***
В октябре начались заморозки. Бесконечные ночные ливни прорывались мокрым снегом. Утром, когда Громов выводил Лавинию гулять, лужи трещали под её весом. Она стремительно толстела, словно нагуливала жир перед зимней спячкой, но по опыту прошлых лет Громов знал, что эта собака ни в какую спячку не впадёт, а будет зайчиком скакать до самой весны. Вечером к нему в кабинет зашёл Соломахин, принёс кофе с молоком и тирамису на фарфоровой тарелке с логотипом ресторана. Поставил прямо на документы: — Слушай, Громов, ты не обедал, так хоть кофе попей. Совсем отощал. — Не хочу я, спасибо. Забери. Соломахин присел на край стола, расстегнув белоснежный поварской халат, и взял в руки дырокол. Крутил его, как будто впервые видел. — Этот твой дружок из монастыря так и не проявился? — Нет. — Уже больше месяца молчит... А ты сам ему звонил? — Телефон выключен. — Ясно. Может, сходим куда-нибудь? Водки выпьем, шары погоняем. Чего в выходные на работе сидеть? — Не хочу я никуда. — Давай на дачу съездим? — предложил Соломахин. — Вдвоём, только ты и я. Я тебя в бане попарю, массаж сделаю с мёдом — всё, как ты любишь. Потрахаемся без никого. Я уже и не помню, когда мы в последний раз трахались. Громов крутанулся в кресле, нарочно цепляя ногу в белой штанине. Повара носят белое, а монахи — чёрное, забавно... Соломахин несколько раз громко щёлкнул дыроколом, привлекая внимание. Громов спросил: — Валер, а как же волнение души и сердца нежный зов? Я думал, у тебя что-то шкворчит на медленном огне, греется... — У тебя отменная память, Гриша. Стихи Мольера запомнил, надо же. Да, шкворчит. — Ну так и предложи ему на дачу съездить. Соломахин попытался засунуть мизинец в дырокол. — Ну так я и предлагаю. Громов посмотрел на него, но Валера был занят: вскрывал контейнер для конфетти. Прокрутив в памяти летний разговор про дыню и муху, Громов застонал: — Ну Валера, ну ёбаное дерьмо! Ты что, про меня тогда говорил? Это и есть твой туз в рукаве? — Не туз, а роял-флэш, — поправил Соломахин, вскинув глаза. — А чего ты всполошился? Это прям такая новость для тебя? Мы пятнадцать лет знакомы и десять из них трахаемся. Тебе не приходило в голову, что я могу в тебя... Крышка контейнера отскочила в сторону, и белое конфетти взлетело в воздух. Оно тихо осыпалось на пол, на головы, колени и ботинки. — Я думал, мы друзья, — сказал Громов, наблюдая, как бумажные снежинки падают в кофейное озеро. — Я думал, нет криминала в том, чтобы раз в год по-дружески перепихнуться. — Это ты так думал, а я притворялся, что меня это устраивает. Что мне не хочется быть единственным, — сказал Соломахин. — Ладно, меня там соус на кухне ждёт. Забей. Он спрыгнул со стола и не отряхиваясь вышел из кабинета, тихо притворив дверь.***
Пришлось съездить с Ленкой в роддом для заключения контракта. Дореволюционный особняк в центре города выглядел внутри как трёхзвёздочный турецкий отель: кожаные диваны, зеркальные полы и женские обнажённые статуи — все с животиками. Администратор попросила Ленку заполнить анкету и подождать приёма врача. Под шуршание бумаг Громов разглядывал детские фотографии, обильно развешанные по стенам. Некоторые младенцы выглядели как профессиональные модели, рекламирующие счастье материнства, другие же, на взыскательный взгляд Громова, могли бы рекламировать контрацептивы. Напротив них уселась парочка. Девушка с огромным животом иногда запрокидывала голову на плечо мужу и подставляла губы для поцелуя. Он с завидным энтузиазмом их целовал, издавая чмокающие звуки. Девушка млела и гладила себя по животу. Громова передёрнуло, он хмыкнул и наклонился к Ленке, чтобы съязвить что-нибудь, но вовремя заметил её лицо. На нём было выражение безысходности и тоскливой зависти. Внутри сжалось. Сволочь Илюша, не хочешь детей — предохраняйся, не подставляй подругу детства. Громов услышал скрежет собственных зубов, сделал глубокий вдох и обнял Ленку за плечи. Парочка посмотрела на них с вялым интересом. Громов сладко улыбнулся и подмигнул молодому человеку, который так опешил от маленького знака внимания, что перестал лизаться с женой. После посещения кассы роддома, где «Виза Голд» похудела на три тысячи долларов, Громов отвёз Ленку в офис, а сам рванул на Васильевский остров в адвокатскую контору Ильи Кохановского. Спросил у блондинки-секретарши с острыми красными ногтями: — Что, биг босс на месте? — и не дожидаясь ответа зашёл в кабинет. Илюша разговаривал с кем-то по телефону, но выбрался из-за стола и подошёл поздороваться. Сжал Громова в медвежьих объятиях и кивком показал на диванчик в глубине комнаты. Громов присел, стараясь подавить злость и раздражение. Он поклялся Ленке не рассказывать Илье о беременности, и собирался сдержать обещание. Илюша освободился, сел рядом: — Извини, дел за гланды. Надеюсь, у тебя всё в порядке, а то ко мне редко без нужды заходят. Как говорится, нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поёт. — Нет, я по дружбе. Как говорится, сам погибай, а товарища выручай. Илюша нахмурился, у него был нюх на проблемы, но Громов рассмеялся как можно искренней: — Расслабься, у меня всё нормально. Заскочил позвать тебя на дачу. Давай устроим закрытие сезона, на Чапаевские топляки сплаваем — Витя говорит, там осенью щука кормится. А вечером мяса пожарим, водки нажрёмся. Ты как, свободен на выходные? — Не знаю пока, но постараюсь вырваться. Ты какой-то странный, Гриша. Коньяка хочешь? — Нет, я за рулём. Секретарша у тебя красивая. Спишь с ней? — Ты дурак? Это дочка прокурора. — И что теперь, трахать её нельзя? Или сначала нужно жениться? А что, выгодная партия для молодого, но перспективного адвоката. Илюша уставился на Громова пронзительным взглядом: — Впервые слышу, чтобы ты назвал какую-то женщину красивой и предложил на ней жениться. Выкладывай, что у тебя случилось. Постараюсь помочь. Громов счёл за лучшее ретироваться. Его злость прошла, раздражение сменилось привычной апатией. На прощание не удержался и сказал: — Лучше б ты себе помог, Илюша. Сидишь тут, клювом щёлкаешь и ничего в этой жизни не замечаешь. Приезжай в субботу, не пожалеешь.***
Ветер качал стулья на веранде, и Громов сложил их и занёс в предбанник. Постирал летнюю одежду, которая валялась на даче, помыл полы. Он приехал в пятницу, чтобы протопить дом к приезду гостей и подготовить «Офелию». Лавиния, несмотря на промозглый ветер, куда-то убежала по своим собачьим делам. Уже стемнело, когда Громов закончил уборку. Он сходил в душ, попил чаю с шоколадными конфетами и вышел на веранду покурить. Ветер свистел в голых кронах берёз, полная луна то пряталась за тучи, то светила как жёлтая автомобильная фара. Пахло дымом, соседи весь день жгли листья. Громов несколько раз позвал Лавинию, но ветер уносил его голос. Ругая себя за неспособность приучить глупую собаку к дисциплине, Громов оставил дверь открытой и отправился спать. Захочет, сама прибежит. Он ещё не заснул, когда перед домом затормозила машина. Два часа ночи. Кто-то хлопнул дверцей, по гравию зашуршали тяжёлые шаги, и гость зашёл в дом. Завозился на первом этаже, открывая кухонные шкафчики. Громов вылез из тёплой постели и спустился на кухню. Соломахин выгружал продукты из большой картонной коробки в холодильник. Он заметил Громова и бросил через плечо: — Решил приехать сегодня после закрытия ресторана, чтобы завтра нормально выспаться. Да и пробок ночью нет, я за пятьдесят минут доехал. Громов подошёл и остановился рядом с холодильником. После того объяснения в кабинете он всё собирался поговорить с Соломахиным, да случая не выпадало. Валера как будто его избегал, и даже сейчас его спина выражала если не враждебность, то холодность. Или так казалось. — Валер, — Громов поймал его за руку и потянул к себе, — я, наверное, должен извиниться перед тобой, хотя и не понимаю, за что. Ты всегда был для меня единственным. Правда, не в том смысле, в котором ты сказал. Но и в этом тоже, если так подумать... В общем, у меня никого нет ближе тебя. Хочу, чтоб ты знал. — Я знаю, Гриш. Ты не против, если я приду ночевать к тебе? В его глазах был такой отчаянный вызов, что Громов не смог отказать. Но и врать не хотелось: — Я не против. Приходи, конечно. Но, Валер, это ничего между нами не изменит, ты ведь понимаешь? Соломахин кивнул и продолжил расставлять продукты. Он долго возился на кухне, мариновал баранью ногу, потом плескался в душе. Громов лежал в тёмной спальне, и эти звуки убаюкивали его, дарили ощущение безопасности, комфорта и чуть ли не семейного родства. Вода перестала шуметь. Соломахин, громко топая босыми ногами, взбежал по ступенькам и скользнул под одеяло. Обвил сильными руками, нашёл на ощупь губы и поцеловал жадно, нетерпеливо. Громов задохнулся от нахлынувшего желания. Слишком давно не было секса. Тело моментально отозвалось на ласку, заныло от мучительной потребности кончить, сбросить напряжение. Краем сознания вспоминая, где резинки и смазка, он подмял Соломахина и вклинился коленом между ног, но тот играючи его спихнул. Придавил всем телом, словно боялся, что Громов убежит: — Нет, Гриш, сегодня я сверху. Как же я по тебе соскучился... — Ладно, ладно, пусти... Громов перевернулся на живот, подгрёб под себя подушку и раздвинул ноги. Презервативы и всё остальное у Соломахина было с собой.***
Ленка приехала к полудню, когда Громов в пижаме бродил по дому в ожидании завтрака. Соломахин громко стучал вилкой, взбивая яйца для омлета. Под мышкой Ленка притащила мокрую от росы Лавинию, спустила её с рук и накинулась на Громова: — Чем ты кормишь несчастное животное? Гамбургерами из «макдака»? Громов огрызнулся: — Я всего один раз купил ей гамбургер, сколько можно припоминать? Соломахин заржал, и тут Ленка оценила диспозицию. Заметила благодушное настроение Соломахина, сонную морду Громова и подозрительные пятна на его шее. Одобрительно хмыкнула. Встала на цыпочки и шепнула в ухо: «Громов, Валерка шикарный, я буду болеть за ваш пейринг». Следом за Ленкой прикатил Илюша. Пока он парковал рядом с Ленкиным «мини» свой огромный «хаммер», Ленка бешеными глазами сверлила Громова. — Я ничего ему не говорил! Я что, не могу пригласить друга на рыбалку? Ну, прости меня, засранца! Прозвучало жалко. Лена бросилась в комнату, но Громов поймал её и прижал к себе: — Поздняк метаться, подруга. — Су-ука-а, — процедила Ленка. Илья вошёл со спиннингом и сачком под мышкой. В одной руке — ящик с блёснами, в другой — две упаковки «Хугардена», на голове — чёрная флисовая балаклава. Из дырочек выглядывают только смеющиеся глаза и красный рот. — Всем стоять, это ограбление! — вместо приветствия сказал Илья. Никто не засмеялся. Все застыли, словно это и правда было ограбление, лишь Лавиния подпрыгнула и попыталась укусить Илюшу за ляжку. Илья обвёл компанию недоумевающим взглядом и увидел округлый животик, обтянутый полосатым свитером. Словно поняв, что дальше скрываться бесполезно, Ленка громко вздохнула и перестала вырываться из объятий Громова. Илья уронил сачок и чуть не грохнул об пол пивные бутылки. Рыча от ярости, Лавиния вцепилась в его штанину. — Ну чего ты, дурочка? Не узнала меня в маске? — Илья присел около собаки и стащил балаклаву, обнажая небритый подбородок и пунцовые щёки. — Это же я, ты же меня сто лет знаешь... Лавиния опешила, радостно залаяла и распласталась на спине, выражая крайнюю степень собачьей любви. Илья гладил её обеими руками, а сам не отрывал глаз от Ленки: — Вот и умница, признала дядю Илью, хорошая собачка, хорошая... А чего ты такая толстенькая? Может, ты залетела, а? — Это ты мне? — спросила Ленка голосом, предвещающим бурю. Громов услышал сдавленный хрип и посмотрел на Соломахина. Тот кусал губы, изо всех сил изображая серьёзность, и медленно багровел. Громов откашлялся, разрушая напряжённую паузу, и сказал: — Ладно, ребятки, вы тут пообщайтесь, а мы с Валерой пойдём червяков покопаем. Или там листья в кучи посгребаем. Кто-нибудь видел мои грабли?***
МЧС опять прислало эсэмэску. Всё лето оно пугало штормами, как коллектор пугает страшными карами за просроченный долг, да только ни разу не попало в яблочко: не было на Ладоге сильных штормов в этом году. Так, одно волнение души. Свинцовые волны тяжело перекатывались, на востоке теснились грозовые тучи. Громов с Ильёй порулили на Чапаевские топляки, забив нужные координаты в навигатор. Если Витя не соврал, их ждёт феерический клёв. Соломахин с Ленкой остались дома: «Да ну нахрен в такую погоду куда-то переться!», а Лавиния с восторгом заняла своё место на корме катера, и не было в мире силы, способной её оттуда согнать. Чапаевские топляки — скопление гнилых, разбухших от воды брёвен в наветренной бухте безымянного островка. Громов заякорил катер вдоль топляка, и через минуту они увлечённо облавливали заводь. Голодные щупачки начали клевать сразу же. Илюша взвизгивал на пару с Лавинией и судорожно крутил катушку. Громов только посмеивался, радуясь ветру, редким лучам осеннего солнца и крепкой качке. Вспомнилось первое мая, его тридцать третий день рождения — пьяно-счастливый, беспечный, полный смутных надежд и обещаний. На что можно надеяться в тридцать три года? Чьим обещаниям верить? Над водой поплыл колокольный звон, или это зазвенело в ушах. Громов отошёл подальше от борта, чтобы не свалиться в тёмную неприветливую воду, и сел на скамейку. Мысли о Мите здесь, на озере, не причиняли такой боли, как в запертой коробке дома или городской квартиры. Дышалось легко, сердце не выстукивало тревожную дробь. Митя решит свои вопросы и приедет. Или позвонит, чтобы Громов его забрал. Полтора месяца — не срок. Нет поводов сходить с ума. Где-то глубоко внутри — там, куда он нечасто заглядывал, — крепло подозрение, что нынешняя лёгкость каким-то образом связана с Валеркой Соломахиным, с его бескорыстной преданностью и горячим выносливым телом, изученным за десять лет вдоль и поперёк и всё ещё возбуждавшим, но Громов не хотел думать эту мысль. Любовь Соломахина была данностью, и Громов с благодарностью принимал подарок судьбы, не анализируя свои чувства. — О, боже, Гриша! — закричал Илья, вцепившись в удилище. — Там настоящий крокодил, держи меня! Десять или пятнадцать минут они выуживали здоровенную щуку. Лавиния охрипла от лая, обезумела от диких прыжков и дважды падала в озеро — Громов ловил её сачком и возвращал на лодку. Затащив монстра на борт, они уставились на гигантскую рыбину: пасть порвана и обнажает острые зубы, спину пересекают старые шрамы. Щука билась на днище катера, выгибаясь дугой и глотая воздух. Мокрая дрожащая Лавиния спряталась за Громова. — Килограмм пятнадцать, — прошептал Илья. — Не больше восьми, я думаю, — откликнулся Громов. — Ну и зачем ты притащил это чудовище? Мне кажется, я видел её в мае, когда в воду упал. Давай отпустим, пусть умрёт своей смертью. Если она, конечно, не бессмертна... — Не-е-е, — протянул Илья. Он был похож на первобытного человека, случайно завалившего мамонта. — Я её Ленке отвезу, пусть форшмак сделает. Я люблю форшмак, и родители мои любят, и бабуля... — Бедная моя Леночка, — вздохнул Громов, — пристроил на свою голову. И без того неплохое настроение скакнуло вверх на десять пунктов.***
Они вернулись, когда на побережье наползли густые сумерки. Их встретили как героев, вернувшихся с войны. Илюша преподнёс щуку Ленке, и та, вопреки злорадным ожиданиям Громова, приняла трофей с достоинством невесты. Или, по крайней мере, матери наследника. Громов мысленно матюгнулся и поспешил в баню. Он весь заледенел от ладожского ветра, который к вечеру разыгрался-таки до пятнадцати метров в секунду. Они сидели трое в ряд на верхнем полке — Громов, Соломахин и Илюша. Все в одинаковых будёновках, подаренных Ленкой на Новый Год. Стоградусный жар обжигал плечи, перехватывал дыхание. Громов потянулся и плеснул из ковшика на раскалённую каменку. Кто-то глухо застонал. Дверь открылась, и на пороге возник Витя, одетый в голубенькие ситцевые трусы с подсолнухами. — Добрый вечер, Григорий! — сказал он. — Валерий, Илья, вы тоже здравствуйте. Можно к вам? — Только трусы сними, — отозвался Соломахин. — А это обязательно? — вежливо уточнил Витя. — Леночка сказала, что... — Да не будем мы тебя растлевать, — пообещал Громов. — Быстро снимай трусы и иди сюда! Не выпускай пар! Витя скрылся за дверью, а потом зашёл в парную, прикрывая срам. Не сговариваясь, Громов и Соломахин отодвинулись друг от друга, освобождая местечко Вите. Илюша хихикнул: — Вить, ты главное, задом к ним не поворачивайся. — И за мылом не наклоняйся, если уронишь. — Мы же пидорасы, ты в курсе? — Думаешь, он не знает? — Активные? — пискнул Витя, нервно ёрзая между двумя горячими задницами. — Очень! Прямо реактивные! — Видим жопу — теряем волю. — Короче, мы опасные и неуправляемые, Витюнь. — Ой! — А ты вообще-то симпатичный, когда голый... — Совсем охуели в атаке! Пойду пиво пить! — буркнул Илья. — Илюша, будь другом, завари нам чаю? Спроси у Ленки, где заварка с чабрецом! — И в духовку загляни, проверь баранью ногу. Илюша закрыл за собой дверь, Громов поддал пару и сказал: — Ну, расскажи нам что-нибудь интересное. Можно про каплея Горбатко. — Про Горбатко? Витя глубоко задумался. По его груди текли ручьи пота, волосы на голове намокли и прилипли ко лбу. Как бы не угорел без шапки. — Ладно, забудь. Ты почему так долго не приходил? Жена не пускала? — У нас с ней отношения, основанные на взаимном уважении и доверии. Просто шурин приезжал в отпуск. Или на побывку — я не знаю, как это правильно называется. На каникулы, одним словом. — Он военный? — Или школьник? — Он трудник. В Северо-Ладожском монастыре столяром работает, чинит лестницу восемнадцатого века в старой церкви. Там балясины с уникальной резьбой. — В Северо-Ладожском? — переспросил Громов. — Ага. Представляете, человеку пятьдесят лет, он бросил дом, жену, хозяйство и ушёл в монастырь. Лестницу реставрировать. Говорит, он там душой отдыхает. — А чего приезжал? — Намедни у них праздник был, кого-то в монахи принимали, а потом трудники по домам разъехались. С семьёй же тоже надо повидаться, нехорошо своих бросать... Громову показалось, что он сейчас упадёт в обморок. Жар обрушился на него лавиной, через которую едва пробивался голос Вити: — ...и вообще он интереснейший человек. Честный до мозга костей, добрый и со своими понятиями. И чем дольше с ним общаешься, тем сильнее веришь в его нравственную концепцию... «Вы что сказать-то хотели? Родите уже свою концепцию!» — всплыло в памяти. Громов снял будёновку и вытер лицо. Будто почувствовав его состояние, Соломахин слез с полка и, страхуя, встал напротив. — Гриш, ты чего падаешь? Всё нормально? — Да, абсолютно. Я вспомнил, мне надо письмо написать одному поставщику. Это срочно. Парьтесь без меня, ладно?***
Громов обмотался полотенцем и поспешил в свою комнату. Это же монастырь, там постоянно кого-то принимают в монахи. Самых достойных и проверенных парней, разумеется. Кого попало в монахи не возьмут, попробуй ещё туда пробиться. Сначала — долгое послушание, изучение Библии, постижение благодати. Потом — многоуровневые проверки, характеристика от настоятеля, детектор лжи обязательно. У них ведь есть служба безопасности? Тогда и полиграф должен быть. Мимоходом Громов заметил, как на кухне Илюша и Ленка возятся с чайником, а возле них вьётся Лавиния. Ну, прямо супружеская идиллия, дочка прокурора в пролёте со своими ногтями. Нет-нет, мальчика-гея, который прыгнул на член паломника, как котёнок на фантик, никто в монахи не возьмёт! Это абсурд. Даже если Митя и захочет, то замаливать ему свой грех лет пятьдесят, прежде чем помыслить о монашестве. Не достоин, осквернён. Мужеложство — это вам не баран чихнул. Это очень серьёзное преступление. Громов включил компьютер и открыл диалог с Митей. Он искал одно конкретное сообщение и нетерпеливо скроллил простыню их переписки. Глаз выхватывал реплики: — Митя, Митя, я дрочу на тебя, как подросток. — Это неправильно, Гриша! То, что ты со мной делаешь, — это неправильно! — Дмитрий, тебя поразит список того, чего у меня нет. — Внутри так больно, что хочется туда выстрелить. — Бороться со своими желаниями — это твой правильный выбор? Фотография. Громов остановился. Глаза, нос, губы... Пришлось закурить прямо в комнате. Дальше. — Я никогда не пробовал тирамису. — А ВОТ ТЕПЕРЬ ВОЗЬМИ И ПОСТАВЬ СЕБЯ НА МОЕ МЕСТО!!!! Стоп. Вот оно: DEMETRIUS: Бичуйте? Кто я такой? Вот Вы обличаете других, а кто Вам дал такое право? Не суди, да не судим будешь. gris_chat: я не понял, вы чо сказать-то хотели? родите уже свою концепцию! И ответ Мити, который он обещал изучить, да так и не удосужился, потому что был обкурен и обсосан. DEMETRIUS: Каждый в этом мире отвечает только за себя. Это себя мы можем бичевать за дурные помыслы и поступки, но другие люди нам неподсудны. Мы не имеем права их судить, мы можем только прощать — это единственное, что нам дано. И если актёр, которого Вы сегодня прилюдно высекли, действительно лжец и лицемер, то это не наше дело. Не перед нами он ответит за свои проступки, не перед нами покается. Понимаете? У него могут быть веские причины, чтобы скрывать свою тайну. Откуда нам знать? Есть вещи, которые могут разрушить всю твою жизнь, всё, о чём ты мечтал и к чему стремился. Я бы на его месте тоже врал. И раз уж Вы процитировали Мольера, я отвечу Вам словами Шекспира: «Грехи других судить Вы так усердно рвётесь, начните со своих, и до чужих не доберётесь». Громов дважды перечитал сообщение. То, что проповедовал Митя, плохо стыковалось с любовью. Выходило, что любовь — это дурной поступок, за который сперва нужно себя высечь, а потом раскаяться перед высшим судиёй и смиренно ждать прощения. Нельзя было оставлять Митю в монастыре один на один с церковной махиной. Он никогда не примет решения в монастыре, в постах и бесконечных молитвах. Надо было увозить его после той августовской ночи, расслабленного, зацелованного, послушного. Но ещё не поздно исправить ошибку. Громов набрал номер Мити. «Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети». Громов написал смс: «Я выезжаю за тобой, встречай меня на пристани через два часа. Я заберу тебя домой». Громов отбросил полотенце и начал одеваться. Термобельё, прорезиненный рыболовный костюм, пуховая куртка, шапка, перчатки. Засунул в рюкзак комплект одежды для Мити. Ещё не поздно всё исправить. Выглянул в окно: в баню через двор шли Ленка с Илюшей. Оба несли посуду — чайник, чашки, тарелки с какой-то едой. Отлично. Пока народ отдыхает в банном домике, пьёт пиво и чай с чабрецом, он спокойно отчалит от берега. Может, он даже успеет вернуться с Митей, пока они парятся и слушают Витины армейские байки. Телефон пиликнул, принимая сообщение. Сердце со всей дури ударилось в рёбра. Митя ответил! Громов лихорадочно нашарил в кармане телефон: «Штормовое предупреждение с 23 до 02 часов, ожидаются ливни, грозы, кратковременное усиление ветра до 20 м/с, будьте внимательны и осторожны». Чёрт! Сколько можно?! Как отписаться от этого спама?! Он вышел на улицу и быстро свернул за угол, чтобы никто не заметил его из бани. Побежал по песчаной дорожке к «Офелии». Фара-луна светила так же ярко, как накануне, и освещала всё вокруг серебристым светом. Ветер шумел и гнул ветки деревьев, но это был не шторм, а привычный ладожский свежачок. Не успел Громов забраться в лодку, как послышалось звонкое «Гав-гав-гав!», и Лавиния одним мощным прыжком очутилась на корме «Офелии», на своём законном месте. — Ну уж нет, в этот раз без пассажиров! — Громов взял собаку на руки и поставил на причал. — Иди домой, Лавиния, домой! Лавиния весело гавкнула и снова перемахнула с причала на борт. Закипая от злости, Громов погладил её и сказал со всей нежностью, на которую был способен: — Детка, я бы взял тебя, но ты же снова будешь падать в воду, а сачка у меня нет, к тому же МЧС обещает штормягу. Беги домой, будь умницей. Лавиния забила пушистым хвостом и лизнула Громова в нос. Дверь бани открылась, и в сияющем проёме показалась чья-то фигура. Донёсся Ленкин голос: — Ребят, а вы Гришу не видели? Где он бродит? Пойду поищу! Надо торопиться. Если Ленка его найдёт, то никуда не отпустит. Громов пошарил в карманах: телефон, нож, бумажник, ключи. Всё нужное. Огляделся по сторонам: чисто прибранная корма, только Илюшин спиннинг лежит на дне лодки. Тогда он сжал пустой кулак и показал его Лавинии. Та напряглась, следя за каждым движением. — Апорт! — тихо скомандовал Громов и забросил в прибрежные кусты несуществующую поноску. Лавинию мигом сдуло с насиженного места, только золотистый хвост мелькнул в воздухе. Бедняжка, ума не больше, чем у аквариумной рыбки. Громов оттолкнулся от причала и дал малый газ. Хорошо, что удалось отплыть незаметно. Хорошо, что баки полные, а в кабине стоит запасная канистра с бензином. Хорошо, что ночь светлая. А самое главное — хорошо, что ещё не поздно исправить ошибку и забрать Митю из монастыря. Громов так скрипнул зубами, что чуть не сломал резец. Или уже поздно?***
Отойдя от причала на малом ходу, так, что фонари у его дома и соседних стали меньше сигаретных огоньков, Громов ощутил привычное и часто любимое одиночество. Шум мотора казался ласковым, а ещё невысокие на мелководье волны шлёпали по носу лодки и расступались. Озеро окружило лёгкую «Офелию» со всех сторон и услужливо пропускало в свои объятия. Громов всегда обращался к Ладоге уважительно, знал, что характер у этой воды взбалмошный и непредсказуемый, как у капризной девы: «Давай, дорогая, не подведи. Ты знаешь меня, я знаю тебя, мы много вместе пережили, а теперь мне нужна твоя помощь. Мне очень нужно дойти до этого чёртова острова». Громов включил навигатор. На карте пунктирами высветились сохранённые пути: тут они весной катались с Витей и Ленкой, а тут с Илюшей троллили в июне судаков. Двигались хаотично, вдоль берега и вглубь, меняли воблеры, вытаскивали глупых жадных окуней и отпускали, отмечая «рыбные места» булавками. Чуть поодаль проступали пути рыболовецких баркасов и пассажирских судов. Там — глубже, нет коварных камней, что подводными грядами раскиданы на мелководье. Громов задал конечную цель маршрута. Благоразумный навигатор предлагал идти вдоль берега, затем резко влево, преодолеть широкий плёс и снова двигаться под прикрытием дальнего берега и архипелага необитаемых островов. «Лишних пара часов», — прикинул Громов и решил идти напрямик. Утопил гашетку, и «Офелия» взревела, как пришпоренная лошадка, которой давно не давали пробздеться на свободе. Если встать на глиссер, можно сэкономить топливо, да и встречная волна перестанет швырять легкую скорлупку из алюминия и хрома. «Офелия» честно старалась преодолеть волновой кризис и через пару минут ей это удалось. Вода вытолкнула изящный корпус, и лодка полетела над гребнями как белый призрак, едва касаясь барашков. Сердце у Громова забилось ровно, стало спокойнее. Всего каких-то два часа пути. «Офелия» — красавица, проскочит сейчас по встречному ветру, а обратно с двумя пассажирами пойдёт попутным. Даже если придётся экономить, топлива хватит. На западе бордовая акварель заката стремительно размывалась чернотой. Громов цеплялся взглядом за исчезающий горизонт — знал, что когда разделительная полоса между небом и водой погаснет, единственным ориентиром останется холодный свет навигатора. К тому же менялся ветер, «Офелию» опять швыряло, качка становилась невыносимой. Лодка прыгала по волнам, как по каменным ступеням, и Громову начало казаться, что очередной удар расколет корпус пополам. На пределе мощности мотор работал рвано — днищем переваливаясь через полутораметровую волну, «Офелия» клевала носом, и винт выныривал из воды. Не сбавляя газа, Громов чуть изменил направление, теперь боковой ветер сносил лодку с курса, но двигаться удавалось ровнее. Можно было подойти к острову с подветренной стороны, это даже лучше. Громов вспомнил заброшенный причал, где он курил и матерился после встречи в трапезной. Через полчаса борьбы с водой и ветром навигатор показал снижение глубины и каменные гряды. Ураган мотылял по небу низкие тучи. То и дело появлялась луна и ненадолго осыпала бугристую поверхность озера холодными бликами. Остров был совсем рядом — невдалеке, среди густой черноты неба и леса, светлела полоска монастырской стены; под ней, в рядок, горели дежурные фонари. Громов выдохнул: Ладога посердилась, но пропустила. И «Офелия» не подвела. Волна с этой стороны острова была детская, а фонарь на носу лодки позволял выбирать путь. Громов сбавил ход, аккуратно обошёл торчащие из воды камни и бортом причалил к пирсу. С трудом выбрался на мокрые доски. Ноги затекли, от долгой качки шатало. Дойдя, как пьяная до дома, «Офелия» словно расслабилась и теперь болталась неуправляемо. Кранцы перекатывались по её бортам. Пришлось повозиться со швартовами. Громова распирали нетерпение и тревога. Мокрые пальцы проскальзывали по канатам, кожа больно стёсывалась, но он завязывал узлы с предельной тщательностью и раздражался на себя. За глупость, за то, что уехал тогда, за то, что полтора месяца слонялся из угла в угол, за то, что тянет сейчас минуты, накидывая очередную петлю. Он не думал, где искать Митю, как стучать в древние промасленные ворота и что кому объяснять. Плана не было. Всё должно было получиться само собой. В конце концов, держать в заложниках одного оскандалившегося мальчишку для серьёзной организации несолидно. Ну и что, что часы неприёмные. Волноваться не о чем. Но Громов волновался. Он паниковал. Среди штормовой воды, ночью, в неприспособленной для таких переходов лодке он был спокойнее, чем сейчас. — Гриша! Громов замер, ему показалось, что в темноте, среди шума волн и ветра, его наконец заглючило. — Гриша, зачем ты приехал? Ты же обещал подождать, — Митя мало походил на призрачную сирену, голос его прозвучал отчетливо и строго. В груди оборвалось и ухнуло в живот. Как же просто. Ни геройского штурма крепостной стены, ни убийства драконов, ни эсэмэсок с высаженной напрочь батареей. Пришёл. Встречает. Ждал. Радость чуть не сбила Громова с ног. — Митя, я подумал, нет смысла больше ждать. Какая разница? Всё давно решено, иди ко мне... От волнения Громов растерял обычную вальяжность и засуетился. Захотелось броситься навстречу, сгрести мальчишку в охапку, утащить в тёплую каюту, уложить на лежак, накрыть собой и не выпускать. Он сделал пару быстрых шагов навстречу, но Митя выбросил руку в предупреждающем жесте: — Не подходи! — Почему? — Громов опешил. — Что случилось? — Прости, но я никуда с тобой не поеду. Из-за облаков выкатилась луна, и в её свете Митины глаза показались ещё прозрачнее и светлее, чем запомнилось Громову. Редковатая русая бородка делала лицо старше и жёстче. Порыв ветра взмахнул подолом просторной рясы, как будто хотел продемонстрировать обновку, а Митя схватился за голову, придерживая чёрную скуфью. Громов остановился. Он плохо разбирался в церковных нарядах, но одежду послушника от монашеской рясы отличить мог. Всё кончено. Он опоздал. Жгучее разочарование перехватило горло, Громов еле выдавил: — Тебя всё-таки постригли... — он покачнулся, руки повисли плетьми. — Митя, почему? Как это вообще... Они не имели права делать тебя монахом без твоего согласия! Это можно отменить? Есть же какие-то законы, какая-то высшая церковная власть... — Я принял постриг добровольно. В лицо вместе с порывом ветра больно прилетели первые крупные капли дождя. — В смысле «добровольно»? Митя, ты о чём? Ты говорил, что это невозможно, что так не делается, — Громов пытался поймать разбегающиеся мысли. — Ты не можешь быть монахом, это абсурд, это неправильно! Почему тебя не выгнали? Ты же гей, ты понимаешь это? Митя криво улыбнулся: — Какая разница, кто я, если я принёс обет безбрачия? Это в миру важно, кто кого любит, кто с кем спит. Это у вас увидят человека не в той компании, и сразу ставят клеймо: «гей в шкафу». Или «гей в боа». Блоги пишут, не разбирая, где правда, а где ложь, травят человека... — Митя перевёл дух и смахнул капли дождя с лица, словно слёзы вытер. — А в монастыре все равны. Целибат для всех одинаков, я ничем не отличаюсь от остальных. Ничем! — Остальные тоже так думают? Митя замолк. Громов переспросил: — Они знают, что ты переспал с мужчиной под носом у начальства? Они простили тебе этот грешок? Твой духовный отец, которому ты исповедуешься в каждой мелочи, не счёл это... — Громов мучительно подбирал и выкрикивал слова, перекрывая шум ветра, — препятствием для твоей монашеской карьеры? Митя вздёрнул подбородок. По его лицу струилась дождевая вода, но он словно не замечал. Громов почувствовал всем телом, как его затопило отчуждение. Напротив стоял другой человек, коснуться которого без неловкого «извините» не пришло бы и в голову. Не тот близкий, родной и желанный, к кому он стремился всей душой, а кто-то чужой и далёкий. Существо иного вида. — Ты не сказал, да? — догадался Громов. — Ты испугался и соврал на исповеди... — Да, соврал, но ты не имеешь права меня судить! — крикнул Митя. — Я с шестнадцати лет подрабатывал в монастыре — с тех пор, как понял о себе правду. Я мыл туалеты после паломников, драил кастрюли и чаны — всё что угодно, лишь бы справиться с пороком. У меня до сих пор костяшки содраны и не заживают. У меня колени разбиты из-за молитв. Ты не знаешь, что я вынес, чтобы стать послушником! Не знаешь, через какие послушания прошёл ради монашеского чина! Быть монахом — это то, о чём я мечтал. Это мой путь в жизни. Я выбрал его с открытыми глазами и открытым сердцем... — Меня ты тоже выбрал с открытыми глазами. И сердцем, и всем прочим ливером... — Я тебя не выбирал, Гриша! Это было искушение — общее для нас двоих. Я буду молиться, чтоб твоя душа тоже исцелилась. — Твоя, значит, исцелилась... — он хотел саркастично улыбнуться, но не смог: мокрые губы заледенели и не слушались. — Ладно, Митя, я всё понял. Ты поборол искушение и планируешь прожить остаток жизни в святости — то есть без меня. Хоть бы позвонил... Голова пылала, Громов стянул капюшон и подставил лицо дождю. Потом запустил пятерню в волосы и сделал несколько шагов поперёк пирса, по щербатым доскам, перешагивая крупные прорехи. Митя стоял неподвижно, только ветер трепал широкие рукава и подол рясы. Громов сплюнул в воду, но плевок унёсся в черноту, где свистело, бурлило и яростно ворочалось штормовое озеро. В такую непогоду идти домой было бы безумием. — Тут можно где-нибудь переночевать? Гостиница, я так понимаю, закрыта, но я согласен на монашескую келью. Один раз, как говорится... Найдётся свободная койка? Я устал. — Койку я тебе найду, но мне придётся объяснить настоятелю, кто ты такой и зачем приехал. — И что? Пидорасов в святую обитель не пускают? — Пускают, но у меня будут большие проблемы. Если ты этого добиваешься, если хочешь мне отомстить, то пойдём. — Светлые глаза блеснули сталью. — Чего стоишь? Пошли! Тебе ведь не впервые разрушать чью-то жизнь? Громов смотрел на него и не мог понять, в какой момент всё рухнуло. Дождь вдарил в полную силу, заливал лица обоим, капал с волос, впитывался в одежду. Оба не замечали ни ливня, ни шквалистого ветра. Стояли, сцепившись взглядами, как боксёры в клинче. Громов уже понимал, что в следующую секунду никто не кинется в объятия, что пора забыть о жаре Митиного тела под своими ладонями, о сладких неумелых губах и громком шёпоте, срывающемся на стон. Он не понимал только, как можно так быстро и так искренне впасть в амнезию. Не верил своим глазам и ушам. — Хочешь, чтобы я свалил? Чтобы никто не раскрыл твой маленький секрет и всё было шито-крыто? Хорошо, я свалю. — Судорогой свело рот, он еле вытолкнул слова: — Скажи, что не любишь меня, — и я уеду. — Я тебя не люблю. — А тогда? Тогда любил? Внезапно этот вопрос показался ему самым важным, прямо шекспировский вопрос жизни и смерти. — Я никогда не любил тебя в том смысле, который ты подразумеваешь. — Даже так? А я вот любил... — обронил Громов, и ветер унёс его слова. — Поеду я, Мить. Не беспокойся, я не выдам твою тайну. Мне не за что тебе мстить. Он развернулся и пошагал к лодке, не оглядываясь больше ни на Митю, ни на остров, ни на свои воспоминания о том, чего не было и быть не могло. Он легко отвязал канаты, запрыгнул на узкий борт «Офелии» и оттолкнулся ногой от причала. В этот момент Митя рванулся за ним, словно хотел остановить или обнять на прощание, но Громов отмахнулся от него сквозь пелену дождя.***
На глиссер встать не удалось. Ветер снова сменился, расход топлива был максимальным. Через час хода неровными галсами Громов уже пожалел, что не остался в монастыре. Уходить с фарватера и причаливать к маленьким островкам, заваленным камнями, было опасно. Навигатор показывал последний прямой отрезок до домашних пляжей — по спокойной воде не больше получаса ходу. Вода хлестала в лицо со всех сторон. Ливень смешивался с брызгами, которые отрывались с гребней волн и неслись по ветру, как чьи-то плевки. Громов промок насквозь, но подключил запасную канистру. Ещё минут сорок работы двигателя. С таким движением прикидывать километраж было бессмысленно, надо идти в сторону берега, пока «Офелия» ещё может держать курс. Громов вернулся в салон, закрыл дверь и вытащил из-под лежака оранжевый спасательный жилет. Достал телефон из внутреннего кармана. На экране светилась одна палка сети и пять процентов заряда аккумулятора. Можно позвонить в МЧС, хотя вряд ли батареи хватит, чтоб вразумительно объяснить ситуацию. А смысл? Чем они помогут идиоту, решившему покататься в шторм? Погода всё равно нелётная, спасательный вертолёт не пришлют. Да и сеть уже пропала. Отправить смс? Кому? «Мама, я люблю тебя»? Не стоит тревожить её сон глупыми сообщениями, она знает, как сын к ней относится. Или написать Соломахину? «Прости, друг, но волнение души — чушь собачья, только мухи и дыни навсегда». Сеть всё не появлялась, а проценты заряда таяли на глазах. Подумал про запись в дневнике — вот это был бы эпический финал беспечного блоггера! Лив фаст, дай янг. Громов усмехнулся, сунул в рот ледяную свистульку, привязанную к жилету, и выдул трель, сильно смахивающую на финальный свисток в футболе. Два процента. Громов отбросил телефон на скамейку, и через минуту тот пискнул и погас. Мотор пахал на пределе мощности, и всё равно лодку швыряло — на открытой воде волны набрасывались хаотично со всех сторон. Мощный фонарь на носу болтал лучом и раздражал беспомощностью. Ничего, кроме ливня и брызг, он не освещал. Громов выключил и его, и освещение кабины, оставил только навигатор. Голубоватый свет озарил хрупкое нутро лодки. Двигатель начал сбоить. «Офелия» выработала всё топливо, но честно пыталась пройти ещё немного. Потом закашлялась и стихла. Как будто устала, не дотянув до родного причала совсем чуть-чуть. Громов отпустил штурвал и застегнул спасательный жилет.Эпилог
МЧС искало пропавшую лодку два дня, а потом Соломахин частным образом оплатил ещё неделю поисковых работ. В конце концов обломки «Офелии» были найдены на Чапаевских топляках — туда со всего озера сносило всякий мусор. Гнилые разбухшие брёвна, какие-то доски, пробитые ржавыми гвоздями, гигантские охапки водорослей. Громова так и не нашли. Соломахин до рези в глазах всматривался в воду. От усталости и перенапряжения ему казалось, что он видит то сердце, проткнутое кинжалом, то румяную морячку среди канатов и обломков шхуны, но морок отступал, и Соломахин оставался один на один со студёной ладожской водой. Ленка так безутешно рыдала несколько дней, что в итоге её положили на сохранение. Илья навещал её каждый день. Лавиния прибилась к Вите. Уезжать в город после того, как поиски сочли бесполезными, она отказалась — рычала и кусалась, как бешеная, и Соломахин решил не принуждать собаку. Оставил её на берегу. Она хрипло лаяла и бегала по пляжу, пока хватало сил, а потом засыпала, свернувшись на мокром песке в клубок. Витя приходил её подкармливать, и однажды она пошла за ним в его дом. На дачу Громова она не просилась. Адвокатская контора Ильи Кохановского позаботилась обо всех юридических вопросах, и Соломахин, к своему удивлению, получил в наследство ресторан на Чёрной речке. Работал он ещё больше прежнего, с мальчиками встречался редко. В далёком озёрном скиту день и ночь горела свеча за здравие.Конец