Дорогой Митчелл

Есть в этом что-то древнее, бесконечное, что было до нас и будет после. Души собственников неповторимы. Они щедры и в то же время мелочны. Алчны и завистливы. Они готовы на все, лишь бы никто не трогал то, что принадлежит им. Дорогой Митчелл, Это было давно, я знаю. Порой кажется, что так давно, что мир не видывал подобного времени, еще не был рожден, настолько долго тебя у меня уже нет. Тогда мы только встретились, и, не успев даже сказать друг другу ни слова, кинулись в омуты прекрасных душ ко всем чертям, что жили в нас. Тогда, стоя на отшибе под противной моросью и смотря на серый металлический небосвод и такое же море, что если и не было сталью только потому, что яростно билось об острые края отшиба, но только бы ветер стих, оно тут же бы слилось с серым тяжелым горизонтом, я и представить себе не мог, что печальная, одинокая, темная фигура на фоне такой же печальной красоты так преобразит мою жизнь. Внесет в нее краски, яркости которых, наверное, не видывал никто в этом мире. Желтая высокая трава по колено обвивала лодыжки, а мы все смотрели и смотрели в угрюмую даль, где было нечего разглядывать. Разве что собственные мысли, которым нагнетающим фоном служили крики и стоны голосистых чаек. А волны шуршали и шуршали где-то внизу. А я все смотрел и смотрел на тебя, Митчелл. На твои тугие черные, словно деготь, кудри по плечи, что смирно лежали противясь даже ветру. На старую куртку с потертой кожей, на худые пальцы, пожелтевшие от никотина. Тогда ты был загадкой, таким и остался. Тогда у нас не было всех этих трудностей, что появились теперь. Тогда ничего этого не было. Не было вечеров, что мы провели, смотря старые кассеты и думая о том, для чего мы здесь. Не было тех миль, что мы пересекли на моем фургоне, поедая пиццу на пустых автострадах и смотря на звезды. Между нами было столько пачек сигарет, дешевого пива и пресных чипсов. Между нами было столько мечт и надежд. Между нами было все на свете. Мы словно одна душа в двух телах, сиамские близнецы не телом, но духом. Прокуренным и печальным, пропитанным спиртом и горечью. Ты знал обо мне всю грязь и все равно любил. Не это ли удивительно, любить в человеке его внутренний бардак и не разбирать эти завалы? У нас не было ничего, что бы мы делили. Будь то чай, что всегда успевал остыть, пока мы просто наговоримся, или череда приятных воспоминаний, что превратилась в тонкую ниточку, отделяющую меня от тебя. Или от безумия, я не знаю. Потому что каждый раз я был готов кусать локти, лишь бы твои знакомые перестали так приветливо тебе улыбаться, стоя напротив и положив руки на твои плечи. Сутулые и широкие плечи. Ох, эта ярость, что отрывала от меня по кусочку все это время, когда я уже опоздал. А ревность? Как будто жуешь песок, в надежде найти воду. Она зыбкая, колючая, жесткая и сухая. Она проникает повсюду. А теперь пустота… Мне так пусто. Как будто та самая ярость, которой я захлебывался так, что резало легкие, забрала мой последний кусочек, что делал меня человеком. Точнее, тебя. Теперь я вещица, что будто стоит на полке в магазине, только тут не магазин-жизнь, а полка- пьедестал позора, что говорит о том, что внутри ты пуст, словно вещь. Тогда не было эмоций, не было ссор, признаний и опозданий. Мы слепы за пеленой собственного счастья, когда не замечаем боли других. И в то время песок жевал ты. Всегда ли дружба приносит столько боли и ненависти, самобичевания, разочарования, как это произошло сейчас? Стоит ли говорить, как ужасны потери, когда ты никогда о них и не думал? Словно у друзей еще столько времени впереди, а на деле долгие года проходят за несколько секунд, словно кадры на кассете, которые впопыхах кто-то прощелкал, не удосужившись рассмотреть. Где теперь скряга Митчелл? Куришь ли ты там, друг? Гуляешь ли по ночам и бьешь стекла в заброшенных домах, как это делали мы? Скучаешь ли по мне, Митчелл? А знаешь, что страшно, дорогой Митчелл? То, что раньше все было возвратимым, или таковым казалось. Теперь нет. Теперь я не верну тебя, разве что только уйду за тобой, или растворюсь в своей прогнившей, мокрой от слез, замшелой, покрытой плесенью душонке, что кричит лишь о черных кудрях и черных как сама ночь глазах. Теплых и полных жизни, хотя по твоему лицу можно было сказать, что ты давно уже умер. Умирают ли люди в твоих мыслях, когда ты перестаешь о них думать? Если да, то у меня- никогда. Я помню каждую твою ресничку, друг, помню синяки под твоими глазами. Помню осанку и звук хриплого голоса, что будил меня от самой глубокой печали. Теперь будить меня некому. Я погряз в ней, как в вонючем болоте. Нет, это не светлая печаль, не та грусть или чистая боль, что ранит каждое сердце на этой земле рано или поздно, нет. Это не святые страдания, которым есть конец и забытье. Это крики и стоны животного, который все кричит и воет от боли, которую ему больше не унять, не заткнуть пробкой из времени, ведь у него больше нет сил. И времени тоже. Лишь только на то, чтобы жевать землю и рвать на куски самого себя, бить и бить, царапать до крови и снова надрывать голос каждый раз, когда хрип способен перейти в голос. Рвать себя на куски, сшивать себя снова только лишь ради того, чтобы снова порваться. Чем дальше, тем больше я схожу с ума от того, что уничтожает каждую частичку, зажимает ее в тиски, лишает кислорода, и не отпускает, пока я не завершу пытку и не разорву последние связующие с проклятой реальностью, где меня теперь больше не держит ничего, кроме воспоминаний о тебе. Помнить. И рвать. Помнить и рвать. Снова и снова, лишь бы видеть твое лицо перед глазами. Такое мутное. Не столько из-за того, что ты мутное воспоминание, сколько из-за слез. И все это- внутри. Снаружи ты настолько мертв, что закрывая глаза, чтобы моргнуть, думаешь, что уже никогда их не откроешь. Я кричу, друг. Кричу внутри, хотя снаружи я не могу воспринимать действительность. Возможно, с тобой и ушла эта самая действительность, оставив мне невозможные страдания. Если ад есть, то я в нем. Он не горячий. Он холодный, как ветра на крутом отшибе. Как зимы в моей душе. Он пахнет так, как пахнет табак, море и старая одежка. Я скучаю, Митчелл. Возьми отпуск из того мира хотя бы на секунду, чтобы я мог знать, что ты точно не моя выдумка. С любовью, Джош * * * Джош держал этот клочок бумаги и плакал. Плакал навзрыд, желая скомкать это письмо, разорвать, сжечь, делать это снова и снова, с бешеной пеной изо рта избавляться от чувств и воспоминаний снова и снова, что он так рьяно и отчаянно выливал в чернила, прорывал бумагу и царапал стол, впивался ногтями в мягкую кожу до крови, прокусив губу, но продолжая писать. Писать дальше и настойчивее. И опять это было не светлое горе или ноющая, но тихая печаль. Это была настоящая агония, настолько отвратительная снаружи, что, вконец насмотревшись бы на себя со стороны, Джо бы начал себя ненавидеть. Наверное, увидев его, эту тошнотворную ненависть к себе, любой бы невольно поморщился. А соленые и горькие на вкус слезы стекали с носа, капали на пол, колени, футболку, руки, пролетали между растопыренных сведенных пальцев. Но он просто не смог, лишь только отбросил его, так что замызганный и слегка помятый лист разрезал воздух и залетел под какую-то тумбочку. Он бессильно съехал по стене вниз, обтирая рубахой холодный бетон, и согнулся так неестественно, что позвонки начали царапать холодный камень, а острые локти бить по коленкам. Он смотрел в тишину и хрипел сорванным голосом, так тихо и противно, но слух уже не резало. Уши словно заложило. Джош проклинал свой язык, или все свое существо, он уже не разбирал. Лишь жалость и ненависть плескались в нем, как в слишком просторном сосуде, начиная своевольно наполнять мужчину до краев. Зачем он тогда ему все это наговорил? Из-за этого он сделал…это? Джош даже не мог произнести про себя слово «самоубийство», его начинало трясти. Это он был виноват. Во всем был виноват только он один. Только он на всем этом свете, на котором теперь Митчелла не было. Из-за него. Все из-за него… Джош с сильного размаху ударился затылком о стену. Он бы отрезал себе язык, да чем бы это помогло? В нем кипела ненависть ко всем троим. К себе за слабость, за резкие слова Митчеллу. К Митчеллу, за «это», за то, что бросил его, за то, что так эгоистично поступил. Нет, нет, нет! Он любит Митчелла, правда ведь? Всегда любил? Да, он готов был кричать всем и каждому о нем, о том, какой он замечательный, и дальше слепнув в своем подобострастии. И Джош ненавидел Дина за то, что тот и был причиной их ссоры. Костяшки пяльцев стали белыми, такими же белыми, как и волосы, которые они рвали, желваки угрожающе ходили, на лбу набухала венка. Что же он натворил. * * * Сладкий дым вьется колечками на шквальном ветру. Но его тут же сносит, разбавляя морской туман, запах сырости и соли терпким запахом паленой травы. Джош вдыхал этот дым полной грудью, нервно и глухо постукивал ладошками по крыше фургона, пока Дин затягивался на весь объем своих многострадальных легких, лежа рядом, ловя капельки теплой мороси небритыми щеками. Шторм трепал его длинные светлые волосы, почти совсем выгоревшие, нещадно путал в узлы, которые он никогда не вычесывал, больше походя на бродягу. А он все лежал, невидяще сливаясь своими серыми глазами с таким же серым небом, унылым и невидящим, как и он сам. Шумным и пустым, как и он сам. Плачущим, как и он сам. Слезы скатывались к вискам, попадая в уши, едкой солью, словно частички буйного моря, что билось внизу, жгли онемевшую и высушенную холодом кожу. А Джош сверлил взглядом горизонт, не совсем понимая, где он граничит с волнами, будто вот-вот вскочит и закричит, потребует объяснений своим утратам. «Почему именно я? Почему именно он?»- кричал и кричал бы он в беспамятстве, что заключалось в силки легкими наркотиками. Порой он думал, что на этом свете с ним остался только Дин, с которым он был дольше, чем с Митчеллом почти в два раза. Десять лет- немалый срок, о котором они оба постоянно забывали, будто встречая друг друга впервые раз, как встречаются незнакомцы в узких темных коридорах. Чушь. Дин никогда не был ему так близок, как Митчелл. Джош это понял только сейчас, сидя здесь, на крыше своего фургона и смотря на море, что и забрало его лучшего друга, смотря на курящего парня с худыми лодыжками и болезненно выпирающими ребрами и думая о том, любит ли он его или ненавидит. Он называл его отцом, «папаша Джош», в его «слегка под сорок» состоянии души, с тяжелым грузом на плечах, юнцом- наркоманом и чувством вины. Оно ныло и ныло. А теперь будто земля разверзлась, и Дин с Джошем оказались по разные стороны этой расщелины, где юнец метался, пытался строить мост через нее, звал своего «отца», плакал навзрыд, срывая и без того хриплый голос, и где Джош, обессилевший от горя, просто опускался на землю и выл, или просто отворачивался от того, чью юность он вырастил буквально сам. И весь мир- дырка. Весь мир- пустота, когда нет того, что наполняет ее для тебя. Был ли Джош влюблен в Митчелла? Безусловно. Как друг, что не осознает силы своей привязанности, пытаясь выдать чувства за восхищение. Был ли Дин восхищен Митчеллом? Безусловно. Как восхищаются маленькие дети своими героями. Как восхищаются и ненавидят взрослые люди тех, на кого хотят ровняться. Отчасти потому, что он делил с ним Джоша, свою опору, какую утратил с приходом черноволосого негодяя, а сейчас эта опора ушла от него окончательно, вместе с предметом своего обожания. Сложные отношения? Это не про них. Здесь всё- лишь восхищение, граничащее с наваждением, желание уподобиться молодому старику со своими приоритетами, и безразличие, что не оправдывалось для Митчелла никаким интересом к двум персонам, что сейчас сидели здесь и топили грусть в морских пучинах, смотря на них и желая утонуть там же, где утонул и он сам. «Почему все так, а не иначе? Почему для него есть он умерший, но нет меня живого? Почему он тогда встретил этого ублюдка, что погубил все, что у нас было?»-думал Дин. Он переставал чувствовать спину, лежа на ледяной крыше машины, пока ветер бил его так, будто старался оставить синяки, сдувая его слезы и унося их с собой. А что было? Была семья, где были только двое, заботящиеся друг о друге в своей собственной извращенной манере. Были двое, чья ругань была опорой их счастья. А потом не стало этих эмоций, и Дин, всегда шумный, отмороженный Дин стал глухим ко всему, безразличный даже к просьбам того, кого считал заменой родителя. Наверное, тому назло. Наверное, поэтому он снова начал курить. Чтобы позлить Джоша? Или походить на его нового дружка? Как бы то ни было, он любил и Митчелла. Голос завывал фальцетом из магнитолы, таким странным потусторонним фоном делая все доступные звуки, так, что нельзя было понять песня ли это или морской шорох. Магнитола шипела так же, как и вода, как и высокая трава на многие мили вокруг, где перед глазами только столкновение желтой сухой земной поросли и мышиной небесной серости. Ты растешь, твой прорывается рык, Хоть и неявно, Но я же тебя знаю! Он любил его тоже. За то, что он разрушил все, чем он дорожил, и что заставляло его быть лучше. Он разрушил Джоша. И он ненавидел его за это. Он ненавидел его за то, что он умер. Дин затянулся еще раз. Ты научишься Жить с новым пониманием. Ты все больше, все сильней, как торнадо. Тебя разрывает изнутри, И ты не в силах сдержать ту мощь, что сметает всё На твоем пути, опустошая тебя изнутри. «Он сломал его. Ох, какой же ты мерзкий, Митчелл. Ворвался, переворошил все и бросил нас. Я восхищаюсь тобой, ублюдок, всем твоим естеством. Я любил тебя каждый раз, когда ты не верил в мою искренность. Я любил тебя каждый раз, когда ты причинял мне боль. Я любил тебя каждый раз, когда ты отнимал его у меня. И теперь я плачу, потому что ненавижу тебя и люблю! Потому что ты, чтоб тебя, не оставил нам ничего, кроме воспоминаний с избытком!» Еще одна затяжка. Вспыхни, как вулкан, Проплыв, как лава сквозь самую суть. Спалив и изничтожив все на свое пути, Дотла себя испепелив! Небо походило на ртуть. И если не только по цвету, то и потому, что травило душу одним своим видом. Все это место сейчас для них было как яд, что они добровольно принимали, желая побичевать и поизводить себя подольше. Наслаждаться горем на месте, которое унесло драгоценную жизнь. Наблюдать, как волны лижут каменный отвес и представлять себе этот недолгий полет в вечно бушующую и вечно холодную морскую бездну. Точно такую же, какая была сейчас в сердце Джоша. Глупо? Ничуть. Для людей свойственно продолжать и усиливать свои страдания, пока они свежи. Почему? Да потому, что по-другому они не могут. Но для Джоша и Дина они значили что-то свое. Ибо Джош, это крепко сбитое, прочное телом и нравом нечто сейчас упивалось своим горем и болью. А особенно бессилием. А Дин более упивался страданиями друга, чем скорбел по-настоящему. Он клял себя за то, что дал забрать у себя кого-то важного, разделить его с кем-то, готов был начать винить в этой утрате себя, только бы его друг не страдал. А чем это поможет? Всё всё равно не станет таким, как было прежде. Митчелла из головы «папаши» не сотрешь. Поэтому и отношения их прежними не будут. Какая ирония. Когда ты чувствуешь вину там, где не виноват, но не чувствуешь ее там, где должен. А Джош и не знал, что должен винить себя за то, что пренебрег мальчишкой, сломал его, опустошил, пусть и занимала его сейчас только собственная эгоистичная боль. Да, даже страдания и самопожертвования могут быть эгоистичными. А «папаша» этого не знал, избегая смотреть на того, кто напоминал ему о том, что кого-то рядом не хватает. Что кто-то еще должен сидеть здесь, с ними, на крыше фургона, раскуривать с Дином один косяк и думать об этом мире. А теперь настала очередь мира думать об этих двоих. Он должен был молить простить себя, но не знал, что виноват. -Я его ненавижу, Джош. Честно, ненавижу. – подал голос парень. Тихо-тихо, так что за шуршанием травы его было почти не слышно. Голубые глаза были неподвижными, безразличны ко всему, будто Дин забыл, как моргать. -За что, Дин? -За то, что я его люблю. И за то, что люблю тебя. Последняя фраза потерялась в выдохе терпкого дыма, что был как заглушка для его чувств. -За это нужно ненавидеть меня. -Нет, папаша, его. Джош обернулся на охрипший в конец голос и успел увидеть, как бродяга тушит скуренный косяк о крышу машины. Он в очередной раз дивился ему. Парню за двадцать, что выглядел одновременно старше и моложе чем он есть. Его отношению ко всему на свете, что не было похоже на шаблонное мышление ни одного юноши его возраста. Он был разумным и до смешного легкомысленным, маленьким мальчиком и взрослым мужчиной, что так отчаянно добивался внимания тех, кого недолюбливал. Но всегда оказывалось, что неприязнь- лишь порождение его врожденной скрытности. Папаша был первым, кто его раскусил, чем и заслужил уважение с его стороны. «Родители всегда знают своих детей». Чушь собачья, но именно эта фраза характеризовала их отношения, их начало и их почву. Джош, как отец, знал его. Дин, как сын, уважал старшего друга. -Давай уйдем. -Не сегодня. Когда-нибудь, через много лет. -Я не это имел ввиду. С берега. Начинало темнеть, хотя из-за нависших туч и так было темно настолько, что непонятно, какое сейчас время суток. Да и какая разница? Эти двое сидели здесь целую вечность. Ноги беловолосого Джоша затекли, и на землю он опустился с трудом, в то время как растрепанный мальчишка спрыгнул без малейшего труда, хотя и покачнулся при приземлении. От выкуренного голова приятно кружилась, но здравого чувства реальности он не терял. Его ветровка задралась чуть ли не до середины спины, обнажив его белый, как бумага, впалый живот с маленькой родинкой над пупком. Сейчас он выглядел более больным и побитым, чем обычно. И Джоша передернуло от его вида. Он было потянулся к нему, чтобы одернуть одежку, но быстро убрал руки назад, когда невидящий взгляд Дина встретился с его, бесцветно-серым. Парень не метнул в него молнию взглядом, как мог делать обычно, когда недоволен. Он лишь быстро одернул ветровку и отвернулся. «Лучше бы он кричал на меня. Лучше бы проклинал, лишь бы в нем снова была эта жизнь, какой он пышет обычно». Небритый, нечесаный, ему уже не было дела о том, что о нем подумает друг. Теперь его мало что волновало. Мнение общества уже давно потеряло свою значимость. -Застегнись. -Иди к черту.- ответил парень, пожевав после сказанного язык. На этот раз за руль сел Дин, хотя обычно ему не позволялось этого делать ни при каких условиях. И сейчас, даже стойкий сладкий запах дури, что можно было учуять за километр, не был особым препятствием для разбитого владельца машины. Ему было плевать на сдерживаемую нетрезвость Дина, лишь бы не вести машину самому. Сиденье было неприветливо холодным, как и весь просоленный воздух в салоне. Даже игральные кости на зеркале заднего вида покачивались как-то по-особенному зловеще. На полу валялись окурки и пару пустых пачек из под чипсов, а в кузове, словно одинокая и несуразная фигура- гитара в чехле. «Хоть этой вещью он не пренебрегал»- подумалось Дину, когда он крутанул ключ. От звука заведенного движка Джоша передернуло, но он так и продолжал сверлить глазами отвес, к которому они так и не осмелились подойти за все то время, что просидели здесь. «Нужно скорее увезти его отсюда. И больше никогда не позволять возвращаться». Старший мужчина до последнего провожал злополучное место взглядом, когда-то служившее только обителью приятных воспоминаний, связанных с их компанией. Он откинулся на спинку, закрыл глаза и запустил бледную руку в сырые волосы. От морского шквала и вся их одежда казалась холодной, сырой и нестиранной, а сейчас, с мокрым ежиком белых волос, с его непривычно побелевшей кожей, через которую проступили частые капилляры и голубые толстые вены, он казался каким-то невесомым, будто сырость размывала, истощала его естество, и он становился ничем. Тем, чем сам себя и ощущал. -Не вези меня домой. -Хорошо, папаша. На деле Дин уже давно так не звал его. Но начал снова в тот самый злополучный день. Он достал из бардачка фляжку и ткнул ей в грудь друга, который так и не открывал глаз. На его недоуменный, но за прежней дымкой безразличия взгляд он не ответил ничего. Юноша свернул на трассу, и мокрый гравий заскрежетал под колесами. Морось следовала за ними, не барабаня по стеклам, но мешая обзору. -Куда мы?- спросил Джош. Он изрядно глотнул содержимого, так, что казалось, будто он сумел опустошить все разом, и не поморщился. -Заниматься саморазрушением. -Мы этим каждый день своей жизни занимаемся.- усмехнулся тот.- Решил проспиртовать мне душу? -Не тебе. Себе. И засмеялся, как сумасшедший, неестественно громко и гаркающее, хотя и смех не имел никакой почвы. Разве что наркотическую. * * * Дорогой Митчелл, Итак, настало время и мне тебе написать. Прошло изрядно времени с тех самых пор, как ты сиганул с той треклятой скалы, но даже сейчас я не могу об этом забыть. Джош бы сказал, что и не должен, но шел бы он к черту, он ничего и не знает о том, что я чувствовал к тебе на самом деле. Он глупец, ослепленный только тобой. Даже после твоей кончины ты продолжал быть для него единственным светом. Чертово Солнце, я был готов проклинать тебя хотя бы за то, что ты сделал ему больно, хренов эгоист. Но правда в том, что ты сделал больно и мне. Нет, не своим непомерно раздутым эго, что забрало у меня единственного дорогого человека. Я ведь до чертиков был одержим желанием походить на тебя. Слушать и смотреть на тебя, быть тобой. Ловить, повторять, смаковать каждое твое слово на языке. Ты был для меня идеалом человека. А для Джоша просто идеалом. Я хотел походить на тебя, а он хотел восхвалять. «Митчелл то, Митчелл это…». Держу пари, при тебе он не выдавал тех чувств, что потом как ведро с дерьмом выливались на меня. Я завидовал тебе, твоей привилегии быть для Джоша, моего Джоша, идеалом, твоему образу жизни и странным, но таким дьявольски очаровательным мыслям, а еще более словам, какими ты либо орудовал как ножом, либо служил бальзамом на тобой же искалеченную душу. Но каждый день, каждый божий день я молился о том, чтобы ты ушел из Нашей жизни, не взирая на все мои внутренние противоречивые моления о том, чтобы ты всегда был рядом и все так же калечил меня своим примером. Растворился, и Джош бы о тебе забыл. Стал бы безоговорочно любить только меня, как это было раньше, а ты стал бы воспоминанием для того, кто обожал тебя и кого обожал я. Меня часто посещает ужасная мысль, что, скорее всего, я хотел быть тобой только из-за своего стремления вызвать у Джоша то самое расположение, что вызывал ты. Но нет, пока ты не отнял его, и для меня ты был таким же идеальным, как и для него. Я, именно я должен был быть на твоем месте. И я был, пока не появился ты. И что он в тебе нашел? Хотя, я знаю что, ведь то же нашел в тебе я. Твою харизму, что словно была не от мира сего. Такой пугающий, неизведанный, тебя хотелось попробовать на вкус, но ты всегда был недосягаем до нашего понимания, сколько бы о себе не рассказывал. Ты был загадкой, какой остаешься даже сейчас. Твои черные длинные кудри, которые подпрыгивали при каждом твоем шаге. Таком твердом и выдержанном, что такая походка никак не вязалась с сутулостью. Хотя, тебе это тоже шло. Тебе шла ядовитая усмешка, сигарета в зубах и та никотиновая дымка, что всегда тебя сопровождала. Твоя улыбка, что была ослепительно белой, несмотря на твои пристрастия к вредной еде и курению. Она всегда была красивой, но по ней никогда нельзя было сказать кто ты, как у других людей. Что ты чувствовал в тот самый момент, когда сверкал своими идеально ровными зубами, по которым мне хочется ударить со всей силы в эту самую секунду? Кто ты такой, Митчелл? Дьявол? Иначе как объяснить то, что я начал верить в самого Бога? С моей природной иронией и недоверием, но начал. Мне трудно это признавать. Трудно признавать масштабы своей привязанности к тебе. Такой извращенной, ведь мне было больно и приятно от самого осознания что именно мне не нравится в твои действиях и почему я не хочу, чтобы это прекращалось. Ты меня разрушал, а я хотел еще и еще. Похоже на саморазрушение, но все равно не то. В саморазрушении вторых лиц нет. Тем более таких загадочно красивых. Я желаю Джошу только добра, Митчелл. Прошу, перестань ему сниться. Напоминать о себе в каждой вещи его квартиры, в которой вы проводили столько времени рядом. Может, тогда ты и был для него благом, лекарством от всех болезней, но сейчас ты- его отрава. И моя тоже, потому что я не могу видеть, как он увядает без тебя. Хотелось бы мне заменить утрату собой, но я не могу. Он не любит меня так, как любит тебя. Ты бы радовался, зная, что я сижу тут и лью слезы над этим клочком бумаги, как девочка? А все лишь потому, что все запуталось. Я погряз в ненависти и любви, а от того обессилел. Мне больше нет места рядом с ним, потому что и я- напоминание обо всем, что было. Я третий лишний даже сейчас, хотя нас и осталось только двое. С посылом далеко и надолго, хотя ты уже там, Дин * * * Дин отложил карандаш слишком резко, так, что он покатился дальше по столу и упал в темноту под его ногами. На это он только сдавленно замычал, начал тереть ладошками лицо, но даже не постарался его поднять. Голова противно гудела от выкуренного, но он все равно не сомневался в своем хорошем самочувствии на утро, которое должно было наступить через несколько часов. А пока на улицах не было ни души, будто все на свете умерло вместе с ними, под грязно-желтым светом единственного фонаря на темной улице, на сыром разбитом асфальте, под заунывную песню головной боли и протекающего на кухне крана. Эта квартира была темной, но всегда чистой, уютной до той самой степени, до какой это требовалось , но не больше. Все же, как бы ни изменил Джоша Митчелл, в нем все равно иногда проявлялись почти утраченные черты былого педанта. Тут никогда не было животных, никогда по приходу в эту квартиру тебя не встречало приятное ощущение того, что тебя ждали. Только тогда, когда Дин встречал беловолосого, но и это длилось недолго. Спустя восемь лет знакомства они решили съехаться. Тогда Джош уже три года был знаком с Митчеллом. И вот, прошел год с тех пор, как они потеряли все связующие с жизнью нормальных, жизнерадостных людей, ведь радоваться с уходом кудрявого демона и правда стало нечему. Раньше и без него находились пусть и слабые, но весомые лучики света в беспросветном жизненном мусоре. А теперь даже и стараться не хотелось. Хотелось просто признать, что все плохо, и лучше не станет. Никогда. Ведь что хорошего осталось? Пустая пропасть между ним и беловолосым, которая с каждым днем все расширялась по мере того, как Джош становился похожим на овощ. Конечно, все было не так плохо. Он нашел новую работу, перепробовал все возможные хобби, сделал ремонт в их общей квартире. А какой толк от перемен, если ты сам их не хочешь или не признаешь? Патлатый зло пнул ножку стола, от чего длинная фигура, накрытая до самой макушки серым скатанным пледом, беспокойно заворочалась на узком диване. Серые глаза в темноте сверкнули сталью, холодно разглядывая ее. «Даже в минуты радости нашего совместного проживания я не могу наслаждаться нашей дружбой в полной мере. Даже теперь, спустя целый год. Я даже не знаю, кто все портил на самом деле- ты или он». Пару дней назад он нашел злополучное письмо Джоша под тумбочкой. Ох, как он был зол. Как рвал и метал, как бил и проклинал мужчину, обвинял во всем, что на него выпадало с момента их знакомства, не считаясь с тем, что написано оно было сразу после этой потери, когда больно буквально на физическом уровне. Самое интересное, что каждый раз он попадал в точку, и это било Джоша похуже его кулаков с острыми сбитыми костяшками. Он стоял, как истукан, с отсутствующим взглядом, безразличный ко всему сущему, пока юнец молотил его почем зря. «Неужели я был хуже него?!» «Был. Не был. Какая разница». Для Дина была. Для него была разница во всем, что бы они ни делали с Митчеллом, ведь он знал, что в тайне Джош сравнивает. И Дину казалось, что он делает это «что-то» недостаточно хорошо, а другому, что он давно уже переборщил. Для него была разница в их отношении к простым житейским вещам, каких Джош не замечал, ослепленный обожанием, и какие намеренно игнорировал другой, в тайне понимая, что как бы ни было велико его желание уподобления этому кудрявому наглецу, в полной мере он все равно не станет ему равным. Отчасти это расстраивало. Ведь тогда былого внимания его «белого» друга не достичь. И теперь что ему оставалось? Лишь осознание своей ненужности и неважности . И попытка добиться своего кулаками. После этого следовал стыд. А потом опустошение. С этим письмом он будто получил подтверждение того, что самый дорогой человек в его жизни больше в нем не нуждается или вообще никогда не нуждался. Будто тяжелобольной, калека, получающий справку о своей неполноценности. Хотя, он всегда это знал. Только вот теперь отношение к игнорированию этого факта изменилось и стало более весомым. И он думал, что заслужил это. Думал искренне, часто, глубоко уходя в недра своей подкорки, выуживая всю грязь, что в нем накопилась, и обливался ею снова и снова. Даже сейчас, сидя в темноте и разглядывая спящего человека, виновного в его плохом самочувствии, скользя взглядом по стоящим жестким ежиком белым, выгоревшим волосам, по потусторонне белой коже, что раньше таковой не была, и сейчас словно светилась, контрастируя с густой темнотой, по выпирающим из под пледа острым лопаткам, что раньше таковыми тоже не были, он искал изъян в себе, и находил целую тучу выдуманных за неимением настоящего. Длинноволосый встал со стула без единого звука, будь то шорох одежды или шагов, и незаметно для спящего сел прямо на пол перед диваном, скрестив ноги и не отрывая взгляда. Джош исхудал и осунулся. Былых мышц и веса не осталось и в помине, на их место пришли выпирающие кости и болезненный вид. Теперь он казался еле живым, будто ходячий мертвец, его глаза, и без того светлые, были будто поддернуты невидимой белой пленкой, как у утопленника, и сейчас беспокойно бегали под тонкими, испещренными сетью сосудов веками. «Что же ты видишь сейчас?»- подумал Дин. «Я вижу бескрайнее море. Море печали и лжи, в которой мы купаемся каждый день. Я вижу море смертей и скоро сам в них утону. Я вижу обрыв скалы и обрыв жизни. Я вижу, как срывается с нее все, что я когда-либо любил. Сначала ветер путает черные волосы. Потом светлые. Сначала разводит руки длинный сутулый мужчина. Потом разводит руки юноша чуть пониже. Будто их крылья расправляются и уносят их вниз, в воду. А потом на небеса. Я вижу то, чего никогда не пожелаю увидеть тебе». Джош заворочался во сне. Его глаза раскрылись резко, но он будто какое-то время готовился это сделать. -Не спишь? -Не сплю. Какой бесполезный вопрос. Какой бесцветный шепот его задает. -Что тебе снилось? Папаша вздохнул, закрывая глаза снова. -Мне снилась наша поездка в Сиэтл. Помнишь? Вранье. -Еще бы не помнить, -наигранно хохонул Дин. –Дебошир. -Кто еще из нас дебошир, малыш. -Да ты, точно, папаша. В том баре тебе здорово досталось. И не только в баре. -От полицейских тоже. -Теперь я вспомнил, почему мы больше никогда не ездили в Сиэтл. Джош немного помолчал. -А хочешь? Давай съездим еще раз. «Не хочешь. Это предложение в пустоту, чтобы создать иллюзию того, что ты пытаешься перестроить все под старую мерку. Вот только этого уже не будет, сколько не пытайся». -Да нет, Джоши, мне и того раза хватило. -Ну ладно. Но, судя по его интонации, он ничуть не расстроился. Он, казалось, больше не умел расстраиваться. -Так чего ты не спишь? -Думаю. Хожу. Пишу. На тебя смотрю. -Какой толк на меня смотреть? В газетенку пишешь? Опять? Думал, ты завязал. Дин тихо усмехнулся, опустив глаза на скрещенные ноги и заламывая пальцы. -Говоришь как о вредной привычке. Но в точку. В этот мерзкий переводчик бумаги. -И что ты тратишь на это свое время… -Мне деньги нужны, Джош. И тебе они нужны. Я же больше ничего не умею. -Неправда. -Да, правда. Что еще мне остается? -Но не трата своей жизни на написание статей в газету, которая того не стоит. -Хочешь сказать, я достоин большего? -Хочу сказать, что ты достоин всех прелестей этого мира. «Твоей дружбы, Джош. Я больше ничего не просил. Это главное чудо, каким меня обделили». -Твоего внимания. После этой фразы в воздухе повисла тишина на несколько драгоценных секунд, в которые Джош смотрел прямо в глаза парнишке, не моргая, словно на секунду он получил то самое, чего хотел от него в последнее время. Вот только момент длился недолго. Дин судорожно провел ладошкой по длинным грязным прядям, отведя глаза в сторону слишком уж сильно. -Спать пора. -Да. Пора. И не пожелав спокойной ночи, юноша быстро вскочил на ноги, но вместо спальни побежал в ванную, сильно хлопнув дверью, не рассчитав сил. А Джош лишь бессильно уткнулся в подушку, понимая, что даже простой разговор ни о чем между ними не может обойтись без подтекста. Всегда одного и того же подтекста, который присутствует даже в молчании. Смесь вины и боли. Колющая вина и ноющая боль. Джош заплакал. Что же он наделал. * * * Сирена противно рвала перепонки. Джош бессильно, резче, чем нужно было, опустил кружку с кофе на подоконник и противно поморщился. Голова гудела, как рой пчел, а сирена била и била, будто полоумный бьет палкой по улью. Кофе немного разлилось на белую поверхность, оставив коричневый круг, но мужчина и не заметил. Он смотрел на серую улицу, гудящую уже с самого утра. Велосипедные шины царапали гравий, а звуки царапали воспаленный мозг. Машины гудели своими гудками, кряхтели и урчали, проезжая мимо окна. Сирена вдруг заглохла, и теперь голову невидимым обручем сдавила тишина. Джош провел костлявой рукой по белому ежику на затылке. Все было уже не так, как полгода назад. Гравий скрежетал меньше, машины стали другими, велосипедов стало больше, кофе был горче, его кожа была когда-то смуглее. У Дина была другая работа, у Джоша были другие хобби и другие головные боли. Они усилились, и теперь дело было даже не в шумной улице. Она болела и болела, ее подрывало изнутри даже по ночам, будто каждый час как по будильнику внутри хлопала хлопушка. Он не обращался к врачу, хотя это, наверное, было бы самым логичным решением. Упрямство? Лень? Или просто наплевательское отношение? Скорее всего последнее. Кофе давно остыл, стал пресным и безвкусным, и Джош хлебнул его нехотя, словно машинально. Теперь он каждое утро стоял так, сканировал улицу, попивая иногда горячий кипяток, а иногда пресную дрянь. Это и было его новым хобби. А еще чтение. Не самое безопасное увлечение для такого убитого человека, ищущего утешения в самых простых вещах, но это было хоть чем-то, что выводило его из своеобразного анабиоза. Он перевел взгляд вглубь комнаты. Диван был аккуратно застелен, ковер выбит, а теперь на письменном столе красовалась высоченная стопка из газет. И в каждой из них была динова статья. Джош гордился ей, этой коллекцией воспоминаний о «достижениях» друга. Чистота и чтение. Что может быть спокойнее и незауряднее для человека, ставшего квинтессенцией «заурядности» совсем недавно? Он часто вспоминал обо всем, что было раньше. Прямо здесь, возле этого самого окна. Его занятия серфингом. Здоровый образ жизни. Свои мелкие хулиганства. Свои путешествия, которые он всегда с кем-то делил. А сейчас все ушло, как и не было. Он остался один сам для себя. Он потер холодный лоб под отросшим белым чупом, а потом закрыл глаза. На веках проступили тонкие, видные синеватые венки. Голова снова гудела. Противно гудела, как гудит батарея, по которой бьют шваброй. Как гудит клаксон старого автомобиля. Как гудит эта самая машина под окном. Гудит и гудит. Лоб свела судорога, зубы оскалились. Джош тряхнул головой. И как будто фейрверк взорвался. -Да засунь свой гудок себе в задницу!- крикнул Джош, со всей силы ударив по подоконнику кулаком. Кружка подпрыгнула и опрокинулась, остатки пресного кофе полились на чистый пол. * * * Дорогой Митчелл, Я опускаю руки. Я просто опущу руки, потому что ничего уже не сделаю. Никчемный. Я просто никчемный. Ничто. Никто. Для него я теперь никто, и он это только сейчас понял. Прошло полгода со дня твоей смерти, а ты никак не забываешься. Когда-то я мечтал о твоем уходе, а сейчас я понял, что даже с тобой, с завистью к твоей особенной дружбе с моим «почти что» вторым родителем, было лучше, чем сейчас, когда он бросил меня, как щенка. Нет, мы все еще живем вместе (ты бы этому не радовался, идеальный ублюдок), но ощущение, что умер для него не ты, а я. Он все больше молчит. Еще больше, чем тогда, когда только узнал о твоей идиотской кончине. Все больше стоит возле окна, пьет кофе и сверлит взглядом улицу. Думает. Он очень красив в этот момент, ты и не представляешь. А если бы представлял или видел, непременно бы ему об этом сказал. Такой длинный и тонкий, больше уже не такой широкоплечий, сутулый, еще белее и кожей, и волосами, а глаза будто выцвели вовсе. В них больше не отражается ничего. Словно из-за тебя, Солнца, они и выгорели, став бледно-бледно голубыми из серых. Их накрывают белесые пушистые ресницы на посиневших тонких веках. Он прекрасен тогда, когда увядает. И вместе с ним умираю я, восхищаясь тем, как он разрушается, как от его чувствительной души отламывается что-то, как она крошится, как старая стена, в которой зияют выбоины от каждой мысли о тебе. Да что там, он был прекрасным всегда. Моей опорой в юности, моим помощником. А ты был просто кляксой на чистом пергаменте. И наша с ним дружба- пергамент, светлая, немного помявшаяся, изжелтевшая в некоторых местах, но по-прежнему целая и нетронутая. А еще его мучают головные боли. Иногда он кричит в подушку по ночам, думая, что я не слышу, как он плачет и стонет. Думая, что я не представляю, как кровь бьет к его белым щекам, пульсируя во лбу, затылке, челюсти, что будто колотит его черепную коробку. Думая, что мучить себя физически- правильно. И он думает, что когда он наконец засыпает, я не прихожу к нему в комнату, не сажусь на край его измятой и мокрой от пота постели, не глажу по ежику, успокаивая сны. Думает, что я не консультировался с врачом на его счет. Он думает только о тебе. И лишь иногда о нас. Недавно он сказал, что знает, почему ты спрыгнул тогда. Сказал, что придет время, и он все расскажет. Но я надеюсь, что это время никогда не придет. И ты все-таки сотрешься из его головы. А пока пусть он читает книги и убирает нашу квартиру снова и снова, не выходя больше на улицу вообще. Главное, что он все еще живой. Это для меня самое главное. С презрением, Дин * * * Он чувствовал зияющую дыру в груди каждый день. И ничего не мог с этим поделать. Что бы вы чувствовали, если бы человек, которого вы любите, умер по вашей вине? Из-за ваших неосторожных слов, сказанных злостно, но искренне? Что это такое, жить каждый день своей жизни с осознанием того, что ваш язык убил человека? Любимого человека. Каким вы дорожили более других. Которым восхищались так слепо, так сладко и нежно отдавались теплой дружбе. Какого это убить того, кого любишь? А по неосторожности заставить любимого человека убить себя? А Джош знал. Джош знал и ничего Дину не говорил. И надеялся, что никогда не скажет. Он ходил взад и вперед по темной комнате, натыкаясь на низкие полки и массивные тумбочки, наступая на разбросанные по полу листы бумаги, кусая палец до крови и думая. Думая. Думая. Думая. Умение думать убивало его. Его мысли были ядом, понемногу отравляющим рассудок. Социальная изоляция сделала из него параноика, замкнутость переходила на новый уровень с каждым прожитым месяцем, и вот, он уже перестал разговаривать. Совсем. Раньше у него случались приступы гнева, когда он кричал на парня в исступлении, брызжа слюной, а потом затихая на время из-за болей в голове. А Дин затихал из-за подступающих рыданий. А потом Джош затих насовсем. И будто сама жизнь в нем затихла. Теперь даже Дин, крича на него, не мог докричаться. Он стал овощем, стенкой, с которой уже невозможно никак контактировать. Джош опустился на пол, продолжая жевать палец. По темной улице проехал старый велосипед, звякнувший звонком, проезжая по кочке, и Джош резко дернулся, невольно зашипев от неестественного в ночной тиши звука. Неделю назад Дин съехал. Парень собирал немногочисленные вещи, молча кидал их в чемодан, а Джош смотрел из угла невидящим взглядом, глупо опустив руки по швам, будто их некуда было деть, и все провожал каждое действие патлатого взглядом. Дин нервно запускал руку в волосы, закусывал нижнюю губу и утирал слезы, что по одной срывались с дрожащих ресниц. Он шепотом спрашивал «За что?», а Джош мысленно отвечал, что не время ему еще это знать. Голубые глаза были опухшими и заплаканными, парень просто не выдерживал такого соседства. Так Джош остался один. Совсем один. Напоследок встретившись со своим воспитанником взглядом, тупо уставившись на него, не моргая, будто вообще не понимая, что происходит. Дин было открыл рот и набрал воздуха в легкие, но в последний момент передумал и, просто схватив чемодан, вылетел на холодную улицу, не хлопнув дверью, но даже не закрыв ее, оставляя в проеме вид дождливой, плачущей улицы. Белое изваяние еще с минуту стояло, не шевелясь, прежде чем подойти и все-таки захлопнуть входную дверь. Джош притянул к себе коленки. Он даже не попрощался с ним. Не сказал ни единого теплого слова, чтобы оправдать весь холод, который Дин получал от него на протяжении всех этих месяцев. Почти год прошел после трагедии, а мужчина становился все холоднее и холоднее к тому, кого воспитал и кто поддерживал его в собственном саморазрушении. Дин повзрослел за эти восемь месяцев больше, чем за всю жизнь. Внутренняя боль сделала из него того, кем он не хотел становиться в самом начале. Он бросил курить, нашел хорошую работу, чтобы содержать их двоих. И все это время наблюдая увядание того единственного, кем дорожил. А все почему? Ведь людям свойственно страдать по собственной эгоистичной воле, и Джош дострадался до безумия. Нет, нельзя его винить за тоску из-за главной жизненной утраты. Но можно винить за пренебрежение мальчишкой, что с подросткового возраста считал его своим героем, и кого сейчас считает предателем. Дина тоже нельзя винить за его злость. Ведь ушел тот, кем он восхищался, а человек, которым он просто дорожил, перестал жить и для него, и для себя. Выдержали бы вы вид медленной смерти того, кого любите? А вид того, что то, кого вы любите, больше не любит вас? Это страшно. Страшно сходить с ума совсем одному. Джош прокусил подушечку, не рассчитав сил. Он качался из стороны в сторону, изредка встряхивая головой. Он голодал всю эту неделю. У него не было денег ни на еду, ни на жизнь вообще. Выходить из дома он боялся, а говорить все еще не мог. Что же он наделал. Сейчас Дин далеко, и никто его больше не спасет. Он один. Он совсем один. Митчелл бросил его. Дин бросил его. Родители бросили его. Он один. Жилистые пальцы схватили клок волос и дернули изо всех сил. Противный сдавленный хрип вырвался из горла, из которого уже давно не доносились слова. Только стоны, плач и это хрипение. Это он виноват. Во всем виноват. Только он виноват. Митчелл ушел из-за него. Его не вернуть. Дин сломался из-за него. Он сам его сломал. Его не вернуть. Себя не вернуть. Никого не вернуть. Джош крикнул в пустоту, отрывисто и пронзительно. Крик эхом раздался в его мозгу, и будто снова лопнул внутри воздушный шарик. Он закричал снова. Но теперь затяжно, на срыв, катаясь по полу и вопя, скуля, глухо ударяясь затылком о пол, давясь слюной и слезами, что душили так, как душит морская вода утопающих. Он кричал до рези в легких, мечтая умереть, разбить голову о пол и не подниматься больше. Он мечтал раствориться в той боли, как в щелочи. Он выбивал двери всем телом, а они без труда поддавались. Врезавшись во входную, открытую, он локтем зацепил ручку. И выбежал на улицу. Дождь молотил по ноющему пульсирующему затылку, горящему лицу и болящим костям. Он бежал вдоль улицы, больше не освещаемой фонарями, а потом просто упал, ударившись о мокрый асфальт головой, больше не поднимаясь. Истошный крик затих, а в ближайших домах начал загораться свет.