«В конкретных случаях оно означает стремление к кому-то или к чему-то, ностальгию, любовные страдания…»
Владимир Набоков о состоянии тоски в «Комментариях к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин»
МакКой всегда был приверженцем теории о том, что каждый человек, да и, собственно, все люди в этой чертовой Вселенной зависимы от кого-то. Он не мог определиться, от кого именно. «Вишну, Кришна, Будда, Иисус Христос, - часто повторял он, уткнувшись в свой ПАДД, - не все ли равно, кто из них?» Леонард МакКой был фаталистом – хотя, скажем по правде, не признавал такого определения к самому себе. Оно казалось МакКою слишком вульгарным. Неприемлемым для его коренной южно-американской души. Оно было каким-то слишком… русским. Энсин Чехов – этот русский душою Чехов – часто говорил, что доктор МакКой зависим от toski и собственных мыслей. Что они его ни к чему хорошему не приведут. На это Леонард отмахивался, отплевывался, но все равно прислушивался, пытаясь понять значение этого странного слова «toska». Для Чехова – этого юного, еще совсем мальчика, энсина – было все так просто, так солнечно, так… так по-детски, что Леонард иногда, прислонившись к стенкам турболифта и наблюдая за парнишкой на мостике, задумывался: точно ли этот юнец из России? Той России, где все кругом темно и серо, где главенствует нищета, а к людям относятся не лучше, чем к рабам на какой-нибудь из дальних планет Федерации. Иногда, оставаясь надолго один в лазарете, доктор погружался в раздумья, окунаясь в давнишние воспоминания. Он мог сидеть так часами, пока двери его храма не открывались с легким щелчком, и на пороге не появлялся русский душою Чехов. Он смотрел себе под ноги и чуть виновато улыбался. Тогда МакКой как будто бы просыпался – хмурил брови, но никак не мог скрыть во взгляде темно-голубых омутов капли беспокойства. - Простите, что отрываю вас от работы, доктор… - осторожно произносил Павел и чуть улыбался. - Что случилось, энсин? – серьезно, но с легким напускным раздражением спрашивал МакКой, осматривая только что вошедшего. Леонард ненавидел эти официальные «доктор», «капитан», «энсин». В мыслях, оставаясь надолго с самим собой, он предпочитал «Паша». То, что действительно подходит этому мальчику. Леонард ненавидел себя – за то, что позволяет лишние мысли об этом Чехове. Ненавидел за то, что не мог заставить себя перестать думать о нем и смаковать это какое-то по-особенному родное, домашнее, душевное… русское «Паша». Леонард был фаталистом. Он знал, что его жизнью управляет кто-то более могущественный. Будда, Аллах, Кришна, Христос – он перебирал все имена, не зная, на ком остановиться. Осознание пришло к нему лишь тогда, когда, выныривая из очередного омута воспоминаний и странного русского melancholia, хватаясь за добродушное «доктор?», точно за спасительную соломинку, он увидел в очередной раз виноватую улыбку и опущенную к груди кудрявую макушку. - Доктор, вы опять позволили toske захватить себя? – чуть обеспокоенно произносит Павел, делая пару шагов навстречу все еще сидящему МакКою. - Все-таки, странные вы люди – русские, - встряхивает головой, точно пытаясь прогнать туманное, вязкое наваждение, Леонард и вместо хмурого взгляда лишь горько улыбается уголками губ. - Почему? – удивляется Чехов так, будто ему только что показали решение самой нерешаемой задачи во Вселенной. Он мнется еще чуть-чуть, а потом подходит ближе и садиться на край койки, рядом с доктором. – Позволите, доктор? МакКой только коротко кивает. Он ненавидит это безэмоциональное, формальное и безличностное «доктор». А еще больше ненавидит – из уст Паши. Он чувствует себя старым, непригодным, поломанным; чувствует себя мертвым. Как никогда ярче он ощущает зависимость от своего божества – от русского мальчика Чехова. - Живете вы как будто в своей собственной Вселенной, - окончательно сдаваясь под напором внимательных светлых глаз, произносит, наконец, Леонард. – У вас, у русских, столько слов, столько выражений, которые невозможно понять… Да и сами вы, чертовы русские, совершенно непонятные. Чехов продолжает смотреть, ловить каждую печальную эмоцию на лице доктора. - Знаете, доктор… - Леонард. - Простите? – тут же смущается юный Павел, пытаясь закрыть лицо руками – еще одна странная русская черта. - Будет лучше, если вы… Леонард, зови меня Леонардом, Паша, - наконец, произносит МакКой. - Знаете, Леонард, когда я был маленьким, то очень часто оставался один. В классе, где я учился, не любили таких, как я, botanikov, - смеется едва слышно Чехов, и МакКою кажется, что он попал в рай; и вот он, его личный бог – сидит рядом, так бесстыдно близко к нему, склонив свою белокурую, точно ангельский ореол, голову. И МакКою хочется рыдать; обнять покрепче свое божество, своего ангела, почувствовать, что он настоящий, что он рядом; хочется сознаться во всех грехах – но он молчит, смотрит Павлу в глаза и хватается за его спасительно-светлый взгляд. – Так уж принято среди детей. И, когда я оставался один, на меня, прямо как на вас сейчас, Леонард, napadala toska. - И что ты делал? - Шел к маме. Она давала мне мороженое, говорила, что, если я буду грустить, у меня посинеет нос. И потом она обнимала меня, - во взгляде Чехова сейчас столько искренности, столько доброты, что МакКой не выдерживает – протягивает руку и сжимает тонкую ладошку Чехова. И сам не понимает, зачем, но произносит: - Все будет хорошо, Паша. - Это я должен вам сейчас говорить, доктор, а не вы мне, - смеется Павел и, поддавшись короткому порыву, обхватывает Леонарда за шею, всем телом льнет к нему и шепчет на ухо: - Toska, Леонард, как и melancholia и unynie – это всего лишь смесь эмоций, которую можно прогнать – надо только захотеть. И МакКой, прожженный циник и фаталист, может только молча кивать, прижимая русского мальчика крепче к себе, чувствуя, как проклятая непонятная русская toska отступает.