиторе засыпает почти мгновенно. Чтобы через пару часов снова проснуться, снова встать и бежать, сломя голову, куда-то, за чем-то, за кем-то. Чтобы снова скрываться от стражи часами, заливать кровью улицы, гнаться за тенью в немой и нелепой надежде догнать ее и схватить, уничтожить, задушить. А пока эта самая тень его и душит. И в те моменты, когда Ассасин забывается беспокойным сном, Леонардо тихо присаживается на краешек кровати, ласково проводит по темным мягким волосам пальцами, откидывая с лица мягкие прямые пряди. Легко, почти невесомо скользит по тонкому белому шраму, что пересекает губы, мягко целует Эцио в лоб... И возвращается к работе. Чтобы на следующий день снова ждать его здесь. Нет, Господь не знал, как сильно уставал Эцио. Это знал Леонардо. Но только одному Господу было известно, что Леонардо был давно, отчаянно, безответно и бесповоротно влюблен.