August

У Мино на третьей фаланге большого пальца, прямо на выступающей косточке, что ближе к запястью, татуировка — маленький скрипичный ключик, как напоминание о чём-то важном...о чём-то давно ушедшем, что было так близко сердцу, а теперь, кажется, потеряло всякий смысл. Он лежит поперёк не расправленной кровати как был, в дорогой офисной рубашке и брюках. Часы на стене гулко отбивают свой ритм. Сон Мино курит прямо в постели и сбивает пепел на пол, куда-то себе за голову. Половина третьего. Летняя ночь очень лунная и Мино может разглядеть темнеющий скрипичный ключик на своей руке, трогает его, накрывает пальцем, представляя, как выглядела бы его рука без него, трёт, словно хочет стереть, а потом, вздохнув, опускает её к себе на живот и смотрит в потолок. Ключик - это то, что делает его именно ИМ. Сон Мино, некогда одержимый музыкой и свободой. Сон Мино, возвращающийся домой лишь под утро, за пару часов до рассвета, смешной и пьяный, и частенько с разбитой губой и стёсанными костяшками об чью-то наглую рожу... У Мин Юнги точно такой же ключик, только на правой. От человека к человеку тянется красная нить судьбы. От Сон Мино к Мин Юнги — целый нотный стан, переполненный музыкой. Мино не понимал, что такого в Юнги находят все эти девчонки, никогда не считал его красавчиком. Более того, даже страшненьким немного, за что получал тычок в бок. «Но ты не расстраивайся, кто несёт такую миссию и не должен быть красивым.» Однако, всегда невольно засматривался на него, на фоне уходящего заката, с раскинутыми в стороны руками и снэпбэке набекрень. Они гуляли по крышам, держась за руки, проливали пиво и кричали в тёмное небо строчки из собственных песен и в них жила революция, вызов обществу, жажда свободы и желание жить не по правилам, ломать систему и строить собственный мир — именно об этом они кричали до хрипоты, со сцен тесных прокуренных клубов, захлёбываясь словами, задыхаясь, когда строчки самопроизвольно срывались с губ, а сердце в груди зашкаливало бешеным ритмом — вот-вот и вырвется наружу — забирайте, терзайте, рвите в клочья, проклятые стервятники, а он готов умереть прямо на этой сцене, как вызов обществу, революционер, восставший против глупостей этого мира и сам себя принёсший в жертву, во имя того, за что пытался бороться. Иногда Мино кажется, что он и вправду умер. Вырвал и бросил на пол своё почерневшее от тоски сердце. В тот день, когда он сказал Юнги, что уходит...что отец сказал прекращать валять дурака и что пора бы начинать нормальную серьёзную жизнь. Юнги слушал, рассматривая кафель у себя под ногами, а потом развернулся и молча ушёл. Не оглядываясь. Мино так ждал...так надеялся, чтобы он обернулся, хоть немножко, хоть совсем краешком глаза или неуверенно дёрнув плечом. И столько раз возвращался в памяти к этому моменту, надеясь вспомнить хоть что-то, самую мельчайшую мелочь, хоть полнамёка на то, что Юнги на него не плевать. Но. Сколько ни возвращайся в коридоры памяти, сколько не броди по ним — ничего не изменится. Тысячи...сотни тысяч раз Юнги уходил от него. И ни разу не возвращался. А маленький скрипичный ключ на его руке порой так зудит и чешется, что хочется вырезать его ножом к чёртовой матери. Но каждый раз Мино смотрит на него и оставляет. Потому что у Мин Юнги точно такой же, только на правой. Но он уже не уверен. Да и вообще он уже мало в чём уверен точно. Потому что Мино устал. Устал чертовски, потому что это всё невыносимо выматывает. И тянет якорем...или даже камнем, привязанным к шее. Мино вздыхает и тушит сигаретный окурок о маленький скрипичный ключик на своей руке. На третьей фаланге, той, что поближе к запястью. Он засыпает где-то в начале четвёртого, как был, поверх не расправленной кровати, в офисной рубашке и брюках, совсем наплевав на то, что на утро эти вещи будут выглядеть так, словно их вытянули из самой глубокой жопы. Что он будет носиться по всей квартире как вжареный, потому что другая рубашка уже неделю валяется скомканная в углу. Там на воротнике пятно от помады — безуспешная попытка секретарши. (Как там её зовут? В прочем, не важно — Мино уволил её на следующий же день.) А другую надо погладить, а он не успевает и вообще-то опаздывает, потому что вместо того, чтобы спать, занимался очередным самоедством и самокопанием. Однако, раздавшийся звонок в дверь в половине четвёртого вдруг резко поворачивает ход событий в другое русло и Мино, помятый и сонный, бредёт на ощупь в коридор. А когда открывает дверь, то хочет то ли орать, то ли рыдать, то ли хохотать в голос. Потому что на его пороге стоит Мин Юнги. Собственной персоной. В рваных джинсах, старых конверсах и кожаной куртке. Мино такой прикид и сам обожает, но...статус давным-давно не позволяет. Юнги проталкивается в квартиру, совершенно бесцеремонно, шлепает пыльными подошвами по светлому коврику, а потом замирает на пару секунд, словно пытается вспомнить то, что забыл. Что-то очень важное для него. Что-то, для чего он пришёл сюда, посреди ночи, спустя столько мучительно-долгих лет. Мино не прогоняет его, а только смотрит внимательно, как тот задумчиво хмурится, зачем-то хлопает себя по карманам и Мино точно знает, что это не сон и не бред, но почему-то очень боится его коснуться. Юнги делает это сам. Он издает короткий звук, как при озарении, затем хватает Мино за руку и внимательно смотрит на припухший покрасневший ожог, а потом хмуро качает головой. - Ну и долбаёб… - А ты — страшный. Юнги усмехается, а потом наконец смотрит ему прямо в глаза. Долго смотрит. И в голове Мино с космической скоростью один за другим сменяются кадры флэшбэков, а потом вдруг обрушиваются куда-то вниз, замирая в районе живота, когда мягкие и от чего-то солоноватые губы Юнги накрывают его собственные. А где-то в районе семи утра Мино пишет своей новой секретарше смс-сообщение, о том, что приболел, кажется, и не придёт на работу. До конца недели. А может и до конца следующей. Потому что лечить раненую душу — это вам не шуточки. Юнги именно так и говорит, когда Мино обнимает его со спины, обнаженного и запутавшегося в простынях, и целует в затылок.

4.09.2016.