Dead end

1. Рейвен проводит кистью по лицу, делает скулы лепными и тонкими, словно настоящими. Рейвен покрывает губы ярко-красным, уродливо-прекрасным кровавым цветком. И мертвая девочка на ее металлическом столе превращается в спящую царевну. Рейвен смотрит на нее неотрывно. Отрезает ловко хромированными ножницами прядь светло-каштановых волос, запихивает спешно в карман больничного халата, словно ей стыдно и неуютно. Но ведь ей не за что стыдиться. Это её работа — прибирать мертвых. С живыми как-то не срослось, вот и пошла по лестнице вниз. Но это и неплохо. Некому ей сказать, что не по-людски, некому осудить, некому ужаснуться. Рейвен совсем одна. И, наверное, ей это нравится, раз она сидит в подземелье, загоняет в легкие чадящий черный сигаретный дым. Днем — вскрывает грудные клетки. Совсем не больно, ужасно торжественно и чертовски аккуратно. А ночью зашивает невидимой нитью сердца за грудину, проходится кистью по щекам, дает им цвет и сок. И вот они снова как новенькие. Почти что живые. Жаль только, что на самом деле трупы. Как-то так. Рейвен не помнит, когда именно поняла, что вот так ей легче — когда тихо шелестит под потолком кондиционер, когда тихо скребет скальпель по сухой бумажной коже, когда внутри и снаружи очень тихо, и можно слышать. Как время отмеряет секунды, как бешено гонит кровь по артериям, как стучит и сбоит сердце. В такой атмосфере ей действительно думается. А секундная стрелка неумолимо движется вперед. У Рейвен не было страсти к смерти, это смерть полюбила Рейвен, сделала своей слугой. Не было тетрадочек с рисунками кладбищенских крестов, не было черных одежд и заунывных мелодий, не было трагедий и несчастной любви. Задолго до того, как покинула стены интерната, Рейвен знала, кем именно будет. С детства. Никому не говорила. Люди вокруг были странными. Они заставляли улыбаться, хотели от нее нормы нормальной. Только Рейвен не могла. Не умела, не знала, как именно стать для них хорошей. За это ее ненавидели. Спасало лишь то, что ей всегда было на это плевать. Быть может, именно в том и состоит вселенский баланс. Или насмешка творца. В десять вечера смена Рейвен заканчивается, она закрывает двери морга на ключ, оставляет его на охране — через полчаса придет ее сменщик Тан. Он слушает блэк металл и курит траву прямо на рабочем месте. Но зато он неразговорчив, словно труп. Рейвен ценит в коллегах молчание. Дорого бы платила за него золотом. Пока едет в лифте, поправляет волосы в тусклом свете флуоресцентных ламп. Непослушные, короткие, темные — вороньи перья. А кожа бледная и сухая. Бумажная кожа. Но ведь с кем поведешься, от того и наберешься — так, кажется, говорят. На первом этаже двери раскрываются. На секунду Рейвен замирает. Смотрит на женщину в проеме, та глядит в ответ. Рейвен натягивает улыбку, скалит зубы. - Привет, Софи, - выдавливает. Проталкивается в фойе, не дожидаясь ответа. В спину несется ответное приветствие. Но Рейвен не поворачивается. Это лишь дежурная вежливость коллег. Так принято. Это дети жестоки и бескомпромиссны, хоть и всегда правдивы. Взрослые же, искусные лгуны и манипуляторы, притворяются, что все нормально, что все как у людей. Но правда в том, что они, в белых халатах с верхних этажей, спасают жизни, мнят себя от этого богами, пусть даже некоторые из них всего-навсего лечат насморк. И Рейвен, червь земляной, не чета им, не станет равной, даже если откроет лекарство от рака. Софи Захрини — их пчелиная матка, лучшая из худших, королева без короны. И, может быть, Рейвен чуть-чуть завидует ей. Поделом же. 2. У Рейвен есть маленькая тайна. Она мало что помнит из детства. Будто провал, падение в бездну. Будто ее накрыли черным мешком, завязали повязку на глазах, и она все размахивает битой, да только не может попасть по ослику, так и осталась в этой темноте кромешной. В морге хорошо думается. Она подцепляет пинцетом сигарету, затягивается прямо так, не снимая перчаток в застаревшей крови и трупном яде. Дым застревает в легких, вырывается клубами белого тумана. Наверное, Рейвен даже могла бы быть счастлива, если бы не такие как Софи Захрини. Самоуверенные, жестокие, слишком идеальные, слишком прозрачные на вид. Рейвен помнит вот именно это — как огрызалась, как грубила и била в грудь таких, как Софи, с идеальными жизнями. Наверное, недостаточно сильно била. И теперь ей проще в тишине морга, чем среди гомона людей. Синеглазая Софи с голливудской улыбкой тому ежедневное подтверждение. Рейвен докуривает. Двери хлопают. Тан вкатывает металлический поддон с новым трупом. Из его наушников визжат гитары и ударные — что-то уж совсем тяжелое и мрачное. Рейвен не обращает внимания, бегло глядит на пациента. Включает диктофон, начинает монотонно вести запись. Девушка. На вид около двадцати. Белая. Волосы светлые, глаза синие, рост около метра шестидесяти, вес килограмм пятьдесят. Смерть наступила приблизительно прошлой ночью между двенадцатью и тремя часами утра. Огнестрел. Рейвен склоняется над трупом, внимательно рассматривает свою жертву. И это даже печально. Она очень красива. Для мертвячки. Нежный овал лица, полные лепестки губ. Белая-белая кожа. Она хороша, даже несмотря на трупное окоченение и три черные дырочки в груди. Кровь отлила от раны, и теперь она похожа на аккуратный прокол в центре сердца. Из одежды лишь короткое платье, которым ничего не скрыть. Из украшений — медальон в форме сердечка на шее. Рейвен берет ножницы и начинает срезать лоскуты платья с мертвого тела. Труп красив, бел, как мрамор. Труп напоминает спящую царевну. И внезапно уголок глаза колет чем-то острым и соленым. Рейвен не понимает, что с ней, жмурится, разрешает слезе скатиться. Это так странно, но ей жаль эту девочку, не труп. На молочном теле много синих и черных разводов, на запястье застыл отпечаток чужой ладони. Ей не сладко пришлось. Между бедер засохшие потеки крови. Рейвен кривится, слеза серебряной нитью тянется из будто кровоточащего глаза. Нажимает на кнопку записи. Изнасилована. Вскрывает острой продольной линией грудь, по поддону клацают пули. Застрелена тремя выстрелами в грудь. Рейвен ненавидит себя за жалость, ненавидит себя за слабость, ненавидит за то, что у нее вообще есть эмоции, но ничего не может с собой поделать. Вот так вышло. Что она в своей черной дыре не на самом дне. Пока что. Тянется к медальону на шее, подковыривает ногтем. Зачем делает, сама не знает. Кулон раскрывается нелегко. И это разочарование, наверное. В нем ничего нет, хоть и горит ярко в искусственном освещении, словно солнечный луч, играет бликами на бумажном лице владелицы. "V" - выгравировано внутри. Победа. Виктория. Быть может, так звали ту, что потерпела поражение. Крошка Ви. Изнасилована и убита. 3. Рейвен приходит домой за полночь. Живет одна, конечно. Черный кот на окне. У таких, ведьм кладбищенских, не бывает пар. И на Фейсбуке их не добавляют в друзья. Ничего, это совершенно не нужно ей. Без людей ведь лучше, без людей ведь проще. Люди гнилые все, ненастоящие. Кроме блондинки из больничного морга. Только вот она уже не человек — прах к праху, как говорится. Рейвен трет переносицу, нащупывает такой знакомый шрам над верхним веком. Не помнит, откуда он, щупает соединительную ткань, изогнувшуюся талым воском кожу. В голове словно провал. Словно кусок черной паутины затянул сознание. Прекращает трогать, прекращает жалеть себя. Это всего лишь кожа, всего лишь её корявая жизнь. К черту. Ложится на кровать, закутывается в плед, цепляет громоздкие наушники. Три секунды тишины, а затем его голос взрывает вселенную, будто звуковой волной её отбрасывает на самое дно, на многие годы назад. Рейвен закрывает глаза и слушает его медовый голос. С таким голосом хочется быть откровенной. Он поет высоко, фальцетом, но женщиной ему не быть, как ни пытайся поверить. Его слова слишком мужские, жесткие, требовательные, под дых. Его слова, словно скальпель на мертвой коже. Только почему-то больно. Иногда Рейвен жалеет, что она живая. Иногда завидует своим пациентам. Быть такими легче. Его зовут Эа. И Рейвен любит его самой глупой и сладкой подростковой любовью. Словно он совсем рядом и совсем настоящий. Словно он живой. И он льет в ее уши свой отравленный яд из глубины темноты, проявляется призраком в ее сознании, совращает её, убеждает, что вот там лучше. Что вот там настоящий дом. В забвении. Слепая слеза катится из закрытого глаза, застывает на щеке, силится не упасть. Капает, капает на подушку. Присоединяется к остальным, образует реку. Рейвен плачет. В дверь звонят. Рейвен слышит трель сквозь какофонию звуков и голосов. На поверхность выбираться не хочется. Она никого не ждет, да и к ней никто не ходит. Это так странно и так по-настоящему, что Рейвен садится в постели, срывает наушники. Мертвая тишина вокруг. Лунный глаз светит в небе. Показалось. Дверной звонок снова тренькает. Рейвен выдыхает. Все по-настоящему. Сует ноги в тапки, семенит по стылому полу. Осень подбирается к ним кошкой на мягких лапах. И захлопнуть бы окно, только Рейвен не обращает внимания на стылый воздух. Подходит к двери. Спрашивает, кто там. Но ответа не следует. Жалеет, что нет дверного глазка, накидывает цепочку, приоткрывает дверь. Крик рвется из горла, да только звука нет. И это действительно страшно. Хочет захлопнуть дверь, но пальцы не слушаются, замерзли совсем, вцепились в косяк, сжимают так, словно отпустить - значит умереть. Открывает рот, чтобы что-то сказать, но губы трясутся. И снова ни звука. Словно какой-то ватой забито горло. Снова она дрейфует на поверхности огромного черного ничто. На пороге стоит незнакомка. Белые волосы паклей, синие хрусталики глаз. Лицо без выражения и без всяких эмоций. Она просто комок света. Бумажно-белая кожа сияет слоновой костью в электрическом свете ламп. И только красные губы мазком крови и спелой вишни выделяются на этом неживом лице. Кроша Ви пришла к ней из кошмара, перебралась с другой стороны мертвой реки, выбралась из черной паутины. И теперь смотрит на нее, не мигает, изучает, словно редкий экспонат в кунсткамере. Губы раздвигаются в ухмылке. Пальцы складываются в знак победы. - Бу! - шепчет крошка Ви. И становится действительно страшно. 4. - Голди, - представляется незнакомка. Рейвен сжимает ее сухую, ненастоящую ладонь. Она никогда не верила во все эти сказки и истории. Но на ее пороге стоит труп. Теперь уже не до веры. Есть только факты. Живое доказательство того, что она сошла с ума. - Как? - раздирая сухое горло, спрашивает Рейвен. И она рада, что получается. Потому что это просто невообразимо — сойти с ума за короткий миг, возненавидеть себя во сто крат, просто внезапно превратиться в готическую шлюху. Как-то так. - Впусти меня, - глухо предлагает Голди. Смотрит исподлобья, долго, не моргая, завораживающе, словно ведунья какая-то, шаманская королева. Рейвен делает неопределенный жест рукой. Голди не двигается с места, только раскачивается чуть-чуть с носков на пятки. И внезапно Рейвен кажется, что наступил уже апокалипсис, что все полетело в тартарары, и мертвые стали ходить, да только, как в старых сказках, не войти им без настоящего приглашения. В ответ на глупые мысли Голди широко улыбается, просачивается мимо Рейвен в комнату, с ногами забирается в кресло. - Сатти-Сатти-Сатти, - сетует она беззлобно, - вечно ты все преувеличиваешь. Если хочешь, померь мне давление, или сердце там послушай. Поймешь, что я живая. И все, конечно, благодаря тебе. - Как? - снова сухо переспрашивает Рейвен, игнорируя острое и короткое «Сатти». Имя кажется и знакомым, и чужим одновременно. У неё тысячи вопросов вертятся на языке, но правда о Сатти может подождать. - Мой медальон, - спокойно объясняет Голди, - ты открыла его, и вот я снова, как новенькая. Не считая трех дырок в груди, конечно. Рейвен испуганно округляет глаза. - Затянулись, не бойся, - коротко хохочет Голди, скидывает лямку больничного халата, показывает молочно-белую, ровную грудь. У сердца три куцых ярко-розовых шрама. Все, что осталось от ранения. Словно его и не было вовсе. - Но... но... я не понимаю, - шепчет почти что беззвучно Рейвен будто молитву, а кончики пальцев такие холодные, - ты... кто ты? - Этот вопрос гораздо лучше, - соглашается Голди, скрещивает ноги, располагается в квартире, будто у себя дома, - сигареты есть? - внезапно уточняет она, кривит полные губы в знающей полуулыбке. Рейвен на негнущихся ногах подходит к ней, выуживает из кармана толстовки начатую пачку «Парламента», протягивает ночной гостье. А у той теплые пальцы. И внезапно Рейвен отпускает, тяжелый змеиный узел, залегший в желудке, расплетается, а сама она выдыхает. Живая. Голди прикуривает, щелкает дешевой зажигалкой из супермаркета, рождает искры. Её лицо на секунду освещается ярким. Это лицо лепное без трупного туалета, это лицо по-королевски спокойное и величавое, только губы подрагивают, сжимают сигарету, словно последнее спасение. Рейвен где-то уже видела такое лицо, только не на металлическом поддоне. - Ты спрашивала, кто я. Так вот, - говорит Голди, - я — запасной вариант, я — план «Б», я — каскадер в высокобюджетном боевике. И я умерла за свою королеву. На секунду она сдувает челку с лица. Разлетается золотыми нитями. А во лбу звезда горит. Нет, не так, другой знак. Рейвен вскрикивает беззвучно, прикрывает рот ладонью. Она ни черта не понимает, но с каждой секундой ей все страшнее. - Ещё будут правильные вопросы? - спрашивает насмешливо Голди, только в выражении её глаз нет ничего веселого. Там пустота, сосущая, ужасающе черная и пугающая. И нет надобности спрашивать, что же с этой девочкой не так. Абсолютно все. В ней нет ничего правильного, нормального. Все испорчено и испоганено. Если конечно, когда-либо это что-то было нормальным. Пока Рейвен думает над следующим вопросом, Голди слепо пялится в пустоту, улыбается. Рейвен так страшно от этого безумства, так неуютно, а в горле застрял ком. Именно поэтому она перебивает и спешно, скомканно спрашивает: - Кто тебя так? Голди замолкает на секунду, кусает губы, смотрит перед собой, куда-то далеко, а потом и на Рейвен. И в ее глазах внезапно разгорается огонь, яркий, вечный, огонь, не имеющий ничего общего с яростью или ненавистью. - Моя любовь, - блаженно говорит она. - Моя большая любовь препарировала меня и порезала на ленты, на форшмак. Как-то так. Рейвен не знает, что сказать. Она и не понимает толком, что случилось с этим странным созданием. Улавливает общую нить, но ухватиться за подробности не может. Ясно одно — все, что было, тащила на себе, пыталась, старалась, грызла этот гнилой камень, да только все прахом — руки ободраны, зубы сколоты, а глаза все в слезах. Даром, что воскресла, никому уже не нужно. Рейвен не знает, как именно может помочь Голди, ведь та пришла к ней не просто так, за помощью. И тогда она задает тот самый главный вопрос: - Что тебе нужно? Она ждет, что Голди высокопарно заговорит о мести, в ярости и злости потребует голову своего возлюбленного на золотом блюде. Да только вместо этого она говорит: - Помоги мне их спасти. Рейвен лишь качает головой. Все страньше и страньше. Но с мертвыми ведь как? Или хорошо, или никак вообще. Правду говорят. 5. Ви говорит, что все они принцессы. Где-то в глубине души. Рейвен не сильно в это верит. Все потому что, наверное, она и в бога не верит. Голди тоже. Но только теперь. Раньше верила, так горячо, так надломленно-искренне, так преданно. Пока королева, принцесса всех принцесс, их белая богиня не вытрахала ей мозг, не выпотрошила своим скипетром, не выбросила умирать на обочине. Так говорит Голди. Рейвен не сильно ей верит, все слишком по-дурацки, но сердцем чувствует, что мертвая девочка не обманывает её. Они сживаются в маленькой квартирке только для одного. Как человек и смертельная болезнь. Как любовь и привычка. И теперь они бок о бок. Не потому что Рейвен согласилась помочь, а потому что Рейвен жалко этот сгусток света, жалко эту сумасшедшую, хватающуюся за жалкую распоследнюю соломину. Голди спит на кушетке, варит прогорклый кофе с утра и поет на чужом языке странные текучие песни. Нет, она совершенно не мешает. Она оттягивает пустоту, делает её чуть более плотной, свойской, на двоих. Рейвен никогда раньше не ощущала себя одинокой. О нет, ей хватало самой себя. Рядом с Голди она понимает, что человек рядом не так уж и плохо. Почти по-настоящему. Иногда Голди снятся сны. Красочные, наверное, страшные, кошмары. Потому что только кошмары реальны настолько, что можно поверить, что сон — это жизнь. Тогда Рейвен подкрадывается и сидит на краю кушетки. Не дотрагивается, наблюдает за этим маленьким умиранием, за шекспировской трагедией. Она знает теперь, что все и всегда закончится плохо. Очень плохо. Голди во сне всегда произносит два имени. Много других деталей, вскриков, стонов, имен. Но Кун и Серена всегда присутствуют в этих кошмарах, как два столпа, на которых держится мироздание крошки Ви. Голди часто приходит в больницу, сидит на скамейке, пьет кофе чуть лучше домашнего, кормит птиц. Ждет. Всегда ждет Рейвен. Но это больше похоже на слежку, круглосуточную охрану, словно у неё появился свой собственный бодигард. Ночная смена заканчивается в пять утра. Рейвен идет по пустому коридору, сворачивает направо, вызывает лифт. Ждет секунд тридцать, пока двери не открываются. Яркий люминесцентный свет бьет в глаза. Софи Захрини смотрит на неё заспанным взглядом, кивает головой, словно в замедленной съемке. Рейвен лишь чуток поднимает уголки губ. Пусть сойдет за приветствие. Вместе они едут в лифте и молчат. Им нечего сказать друг другу. Рейвен не испытывает к ней ненависти. Ничего. Только крошечное, едва заметное раздражение. Не к Софи конкретно, ко всей ситуации, к гребаным социальным условностям. Двери лифта расходятся. Софи кивает, Рейвен принимает это прощание. Вместе и врозь они выходят на темную парковку больницы. Солнце окрашивает горизонт бледно-алым. Оно еще не встало, но первые зачатки кровавого пожарища тлеют кривыми мазками на небосклоне. Рейвен набирает побольше воздуха в легкие, задерживает дыхание. Это и красиво и печально одновременно. - Эй, - подает голос со своей излюбленной скамейки Голди. Софи останавливается, так и не открыв дверцу своей белой и гладкой машины класса люкс, поворачивается на голос, пялится в темноту. - И тебе привет, док, - насмешливо добавляет Голди, а у самой глаза горят так, словно в зрачках застряло по бриллианту. Рейвен понимает, что Ви почти что плачет. И это так странно. Небо полыхает алым, фонари гаснут. На парковку со скрипом и визгом шин врывается автомобиль. Останавливается, оставляя на асфальте черный горелый след от покрышек. Софи напрягается, Рейвен напрягается. Но первой у машины оказывается Голди. Она яростно рвет дверь на себя. Заклинило. Но ей плевать. Сбивает черный лак, пальцы в кровь, выдирает с мясом ручку. Выбивает локтем стекло со стороны пассажира. За десять секунд, прежде чем Рейвен приходит в себя и начинает двигаться, Голди распахивает дверцу, вытаскивает с сиденья худое кровящее нечто. Водитель выскакивает следом. В утреннем холодном воздухе кричит, не унимаясь, воронье. - Спасите его, спасите, пожалуйста! - кричит женщина, надрываясь. Её черные волосы взрезают воздух, глаза горят каким-то неотмирным сиянием. Она красива и отвратительна одновременно. А на её руках истекает кровью субтильное, пожалуй, анорексичное создание. Золото и бирюза запутались в волосах, лицо тонкое, костлявое, мертвенно-белое. Рейвен смотрит на него неотрывно. Софи отпихивает её от него, злобно ругается, выкрикивает что-то, но Рейвен не может оторваться от его лица. Первый луч солнца золотит его кожу, отражается, словно от зеркала. А создание открывает глаза. Зеленые, конечно, цвета изумруд. Он смотрит на Рейвен так долго, так пронзительно-просяще, будто они были знакомы когда-то очень давно, но потеряли связь. Искали друг друга столетиями, не могли найти. И вот эта гребаная встреча, этот катарсис, состоялся — в крови и придорожной пыли, на грани жизни и смерти. Слеза скатывается по щеке Рейвен, сама, честное слово, непроизвольно. Она не знает, что с ней происходит, но в горле сухо, комок стоит. А ладони влажные, словно перед экзаменом, в животе свернулся змеиный узел — она сейчас расплачется. Незнакомец распечатывает кровавые губы и произносит тихо, полушепотом, одно слово: - Незабудка. - Пойдем, - тянет её за руку Голди, так по-щенячьи преданно, извиняющеся смотрит на рыдающую черноволосую спутницу пострадавшего. - Я, я... не могу, - внезапно признается Рейвен и себе, и Голди, - понимаешь, просто не могу теперь, вот так. - Пойдем, мать твою! - щерится на неё крошка Ви, глаза её наливаются тяжелым золотом, знанием отравленным, правдой. Рейвен хочет услышать её, какой бы та ни была. - Пойдем, - горько соглашается она. Кидает последний взгляд на птицу чудную, рваную и раненую. Желает ему удачи. 6. - Ты веришь в реинкарнацию? - спрашивает Голди, когда Рейвен удается отмыть руки от его крови. Когда она выпивает залпом стопку виски, когда выкуривает три сигареты подряд. - Не особенно, - уклончиво отвечает Рейвен, поджимая под себя закоченевшие ноги. Она ведь думает совершенно о другом. Сумасшедшие выходки Голди её сейчас только бесят. - Хорошо, хочешь тогда узнать, кто он? - подумав секунду, сделав добротную затяжку, спрашивает крошка Ви. И глаза у неё такие честные, таки синие, такие... Рейвен молчит. Все же очевидно. Она и так знает, кто он. - Его зовут Эа, - жует губы Голди. - И он уже тебя любит. Так любит, что смерть ему ни по чем. Любит так же сильно, как Джон любит Фейт. Как Кунсайт любит Пилар. - Кунсайт? - тупо переспрашивает Рейвен. Голди столько раз произносила его имя во сне, столько раз молила его, клялась ему, жаловалась о нем, что Рейвен внезапно понимает — это признание и есть правда. Та, которую она так жаждала услышать. - Его звали так очень давно, теперь зовут Джоном. Но роза ведь пахнет розой, как её ни назови, - ухмыляется Голди. И нет ничего хорошего, ничего приятного в этой улыбке. Только разверзшаяся черная пропасть. Рейвен молчит. Она знает, что вопросы задавать бессмысленно, что нужно просто ждать, когда плотину чувств крошки Ви прорвет, когда неудержимый поток смоет все, что в ней есть. И трещина уже пошла по её сверкающей броне. Так что, быть может, ей удастся вытянуть настоящую Голди на свет через этот крошечный разлом. - Когда-то у крошки Ви было четыре верные подруги, - сухо начинает Голди. Но голос её меняется, крепнет, когда она называет имена, - Рей - огненная стрела. Лита - громом поражающая. Ами — из вод текучих. И, конечно, принцесса принцесс, Серена - лебедь белый с крыльями ангельскими. Когда-то очень давно крошка Ви, Венера прекрасная, обещала их всех защищать, до последней капли крови, до сбитых костяшек, до охрипшего голоса. И прежде всего птицу белую. Потому что за ней ведь сила, за ней ведь будущее прекрасное. Она обладала сердцем размером со вселенную, таким огромным и ярким. Оно могло их всех спасти. Да только потерялось где-то по дороге к долго и счастливо, стало крошечным и тщедушным, превратилось из звездной галактики в сосущую черную пустоту. Сбилась с пути луноликая, превратилась в белую королеву, да только совсем из другой сказки. Приказала достать своих хранительниц, убить их, упокоить, а потом снова убить, снова и снова поднимать их с того света, чтобы снова и снова отправлять обратно. Такая вот страшная сказка. Такая вот лунная легенда, не для летописей только. Научила других, что сенши — предательницы, отравила их ложью. И поверили, конечно, потому что ангелам так легко верить, мягкое у них перо, каменное сердце. За Ви пришла Пилар, за Литаврой — Хаура, за Рей — Милена, за Ами — Сатти. Загнали их в могилы, затоптали в грязь. Да только встали принцессы из могил, прах к праху, пепел к пеплу. Пришли вновь к своей принцессе. Не за местью, за свободой. Согласилась, приперли к стене, некуда было деваться. До следующей жизни, до нового перерождения, пока-пока, детки. А в следующей жизни Серенити поступила мудрее. Нет же ничего сильнее истинной любви, так ведь? Древнее пророчество, самое верное решение, простое и изящное, как и тысячи лет назад. На этот раз за Ви пришел он. Её Кунсайт. Чем хуже хранительницы внешние хранительниц внутренних? Ничем абсолютно. Одинаковые они, каменные истуканы. И пробудилась в их сердцах любовь к шитенну, полюбили хранительницы их в ответ. Месть сладка. Смерть — сильное проклятье, только любовь ещё сильнее. Говорили ведь, что не видать принцессам любви. Не врали. Умирать им долго и мучительно, за предательство, за любовь, умирать без любви и без имени, ради тех, кому не нужны они больше. От руки тех, кто любит совсем других. Голди оканчивает свой монолог и просто пялится в мглистую пустоту. Сидит так минуту, две, сигарета тлеет в её тонких пальцах. - Знаешь, что? - говорит, - я теперь тоже в реинкарнацию не верю. Потому что Кунсайт пришел в этот мир с памятью, с медальоном Венеры на груди. Только он больше не любил свою Венеру. Больше не хотел её любить. И он убил Голди без приказа, без набата королевских барабанов, убил из-за золота, из-за денег он выстрелил мне три раза в грудь. И эти шрамы останутся со мной навсегда — метка любви, да. Рейвен молчит. Она и половины из того, что сказала Голди, не понимает. Но почему-то ей не нужно задавать вопросов. Почему-то она уже знает на них все нужные ответы, чувствует что ли. Так трудно разобраться в самой себе. Так трудно признать, что вот и такое может быть. Вспоминает глаза Эа. Чертовски красивые глаза. Большие, такие печальные, такие настоящие. - Знаешь, он ведь назвал меня незабудкой. Эа, - говорит она мечтательно, нараспев. Самый лучший комплимент в её жизни. Никто и никогда не нежничал с ней вот так. - Незабудкой, - эхом повторяет Голди. И лицо её на секунду становится ярким и пугающе-чужим, лицо её превращается в столп света. - Незабудкой! - кричит она, вскакивает со своего места, хватает куртку. - Пойдем! Нам нужно идти сейчас же. Рейвен ничего не понимает, но поднимается на ноги. Эта божественная комедия должна продолжаться. Так или иначе. 7. - Ами — волшебница дождя, сотканная из мыльных пузырей, - говорит Голди, пока такси желтой молнией взрезает утренний воздух. Ты поверишь, если я скажу, что это к ней было обращено единственное слово Эа? - Нет, - твердо отвечает Рейвен. Ей не хочется верить. Тем более, что Эа смотрел только на неё, когда произносил эти слова. - Вот и я не верю, - сетует Голди, - так не бывает. И это чертовски обидно, если он по-настоящему помнит, а Кунсайт — нет. Рейвен молчит. Ей нечего сказать. Она просто хочет увидеть Эа. Живым. Как бы она ни привыкла к своим пациентам, Эа им она делать не хочет. В больнице стоит шум и гам. Рабочий день уже начался, сестры и врачи снуют туда-сюда. На встречу им выходит бледная и усталая Софи Захрини. Под её глазами залегли тяжелые синяки, идеальный макияж похож на маску, а волосы взбиты нервной рукой так, словно она спала на диване, свернувшись в клубок. - Я должна его увидеть, - сходу заявляет Голди. Софи стоит и только мотает головой. Мол, нельзя, очень плохо все, не до незваных им гостей сейчас. - Я разрешаю, - внезапно говорит черноволосая женщина. Её белая рубашка вся в крови, руки худые и жилистые. А сама она похожа на смерть. Гораздо больше, чем Рейвен, признаться честно, - только пройдет пусть она, - указывает на Голди. Рейвен хочется что-то сказать, крикнуть что-то, но слова застревают в горле. Чернявая права, ей нет ходу в этот склеп смерти. А вот Голди есть. Потому что. Вот просто потому. Это знание приходит из глубины сердца, из потаенного мешка с кровью, в котором все еще бьется вера, что все будет хорошо, что крошка Ви сможет решить все их проблемы. И Рейвен ужасно влюблена в Эа, с первого слова, с первой секунды, что она увидела его белую, вздымающуюся и опадающую грудь под рваным парусом рубахи, его изумрудные глаза, словно камни, только живые и текучие, его разорванное на лоскуты сердце — нож вошел очень легко и гладко, словно в теплое масло. Рейвен сжимает на прощание ладонь Голди, отпускает её на встречу с неизбежным. Она сидит на жестком металлическом стуле между Софи и Джоландой, сестрой Эа, ни о чем конкретно не думает. Прячет лицо в ладонях, дышит размеренно и глубоко. Раз-два. Вдох. Три-четыре. Выдох. Незабудка, так он сказал. Ту, которую нельзя забыть. Никогда. Ни за что на свете. Синий крошечный полевой цветочек. Так подходит к веточке сакуры. Смотрит на Софи рядом. Её пальцы на кофейном стакане дрожат, пара капель скатывается по ободку, падает на кафельный пол. Халат Софи слепяще-белый, но на блузке буреют темные пятна. Она ведь его оперировала. Доставала лезвие из-под ребер, омывала его солеными слезами, касалась его сердца своими тонкими белыми пальцами. И внезапно Рейвен понимает, что не ей он сказал то слово, не её назвал незабываемой. Софи. Все было обращено к Софи. Виски ломит от боли, от ужасной печали. Хочется вцепиться в глотку доброго доктора, раздробить трахею, уложить её на свой металлический поддон, закатить в холодильник и больше никогда не открывать. Руки зудят от этого желания. Кто-то садится перед ней на корточки, протягивает стакан с горячим. Рейвен не может сфокусировать взгляд — глаза заплаканы. Вытирает рукавом, шмыгает носом. Тан улыбается своими черными губами, протягивает кофе. И она берет. Потому что Тан хороший, потому что у Тана мягкие ладони. Потому что Тан всегда смешит её несмешными шутками, доделывает за неё работу и укрывает её пледом, если она засыпает на работе. Потому что у Тана черные глаза, не зеленые. Потому что Тан — не Зойсайт. В голове внезапно все встает на свои места. Её зовут Сатти, принцесса сатурнианская. Его зовут Зойсайт — третий генерал Земли. Они познакомились на балу по случаю именин Серенити. Она никогда не любила его, ей было всего лишь тринадцать лет. А он любил совсем другую. Рейвен смотрит на Ами, берет её ладонь, сжимает в своей. Зойсайт террианский был обручен с Ами меркурианской, а Сатти забила её насмерть голыми руками. Потому что так повелела Серенити. Потому что королеве можно верить во всем, всегда, потому что она не может быть предательницей, а они могут. Вера в бога херовое чувство, честное слово. - Он умер, - тихо возвещает Минако, выходя из палаты. Кажется, она стала старше на целую жизнь. Из глаза течет предательская слеза. Тонкая, как нить, холодная, как сталь. Настоящая, как тот кошмар, в который они попали. Рейвен сжимает Софи в своих объятьях. Она не чувствует, но знает, на её лбу, словно резцом, выточен планетарный знак Сатурна. 8. - Вот сука, - грязно ругается Рей, расхаживая по парковке. Она курит одну за одной, смачно харкает на мостовую и не менее смачно проклинает Серенити, - поймите же, Зойсайт пострадал из-за меня. Меня хотел прикончить Джедайт, а этот дуралей закрыл меня своим телом. Эх, названый братец, был бы не дураком, понял бы, что я бы справилась. С этой паскудой справлялась всегда, и в Серебряном Тысячелетии, и в старом Токио, да где угодно! Рей распаляется. Рейвен очень хорошо помнит огненную прорицательницу. Не мудрено, что в этой жизни Зойсайт оказался ей братом. Но забавно, конечно. Обычно сладкой парочкой были Минако и Зойсайт. Видимо, не в этот раз. Голди отстукивает какой-то незатейливый ритм по мостовой. - За что он тебя? - спрашивает, глядя на старую подругу исподлобья. - Сначала скажи, что поведал тебе Зой перед смертью. Это важнее, чем мои распри с бывшим женишком. - Отнюдь, - настаивает Минако. Они пялятся друг на друга, как и встарь, когда боролись за титул Верховной. Сатти криво усмехается. Это забавно, как все сложилось в этом перерождении, если бы не смерти конечно. Игру в гляделки выигрывает всенепременно Минако. - Ладно, - соглашается Рей, - хорошо же. Из-за славы. Эа выбрал меня в свою группу, не Каю. Догадались, о ком я говорю? Правильно, мой бывший трахает Милену. Не просто трахает, грубое слово-то какое. Нет, он её любит больше всего на свете, представьте только? Джедайт и умолял, и угрожал, да все без толку. Не знаю, что уж там взбрело в голову Зойсайту, да только он пошел на принцип. Нет и все. Рей закуривает и молчит с минуту. А потом резко обрубает: - Он был пьян, наш такой спокойный и такой правильный Джедайт. Пьян в стельку, приперся на концерт, встретили его на парковке, уже уезжать собирались. Кричал, что такая потаскуха, безголосая дрянь и убожество, как я, не достойна стоять под софитами. Армейские дни не прошли даром. Быстрый, сука, собранный. Кинулся на меня. А... а этот... идиот, он просто закрыл меня. И вот теперь... Он мертв. Рей умолкает, а губы, словно от отдачи, трясутся. Стоит, не может удержать сигарету, не может зажечь её, не может спокойно дышать, на грани гипервентиляции. Голди наклоняет голову, кивает. Смотрит долго на упавшую сигарету, испепеляет её взглядом. Это не медитация в чистом виде, но ей нужно собраться. - Это месть такая, - говорит тяжело, - за прошлый раз, - уточняет. - Мы ведь в прошлый раз победили, отбили своё у Серенити. И вот теперь наступило время расплаты. И это ведь даже смешно. Я три года из кожи вон лезла, чтобы Кунсайт полюбил меня. Как маленькая верила, что это просто память дырявая, что стоит мне открыться ему, сделать невозможное, и он снова будет со мной, снова назовет меня своей... девочкой, - Голди сбивается, тяжело сглатывает. На смену ей приходит Минако, механически выдает, - да только не в памяти дело, помнят они всё прекрасно, только не любят больше. Никто из них. Кроме Зойсайта. Почему-то кроме него. Даже завидно немного. Да неважно, наверное. Серенити наказала нас так страшно, как умела. Отняла у нас любовь. Просто заставила их не любить нас больше. Зойсайт сказал мне, что это как иллюзия, как морок. Да только снять его нельзя. Потому что это и реальность тоже. На лице Рей бушует буря. А Сатти отчего-то спокойна. Она просто стоит и чертит носком ботинка картины на сыром асфальте. - Тогда почему же эти ублюдки так хотят нас убить? - спрашивает Рей сквозь стиснутые зубы. Больно огненной, паскудно, не знает лучшей реакции, чем ярость, не умеет лечить разбитое сердце по-другому. - Потому что все в мире взаимосвязано, - говорит внезапно Сатти, поднимает взгляд на подруг, - любовь и смерть ходят рука об руку. Серенити вселила любовь в сердца шитенну, новую, тугую и звонкую, да только ненастоящую. Они любят аутеров, правда, да только это чувство порождает ненависть к вам. Не важно, что случится, неважно и как именно, они всегда будут стремится убить вас, чтобы изжить воспоминания, которые добрая правительница подарила им, чтобы убить то, что оставило в их сердцах пустоту. Это как противоядие для их ран. Их не видно, да только саднят ужасно. Вряд ли Серена знала о таком эффекте своих действий, да только, наверное, ей это на руку. Да здравствует, королева. - И что же нам делать? - внезапно севшим голосом спрашивает Минако. - Ничего, - совершенно спокойно произносит Рейвен. У неё внутри какая-то пропасть разверзлась, да только соединить края невозможно, она на одной стороне, а Серенити — совершенно на другой, моста между берегами нет, только пропасть, - ничего сделать нельзя. Серена изменила даже не историю, она изменила сам ход событий, теперь это — новый мир. Вы умрете, а мы останемся. И дальше, в следующих перерождениях, мы станем вами, а о вас не останется даже памяти. - Черт, да что ты такое несешь? - Рей сжимает кулаки, Рей выпускает красного демона на поверхность — её глаза горят алым неотмирным сиянием. - Может, это тебя нам нужно убить, а, советчица?! - Не надо, Рей, пожалуйста, - говорит Голди, - Сатти права. Нет никаких вариантов и решений больше нет. Пойми, они нас просто разлюбили. Знаешь, как говорят, - так бывает. Марс сжимает ладонь Венеры так крепко, что костяшки хрустят, а у самой из глаз текут слезы. Это конец. 9. Сатти жалеет Серенити. Жалеет всем своим сердцем. Это так ужасно превратиться из мессии света, маленькой девочки, готовой преодолеть все невзгоды, принцессу сердец, в мстительную взрослую и даже немного старую королеву. Сатти прекрасно понимает, что необходимость требует действий. Не слезок хрустальных, не золотистых хвостиков-оданго, нет, настоящих, может быть, кровавых поступков. Потому что королевство зиждется не на хрустальной мечте, не на молочных реках и кисельных берегах. Оно зиждется на крови, на жесткой власти. Иначе никак. Только Сатти не может понять, как в эти жернова попали иннеры, как получилось, что королева стала мстительной, стала злопамятной, стала вот такой, как сейчас. Примером для подражания. Когда-то давно они были подругами, все четверо, не разлей-вода. А вот теперь не осталось ничего. Аутеры завидовали их дружбе, потому что сами вот так не умели. Теперь же впору бежать от таких друзей. Стали хуже врагов. Сатти знает, что отпустить их в прошлый раз было слабостью, знает, что Серенити хватит сил и без их кристаллов в венце мессии, знает и то, что если её позовут на смертный бой, противиться не сможет, она ведь не Минако. Но что-то черное, смертоносное, зародившееся в душе Серенити, пугает её, требует оправданий и объяснений. Именно поэтому она вызывает Эндимиона. Король приходит. Никто не смеет отказать Смерти. Маленькое преимущество быть живой. Они сидят в крошечном кафе недалеко от больницы, пьют хороший кофе и просто беседуют. От короля веет превосходством, мальчишеским упрямством и холодностью. Но эти ароматы никогда не перебьют главного — смертельного страха. - Зачем она так, твоё величество? - спрашивает Сатти. Вопрос скорее риторический, принципиально ответа не требуется. - Осерчала, забыть не может их предательство, - спокойно констатирует Эндимион, пожимая плечами. Он не подтверждает, но и не опровергает теорию Сатти. Просто говорит о ней так, как об обыденном событии в череде серых будней. - Это жестоко, - говорит Сатти, жмет кровь и гной. - Может быть, - соглашается Эндимион, - но, знаешь, если бы не сенши и их страсть к шитенну, мы бы не проиграли войну ещё в первый раз. Так что, может, Серена отчасти и права. - Ты на её стороне? - ужасается Сатти. Эндимион в её голове почему-то не вяжется с жестокостью. Детские представления, давно пора уже травить из сердца. - Я на стороне необходимости. Всем нужна любовь, признаю, но почему именно иннерам? Проблема в том, что для них это всегда было слабостью, любовь подпитывала не их силу, была их самой большой уязвимостью, чем, собственно и воспользовалась Берилл, - Эндимион говорит уверенно, не заученно. И Сатти внезапно понимает, что он верит во все, что говорит. Может, и не Серена вовсе стала причиной случившегося? - Чем же мы лучше? - спрашивает она снова. Просто так, чтобы подтвердить свою безумную теорию. - Вы — не дети, для вас любовь — не главное блюдо, а лишь десерт. А от сладкого, как известно, легче всего отказаться. Сатти улыбается. Знает, что неприятно, знает, что секира начинает проявляться в её руке. Но это даже и к лучшему. Она помнит короля мальчишкой, помнит его влюбленность в Серенити, такую чистую, такую трепетную. За вранье нужно платить. - Остынь, Сатурн, - улыбается король спокойно, - ты можешь изрубить нас в кровавую кашу, да только это не поможет. Мы все переродимся, да только все останется, как и прежде. Шитенну больше никогда не полюбят иннеров. Потому что эта веха эксперимента оказалась неудачной. Стоит попробовать другой вариант. Секира медленно тает в руках Сатти. Она слышит, как король прощается, хлопает её по плечу, но выйти из своего забытья не может. Эксперимент, а они подопытные мыши. Все для чего? Для того, чтобы Терра стала центром вселенной. Ауч, больно, когда тобой манипулируют. Больно осознавать, что твой король всегда, с самого начала был жестоким мудаком. Вот так. А ещё очень хочется спросить Серену, какого черта? Ах да, не стоит, вечная любовь. Так любила Эндимиона, так лелеяла эту хрустальную мечту, что продала их всех за кольцо на безымянном пальце и пол королевства в придачу. Сатти цедит коктейль, пробует горькую сладость на языке. Безнадега какая-то. Ужасная черная дыра. Но Зойсайт как-то выбрался. Эта мысль пульсирует в её голове. Эта мысль рождает зачатки головной боли. Потому что, очень может быть, Сатти знает правильный ответ. 10. Литавра — их четвертая. Замыкающая для иннер сенши. Потому что находится она очень легко. Ами штопает ей руку в смотровой, перебинтовывает ногу. Лита не дрожит, не отодвигается, она показывает раны на белом холсте своего тела, словно что-то очень ценное, словно что-то настолько дорогое, чего её не следует лишать. - Как Зой? - прочистив горло, спрашивает Литавра. Они словно чужие, будто вообще из разных галактик, не знакомы вовсе. Сатти смотрит на них через разделяющее стекло, и это словно плохая мелодрама. И немного триллера. - Мертв, - констатирует Ами, почти безэмоционально, почти нормально. Только уголок губ дергается. Она не помнила дольше всех, а когда память пришла, отказалась обсуждать. Отказалась признавать, - так они думали. Да только Ами не из мягкотелых. Ами все прекрасно понимает. И, наверное, принимает тоже. Просто ни жалость, ни советы ей не нужны. Обойдется. Литавра хочет обнять, тянется, да только Ами не дает. Проворно втыкает иголку ей в руки, Лита ойкает, стискивает зубы, вновь садится на смотровом столе ровно. - Как Нефрит? - спрашивает Ами, и это даже не злорадство, это неприкрытая жестокость. Сатти ненавидит видеть её такой, хочет оттаскать за волосы, лишь бы пришла в себя, лишь бы закрыла свой идеально-накрашенный рот. Все-таки Ами недалеко ушла от Софи. Им не нужна маска, они — единое целое. - Смотри, - совершенно беззлобно отвечает Литавра, протягивает доброму доктору свои израненные, изувеченные руки. - Нефрит - отлично, я - не очень. Любить кого-то без взаимности всегда не очень. А именно так и вышло в нашей истории. Не знаю даже, чем я такое заслужила, но это ведь и не в первый раз. Не уходит к Марале, мучает нас обеих. Ненавидит меня так сильно, что бьет и насилует каждую неделю. Но все равно не бросает. И это убивает всех — меня, его, Маралу. - Мне жаль, Ли, - говорит Ами так, словно ей и не жалко вовсе. - Не стоит, Ми, я сама согласилась. Этот гребаный обряд, наверное, не дает нам разойтись до конца, хоть он и не любит меня вовсе. Минако рядом с Сатти сжимает руки в кулаки. И им бы обняться, да только Верховной тоже не нужна жалость. Эндимион говорил, что они дети. Да, быть может. Только очень сильные, гордые девочки. Сатти знает, что именно выбило Минако из колеи. Обряд. Лентой времени, рекой вечности. Пока смерть, истинная и окончательная не разлучит их. И даже позже. Так почему же у Литавры обряд сработал, а у неё, у Верховной, у богини любви, нет? - Держись, - шепчет Сатти, сжимая крошечную ладошку сильнее. - Знаешь, - усмехается Мина злобно и как-то разочарованно, - он меня ведь изнасиловал перед тем, как убить, поэтому, наверное, я ему все-таки чуть-чуть нравилась. Сатти сглатывает комок. Наверное. Совсем чуть-чуть. Сатти не знает, как разорвать этот круг. Может им всем нужно просто исчезнуть? Просто забыть, каково это быть сенши? Быть обычными людьми. И может, эта вечная любовь, эти крысиные бега по кругу не нужны. - Зачем вы связали друг друга обрядом? - спрашивает Сатти. Этот вопрос абсолютно праздный, но ей хочется услышать ответ Верховной. - Мы были молоды, - усмехается Минако знающе, - мы боялись, что не доживем до конца войны, я боялась, что умрем и так и не увидим друг друга. И вот тогда я подарила Кунсайту частичку своего бессмертия, истинного, настоящего, не такого как у Серенити, что взаймы. Я подарила ему больше, чем могла бы подарить любая женщина, я подарила ему концентрированную любовь, чтобы можно было расходовать по чуть-чуть в тяжелые дни. Да только вся вышла, не осталось ничего. - Не вышла, Мина, ведь Зойсайту удалось освободиться. - В смерти, - кривит губы Минако. - Ты слишком боишься этого слова, - улыбается Сатти так по-доброму, так по-дружески. Она не должна этого говорить вслух, Минако должна сама догадаться. Реинкарнация — это болезнь, это просто тупиковый путь развития, не более и не менее. - Я умирала тысячи раз, это не так уж и страшно, - презрительно замечает Минако. Она настоящий воин, ей не привыкать. Может быть, она и не очень подходит на отведенную ей роль, но её магия слишком сильна, как и магия Кунсайта. Именно потому он изнасиловал и убил её. Именно потому в этом порядке. - Каждый раз ты боролась, ты хотела жить, ты царапала когтями крышку гроба, - намекает Сатти. - А не надо было? - брови Минако взлетают вверх. Сатти лишь качает головой, обнимает Минорию за плечи. Так они и стоят, пока Ами зашивает Литавре её не смертельные, но ужасно саднящие раны. 11. Минако знает всю правду о себе. Она шлюха. Грязная, развратная. Она воровка. Она стащила у Кунсайта пару сотен штук баксов просто так, чтобы обратить на себя его внимание. Она эгоцентричная. Она глупая. Она любит его больше жизни. Именно потому что больше, она понимает, что должна пойти. Сатти говорит, что может быть, процентов этак на десять уверенности, проклятье королевы Серенити будет снято, если она умрет по-настоящему, впервые раз и навсегда. Минако не верит в эти слова, но попробовать хочет. Хочет спасения, хочет спасти их всех, как и говорила. Наверное, это какой-то гребаный комплекс мессии. Когда тебе хочется всех и всегда спасать. Минако понимает, что это ужасно глупо, что ничего на самом деле спасти нельзя. Умрет она зазря, или нет, это уже неважно, потому что решение принято, а терновый венец надет. Она повторит все еще раз — кровь по бедрам, три пули в грудь. Почти как в Серебряном Тысячелетии. Только на этот раз без золотых медальонов. Только на этот раз она не будет сопротивляться. По рождению — богиня любви, по призванию — воин смерти. Две крайности одной и той же сущности. Когда-то давно за неё бились в кровь на турнирах, она же билась в кровь на настоящей войне, била в барабаны, собирала армии. В ней слились жизнь и смерть, любовь и ненависть, все то, чем наполнена магия Серенити. И, наверное, нет лучше кандидатки на заклание, нет лучше актрисы, чтобы сыграть эту роль. Джон Райт ужасно богат, у него прекрасная жена Фейт Райт, хорошенькая дочка и смышленый сын. Да только весь этот антураж не вытравил из его души желания трахать в номерах отелей златокудрых красногубых шлюх. Минако станет венцом этой его страсти. Может, именно поэтому она и воскресла так сразу, без нового перерождения, без мучительных исканий? Просто встала с металлического поддона, поправила прическу и пошла той же самой дорогой. Она надевает золотые туфли на невообразимой шпильке, ультра-короткое красное платье, взбивает волосы непослушной рукой, щедро мажет губы кроваво-красным. Она будет вишенкой на этом торте. Она будет для него десертом. Снимает медальон венерианских королей, кладет на столик. Ей он больше не понадобится. Об этом маленьком приключении никто не знает, кроме Сатти. Рей разозлилась бы, Ами начала бы отговаривать, не рационально же, а Лита просто бы обняла и всплакнула. Ей не нужно все это сегодня. Ведь она впервые по-настоящему готова. Умереть. Королевы всегда идут впереди своих армий. Пусть даже нет ни малейшего шанса. И Минако из принцессы внезапно превратилась в нечто большее. Боги не умирают, да только этому миру не нужна более богиня Венера, в этом мире совершенно не осталось любви. Смеялась бы Серенити, вторил бы ей Эндимион. Минория знает правду. Ей не победить в этой кровавой войне. Но и Серене тоже. Они останутся квитами, просто так, на зло. Не будет больше золоченой копии, останется только неидеальный оригинал. И единственное, чем можно оправдать этот безрассудный, совершенно глупый и ненужный поступок — это свобода. Настоящая любовь. 12. Она просит по жестче, и Кунсайт соглашается. В полумраке комнаты девушка в маске и красном корсете смотрится так соблазнительно, так пошло и так маняще. Она привязана к кровати, смотрит своими синими, ужасно знакомыми глазами так призывно, так по-блядски. Он не знает, что ему еще нужно в этой жизни, - дом — полная чаша, - но отказываться от такого дара он не намерен. Она сама его позвала, заманила, не попросила ничего взамен. Почти ничего - лишь снять с шеи тяжелую побрякушку, золотой медальон. Он сорвал его легко и непринужденно, хотя носил годами. Подарок Минории — его старой зазнобы. Он застрелил её на прошлой неделе тремя выстрелами в грудь. Сука ещё та, нужно заметить. Лезла в их с Фейт семью, сеяла раздор и смятение. Пыталась вернуть его, - так она говорила. Наверное, поэтому и свистнула из его сейфа двести тысяч. Гребаная золотая королева. Но об этом думать совершенно не хочется. Его ждет совсем другое развлечение. Чуть менее кровавое, чуть более приятное. Страстный поединок не на жизнь, а на смерть. Маленькая смерть, так иногда называют секс. Потому что это тоже таинство. Для двоих. Кунсайт надвигается на проститутку медленно, словно лев перед броском, ползет к ней по шелковым простыням, рождая в её теле дрожь, заставляя её податься всем телом вперед. Хорошая девочка, услужливая. Когда он оказывается совсем рядом, она раздвигает ноги, приглашает его. Он ухмыляется, сдвигает их тела воедино, трется и ерзает. Она низко и хрипло стонет, требует от него дальнейших действий. Он не смеет ослушаться, достает маленький нож, вспарывает её корсет прямо по середине, водит по упругому белому животу острым жалообразным лезвием. Девочка хочет по жестче, девочка получит, чего хочет. Во всем этом даже есть некоторая красота. Как он освобождает её от хлопьев ненужной одежды, как режет и рвет зубами золотистую тесьму. Маску оставляет на месте, она просила, а ведь у них все полюбовно. И даже контрольное слово имеется. У нее на лобке выбрито маленькое сердечко. Когда Кунсайт видит, он улыбается. Это так пошло, что он заходится смехом, а когда перестает смеяться, гладит его пальцами, ласкает. Рельеф рождает некое воспоминание, но оно тут же тонет в её голосе, волшебном, манящем, таком удивительно чарующем. Всем бы проституткам обладать таким вот голосом. - Давай, мой король, - шепчет она томно. А он принимает эту игру, вдвигается в её тело пьяно и возбужденно. Это как впервые попробованная спелая вишня на губах ребенка, как полет над городом на воздушном шаре, как прыжок со скалы в неизвестность. Она хороша как снаружи, так и внутри, эта маленькая девочка. Концентрированная похоть. Не то слово. Для усиления эмоций Кунсайт проводит лезвием по её животу, рождает блики рубиново-красного на её бледной, алебастровой коже. Страсть? Опять не то. Она вскрикивает на грани оргазма, на самом пике, улыбается так красиво и печально. Насаживается на нож, сдвигая их тела воедино. Нож входит где-то около сердца легко, словно в воду. Кунсайт пялится в ужасе, не может оторваться, словно у него клинч. Кончает. Все руки в крови, все простыни тоже. Он пытается что-то сделать, закрыть рану руками, но слишком поздно, она ведь умирает. И ничто её уже не спасет. Срывает маску не слушающимися пальцами, смотрит в синие бездны её глаз. - Минория, - шепотом произносит он. Любовь, - вот верное слово. 13. На могиле Минако всегда много цветов. Самых разных — пышных роз и скромных фиалок, ярких гиацинтов и траурных кал. Могила Минако — это цветник, вовсе не грустное место. Сатти бывает здесь реже других. Может, потому что ей немного стыдно перед ними, совестно от того, что она послала на верную смерть Верховную. Да только ведь она хотела всех спасти. Быть может, получилось. Во всяком случае, в этой жизни. Наверное, дело было не только в желаниях Минако, но и в желаниях самой Сатти. Эта жертва, эта маленькая смерть во имя жизни позволила им всем вдохнуть полной грудью, без пут, без кандалов на руках. Что бы ни думала Серенити, они не рабы, не слуги, не камни бездушные, они прежде всего люди. Своим поступком Минако дала почувствовать им, кто же они на самом деле. Сатти знает, что все получилось, хоть и спросить подтверждения не у кого. Аутерам была дарована свобода от этой страшной иллюзии, от морока. Фейт развелась с Кунсайтом, узнав о его похождениях, уехала куда-то далеко на север. Марала прервала отношения с Нефритом, ушла с головой в работу. Кая пошла своей дорогой, так и не простив Джедайту его поступка. Аутеры освободились от своего бремени, от дарованной им любви, той, которая не была нужна. Они ведь не просили о королевской милости, получили её в довесок к своему новому статусу — ближайших хранительниц Серенити, лучших подруг. Минако похоронена рядом с Зойсайтом. Первым, кто освободился от магии белой королевы. Третьим был Нефрит. Говорят, что с Литаврой они до сих пор вместе, что каждый его день начинается с поцелуев. Всех шрамов, которые он ей оставил. Демоны страшны, но живут они в сердцах, а вовсе не в реальном мире, как им всегда внушалось. Четвертым был Джедайт. Наверное, Рей не простит его никогда. Так просто оправдываться за свои поступки чужой слабостью. Они вечно под заклятьем, всегда не виноваты, всегда белее белого. Да только Рей устала верить, устала надеяться, что все будет хо-ро-шо. Вытравили из неё веру, Джедайт в том числе. Вторым, конечно, же был Кунсайт. Он часто приходит на могилу Минако. Сидит и ждет, когда же наступит новое перерождение. Вся беда в том, что уже не наступит. И Кунсайта, пожалуй, действительно жаль. Одинокая жизнь — одинокая смерть. - Ты так уверена? - словно ответом на молчаливый вопрос вплывают слова в сознание Сатти. Королева не идет, она плывет над землей, словно прекрасное видение. У неё белые одежды и тонкие руки. Она похожа на мессию, но не является ею. Настоящая спасительница лежит под землей, видит яркие цветные сны. Они ведь лучше реальности. - Тебе не достать её оттуда, твоё величество, - говорит Сатти. - Это не в твоей власти более. Умерла, понимаешь, окончательно. Чтобы исправить все вот это, - Сатти обводит кладбище трясущейся рукой. - Я не злая колдунья, отнюдь, - отвечает Серенити, и глаза её горят ярким сияющим огнем, - это тебе, вам всем хочется, чтобы так оно и было. Я делаю лишь то, что действительно требуется для выживания. Любовь прекрасна, любовь всеобъемлюща, без любви никому не прожить. - Твоими бы устами, да мед пить, - усмехается Сатти, - ничего уже не исправить. Минако мертва — и не будет у тебя никогда больше венца мессии, не будет больше Верховной, чтобы защищать твою задницу, не будет больше власти над нами. Потому что она все это исправила, открыла для нас чистый лист. - Это мы ещё посмотрим, - беззлобно усмехается Серенити. Улыбается так ярко и так искренне, словно девочка-неумеха Усаги, словно булочка оданго, словно и для неё раскрылась чистая страница. А потом она исчезает. Сатти стоит у надгробия Минако, смеется, смеется, не может остановиться. Камень золотится в лучах осеннего солнца, мерцает, переливается. Безвыходных положений, как известно, не бывает.