- Как Икар и Дедал?

Пальцы невольно робеют, едва сжав телефонную трубку крепче. Пластик, казалось, начал плавиться от горячего захвата руки, однако молодой человек с упорством набирал выученный на зубок номер. Громкие гудки где-то внутри провода оглушили спортсмена; он сглотнул и оглянулся на спящего товарища — храп с его койки свидетельствовал, что ничто не в силах потревожить сладкий дрем. Хотя бы свидетелей не будет, подумал Харламов, отчего у него на сердце несколько посветлело. Парень стоял лицом к большому окну, за которым мерцали яркие лампочки рекламных бигбордов, названия международных компаний-гигантов на крышах небоскребов. Страшно признать, но хоккеисты из столь индустриализированной страны как Советский Союз ощущали себя здесь словно трусливые ребята, впервые выбравшиеся дальше собственного дома, где все было досконально изучено в течении долгих лет. Хотелось вернуться обратно — сердце уходило в пятки от предстоящей игры, она снилась юношам в кошмарах и мечтах, а внутри все фонило, когда журналисты на улицах спрашивали о прогнозах на итог поединка. Им всем нужна была помощь и поддержка, и они искали ее в разговорах с товарищами, в песнях на радио и книгах, которые взяли с собой в поездку. Штатные психологи старались изо всех сил облегчить нервное напряжение команды, переключая внимание на городские достопримечательности, вкусную еду и местных девушек. Тренеры учтиво хлопали по плечу и поджимали губы в сочувствующем жесте, что окончательно добивало балансирующих на грани срыва хоккеистов. Возможно, Валера видел ситуацию в подобном ключе из-за особой пелены на глазах: предательство Балашова, его персона во главе тура сборной и Тарасов, пожертвовавший своей мечтой ради осуществления таковой молодого таланта. Он морально устал, едва ли вернувшись в строй после болезни. И он первым, поддавшись стрессовой обстановке, прибегнул к запрещенному лечению. — Алло, доброй ночи, это Валера. — шепотом репетировал первую реплику Харламов, ворочая в голове разные формулировки и выбирая лучшую из них: чтобы не было слишком нежно, слишком нагло и слишком обнадеживающе. В конце концов, ему никто ничего не должен. Больше нет. Ему и без того удалось перешагнуть границу субординации трижды, за что Он никого бы не простил. Достаточно. Валерию Борисовичу кажется эта идея сумасшедшей, и от нее стоит отказаться сейчас, пока сигнал вызова пробивается сквозь туманы над океаном, добираясь до родной страны, до родного города и дома нужного человека. Крайне нужного в эту самую секунду. «Что плохого в том, — рассуждает парень, — что мне страшно и волнительно? Что плохого в том, чтобы искать поддержки у того, кто точно тебе ее окажет? Что плохого в том, чтобы звонить взрослому человеку ранним утром?» Отражение в стекле смотрит на жертву сомнений снисходительно, одобряя выбранный путь поиска утешения. Все-таки, на кону стояла важная игра, а для победы в ней, как говорится, любые методы хороши. — Просто скажи, что тебе нужно посоветоваться, так будет лучше. — дает себе последние указания мужчина, кусая губы и поворачиваясь лицом к кровати друга. Гуськов спит, точно спит — можно не опасаться. Монофонный писк обрывается буквально на третьем круге, и ухо спортсмена улавливает знакомую хрипотцу в чужом голосе. — У аппарата. — Алло, доброй ночи, Анатолий Владимирович… — в спешке юноша проглотил половину слов, которые так яро заучивал пару секунд назад. — Это я. Почему-то звонившему думалось, что «я» — весьма очевидное представление для полуночного звонка. После прощания в аэропорту, когда Валера в очередной раз пренебрег отношениями наставник–ученик, подобное обращение казалось исключительно правильным и единственно верным. Обнимая Тарасова будто в последний раз, юноше стала очевидной та неразрывная нить, что связывала их двоих все это время: она была прочнее каната и тоньше лески; она была рычагом воздействия тренера и неиссякаемым запасом терпения для спортсмена. — Почему не спишь? Завтра игра! — Не получается уснуть. Парень не думает торопить события, задавать болезненный вопрос спустя пять секунд разговора, ведь даже простой диалог с мужчиной, обмен банальными репликами помогает ему снова ощутить себя цельной фигурой на игральной доске. Он не станет сомневаться в руках настоящего хоккейного гроссмейстера, которым досталась его фигура — если спасения нет в них, его не будет нигде. — Что за детский сад, Валер? Щеки молодого человека пристыженно заливаются румянцем, а рука сама тянется к челке, расчесывая ее пальцами. Перебирая волосы, молодой человек скрывает за тыльной стороной ладони широкую улыбку от пронзительного взгляда черных глаз, которые нагоняют всюду, даже в Торонто. Валера улыбается: даже за тысячи километров этот человек остается неким надзирателем над своими творениями, безусловно, лучшими за всю его преподавательскую деятельность, что не смеют сделать ни единого шага без одобрения свыше. — Просто я очень нервничаю из-за завтрашнего дня, Анатолий Владимирович. И хотя вы никогда не хотели видеть меня слабым, мне действительно нужно поговорить с кем-то на этот счет. Наши специалисты не совсем понимают меня, а Гуськов давно спит, и вот. — хмыкнул в трубку хоккеист, надеясь на положительную реакцию наставника. — Вы оказались лучшей кандидатурой. Молчание на том конце провода заставило парня прикусить себе язык и научиться все же сначала думать, а потом болтать, но момент упущен и оправдания сейчас лишь усугубят его положение. — Во-первых, перестань накручивать себя, Валер. Ты в прекрасной форме, все вспомнил и наверстал. В тебе появилась способность принимать взвешенные решения на льду, что важно для нападающего и лидера тройки. Ты молод и полон сил. Твое имя знает каждый ребенок, а любой начинающий хоккеист мечтает добиться тех же высот. Валерий Харламов — икона настойчивости и труда для тысяч людей. Что может выбить из-под твоих ног землю, когда ты, словно божество, стоишь на вершине Олимпа? Юноша задумался. Мыслями он продолжал выстраивать цепочку Тарасова, проникаясь и слепо веря каждому сравнению ментора, пускай поначалу с ним было зверски тяжело и мучительно больно. Результат, которого они вместе добились, требовал немалых жертв, и таковых на их пути оказалось достаточно много. — Все боги падают вниз. После того, как покажут людям свою уязвимость, те прекращают верить в их всемогущество. И их сбрасывают с вершины. — Валерий Борисович притронулся пальцем к холодному окну, опуская руку ниже и останавливая ее на уровне сердца. — Уязвимыми мы можем быть даже не в физическом плане, знаете-ли?.. Что имел ввиду Харламов, упоминая другую нишу человеческого обличия, он и сам не знал, позволяя мыслям срываться с губ точно бисеру с порванной нити терпения. Он слышал исключительно эхо удара слов о непроницаемую защиту наставника — о холодную стену, парадоксально греющую подавленного стечением обстоятельств семнадцатого. По коже пробежал мороз; парня дернуло назад, будто невидимый противник дал тому клюшкой в солнечное сплетение. От внезапного всплеска боли чуть ниже грудной клетки мужчина желал согнуться пополам: его внутренние органы ощущали растущий и жалящий комок, что касался горячими длинными щупальцами легких, сдавливая их в тисках. — Валера? — спросил Анатолий Владимирович с некой тревогой в голосе. — Ты здесь? Юноша плотно прикрыл веки, заглушая спазм на нервных окончаниях силой мысли хотя бы на некоторое время. Однако, по мере продолжительности телефонного разговора дискомфорт увеличивался в геометрической прогрессии. — Да. — прочистил горло семнадцатый, возвращаясь в беседу. — Всех нас ждет падение, вот я к чему. — В таком случае, нужно обзавестись человеком, который сможет поймать нас там, внизу. А ты. Ты не думай об этом сейчас, тебе нельзя. Вернешься, вот тогда и напишешь философский трактат, а мне даже подпишешь первый экземпляр. Надеюсь, я заслужил это? Харламов чувствовал тем, что называется в православных кругах «душой», как человек на той стороне земного шара улыбается, и в каждом моргании хоккеист видел картинку дрожащих губ, расплывающихся в широкой, искренней улыбке. Спазм вновь дал о себе знать, на сей раз проткнув тонкими иглами сердечную мышцу. — Более, чем кто-либо, Анатолий Владимирович. Пауза в несколько секунд, тянувшаяся в подсознании игрока целую вечность, пугала. И он не знал, как правильно будет нарушить эту немую интерлюдию. — Знаю, что не должен начинать эту тему вновь, но до сих пор не могу себя простить за наш матч со «Спартаком». Я ведь догадывался, к чему клонит Балашов, я должен был ему как-то помешать… Некоторые эпизоды из своей жизни Валера запер на три замка и повесил табличку «Табу». Одной из таких запрещенных тем был тот злополучный вечер матча между сборной и любимцами Леонида Ильича. Инстинкт самосохранения нападающего национальной команды работал на должном уровне, чтобы вставить среди осколков воспоминаний черные пятна спасительной амнезии. Но даже по восстановлению семнадцатый предпочел оставаться в неведении о деталях случившегося — так спокойнее, рассуждал он. Как оказалось, то даже ту «отфильтрованную» правду, что рассказывали ему коллеги по клубу, они умудрялись перевернуть с ног на голову, «исключительно ради самочувствия „подбитого“ бойца». — Хватит оборачиваться назад. Что было, то было. Я перевернул страницу, смирился и иду дальше. — Но это ведь… — Довольно, Валера! Внутри парня что-то надломилось. Его интерес докопаться до истины чужих мироощущений, открыть для себя запретные сантименты превосходил в десятки раз положенную норму. Встречая на этом пути циничные попытки прекратить разговор, Валере не оставалось ничего больше, кроме как прибегнуть к шоковой терапии. Пусть будет неестественно, слишком нагло и нетактично, пусть на него накричат или же сотрут в порошок остроумными колкостями — ему нужно знать правду. — Мне сказали, что вы сделали ради моего возвращения в сборную к началу Супер-Серии. Минута смущения личным акцентом прошла так же быстро, как ответ Анатолия Владимировича донесся из телефона. Голосом, похожим на металлический скрежет шестеренок, что поражали своей беспристрастностью и хладнокровностью, человек произнес лаконичное: — Кто? — Разве это имеет значение? — А что тогда, по-твоему, имеет? — Причины. К моменту разговора Харламова ломало изнутри полярными догадками; они так сильно отличались между собой, что, обдумывая и аргументируя каждую из них, настроение Валеры менялось быстрее и кардинальнее, чем у прелестной особы в пубертатный период. Тело наполнялось жаром, считая тренера зависимым от счастливой участи его лучшего хоккеиста, а ознобом прошибало от одной лишь мысли о долге и желании видеть сборную страны на пьедестале чемпионата. На тренировках и в перерывах, все, о чем мог думать семнадцатый — истинный мотив доброжелательности и благодетели своего грубоватого наставника. И как следствие, от концентрации на деле, ради которого сюда и приехала советская команда, не осталось и следа. — Зачем тебе это? — Разве я лишен права знать? — выпалил Валера прежде, чем ему попытаются заткнуть рот во второй раз. — Почему Вы это сделали? — Из уважительных причин могу назвать лишь одну. — Если Вы думаете, Анатолий Владимирович, что удовлетворили мое любопытство, то вынужден Вас огорчить — Вы только добавили градуса. Авария надломила игрока. Кое-где переломы удалось собрать, точно мозаику, выискивая в груде накопившихся проблем наиболее подходящий фрагмент. Другие же стали смертельно опасными: они накатывали периодически волнами, парализуя молодого человека страхом потерять все буквально в одно моргание. Пациент центральной городской больницы пошел на поправку по всем фронтам только после неожиданной встречи со своим тренером. Истончившаяся душевная оболочка парня словно ждала эмоционального потока, излучавшегося Тарасовым, и стала набираться растраченных сил и веры в себя. Теперь былые травмы, что остались неподвластны хирургическим инструментам, виделись учителями, что объяснили необходимость рисковать чем-то ради создания новых горизонтов будущего. — Могу я услышать ее? Один пункт, и я больше никогда не заикнусь о произошедшем, обещаю… В участившемся дыхании на другом конце провода хоккеист с трудом воображал спектр эмоций, что сейчас переливался разнообразными оттенками на лице ментора. Юноша сдвинул брови к переносице, затаив дыхание и отслеживая перемены в губительной тишине. Терпение трескалось, точно засохшее в пустыне дерево, из чьих ран сочился яд, отравляющий душу. — Думаю. — хрипло начал наставник, чем пробудил своего ученика от полудремы. — Думаю, это лишь ненужное подтверждение того, что мы с тобой оба знаем. Свободная рука Валеры начала дрожать, а в груди непроизвольно потеплело. Поток предположений, поднимающий настоящее торнадо в голове молодого человека, в скором времени уже не грел, а жалил его сердце — сердце заблаговременно обнадеженного. — Но почему? Напряжение тянулось струной через все тело парня, подергивая за шов на колене и временно перекрывая дыхание. Чувственная нить рефлексировала красочными эмоциональными этюдами на ловкие и умелые движения музыканта — своими словами, простыми вздохами и даже взглядами сквозь телефонный аппарат он зажимал наиболее уязвимые места, позволяя сильным звучать так убедительно и ярко, что поневоле забывались присущие каждому слабости. — Ты боишься? Харламов захлебнулся собственным удивлением. Он испугался, что его уличили во лжи, в театральной постановке, роль в которой тот старался сыграть убедительно. Видимо, не в этот раз. Карие глаза обессиленно закрылись; пульсация в жилах заставляла веки юноши дрожать и все-таки пропускать омерзительно яркие отблески таблоидов снаружи. — Боишься. Нет, скорее даже сомневаешься, вот оно! Юноша сел на подлокотник кресла, нервно сглатывая. В этом дуэте он — проигравший: так было, есть и будет. Пора прекратить попытки изменить собственный статус, Его не переиграть! — Сомневаешься во мне, потому так рьяно докапываешься. Не хочешь оставаться слепцом, хочешь пролить свет, чтобы все стало ясно, как божий день. Но скажи мне, разве тебе мало того, что у тебя уже есть? Неужели тебе нужно так много? — Я всего-то хочу быть твердо уверенным в том, что вижу и делаю правильные вещи! Хочу быть уверенным, что мои действия будут восприняты так, как я желаю их донести. Анатолий Владимирович, я не выдержу еще одного воздушного замка; я не небесный житель, и все эфемерное оборачивается против меня. — Ты — человек, из плоти и крови, тебе свойственно ошибаться. Но ты, Валер, наверное, первый из всех, кого я знаю, кто не совершил ничего, что я посчитал бы неверным. Порой не сразу, но ты доходил до решения, словно тебя направлял сам фатум, прям не знаю, как эту вразумительную силу отблагодарить-то! Тренер легко засмеялся, однако сиюминутно перестал, посчитав данную реакцию сейчас неуместной. — Значит, — горестно вздохнул Валера, констатируя факт себе под нос, — это фатум способствовал моему восстановлению в рядах сборной. — Не перегибай, чебаркуль! —властно вмешался Тарасов, которого снова же перебил огорченный хоккеист. — Фатум и долг, да, разумеется. Пелена на ушах игрока снизила коэфициент воспринимаемой им информации. И хотя раскисать было нельзя, семнадцатый чувствовал, как все, что удерживает его сейчас вместе и не дает распасться на отдельные частицы — это кожа и мышцы. — Не отдавай все лавры другим, слышишь? И не путай силу случая с трудолюбием и упорством человека, который поставил для себя цель. Для таких, как ты сам знаешь, границ не существует, а понятие «долг» теряет свое первоначальное значение. Своим долгом я считал не дать тебе упасть на самое дно, откуда уже нет обратного пути. Помехой на линии раздалось провернувшееся колесико зажигалки. Он закурил. Сейчас наверняка втянул в рот большой клубок дыма, массируя большим пальцем переносицу. Он устал, как и Валера. Они оба практически добежали до своего финиша. А там, в конце жизненного забега, ни к чему выпячивать присущую всем от природы гордыню. — Валер, я не поставил бы тебя на ноги из-за собственной прихоти восстановить звездный состав сборной. Ты такого низкого обо мне мнения? Юноша зажмурился, отключая любую связь с внешним миром и смахивая застывшую на ресницах слезинку. Всего одну — ведь сильный пол не плачет, никогда. Даже если твердь уходит из-под ног, а небосвод обваливается с плеч Атланта тебе на голову. Харламов запутался, окончательно и бесповоротно. Ему хочется найти истину — фразу из трех слов простым языком, без вычурных эпитетов и метафор, лишь рассеивающих внимание и отвлекающих от сути. Но будучи в поисках ее, тот затягивает на своей шее петлю из обстоятельств, которые трудно понять, а можно только прожить. Ему сложно верить кому-то на слово, хотя он отчаянно пытается это делать, и оттого чувствует себя подавленным, если избранник не оправдывает его надежд. Семнадцатый хочет открыть душу тому, кто достоин увидеть его настоящее обличье, но каждый раз ошибается. И вот, найдя подходящего человека и едва заикнувшись о собственных побуждениях, ему воткнули нож в спину. Вбили так глубоко и мощно, что вытащить инородный предмет представляется возможным только через грудь, вынимая мертвое сердце наружу и протягивая его виновнику в качестве жертвы чужому самолюбию. — Валера? — И как долго. — осипшим голосом откликнулся хоккеист, непонятно зачем продолжая мучить себя болезненной беседой. — Как долго обязательства смогут держать нас с вами в узде? — Пока мы будем нужны. — А что будет потом? Глотка болела от каждой согласной буквы, дугой извивающейся где-то под нёбом. Нельзя было задавать Ему вопросы, которые не касаются тактики игры или же поведения на арене. Валера уяснил это практически сразу же, как только попал во власть несносного сталиниста, прекращая спортивную деятельность по причине неуважительного отношения к его приказам. Но они оба были теми неустанными двигателями, что меняют день на ночь и наоборот; они привыкли крушить общепринятые правила для чего-то нового, они привыкли рисковать собой ради достижения успеха. Они привыкли, что у них за спиной всегда стоит единомышленник. И сейчас, практически лишившись поддержки по собственной вине, Валере уже не страшно — если предначертано ему упасть, значит так тому и быть. — Потом будет потом. Сначала вернитесь с победой, а мы уж тут придумаем, как вас отблагодарить за такой подарок! — Хотелось бы увидеть стимул, чтобы выйти и закончить завтрашнюю игру. Вы ведь понимаете, что это будет последний аккорд в моей песне? Взрослый мужчина обреченно выдохнул, явно устав в очередной раз повторять простую истину амбициозному юноше. — Ты помнишь то, что я сказал тебе в морге? Ты уже достаточно сделал, ты можешь позволить себе уйти на покой, почему нет? Но будешь ли ты счастлив, находясь за бортом? Сумеешь ли жить полной жизнью, оставаясь вдали от суеты сборов, чемпионатов и турнирной гонки? Нападающий сборной хотел было саркастично указать на излишнюю заботу со стороны тренера, что никак не сочеталась с его предыдущими высказываниями, но передумал, едва открыв рот. Это — новый перекресток. И если тогда, прощаясь с родными людьми и страной, Валера прогадал, свернув не туда, то что мешает сейчас, стоя на нейтральной позиции и ожидая зеленого сигнала светофора, все переиграть, следуя зову сердца? — Все еще хочешь знать, что последует дальше? Ты должен будешь сделать выбор, как когда ты решил вернуться в спорт после травмы. Живым считается лишь тот, кто берет на себя ответственность и выбирает. Пусть неправильно, пусть в корне отлично от мнения большинства, пусть наперекор всем убеждениям — его жизнь не стоит на месте, она динамична, и в этом весь смысл! Испанский темперамент Валерия Борисовича состоял в хорошем симбиозе со славянской отходчивостью. Парень не мог злиться на вторую половину себя дольше, чем причина обиды начинала изъясняться с особой глубиной и привязанностью, отогревающими мерзлую душу. И вновь на первый план вышло благополучие дорогого человека, сыгравшего в «брежневскую» рулетку. — А как же вы, Анатолий Владимирович? — А что я? — Ваша жизнь сфокусирована на спорте. Вы не можете без него, как и он без вас. Что будете делать с комитетом? — Давай не будем во второй раз начинать те же грязные дебаты. Я не вернусь, точка. — Но я хочу помочь вам. Да и не только я — вся наша сборная! Мы, не знаю, мы что-нибудь придумаем. Да хоть коллективное письмо Брежневу напишем! Нужно ведь что-то делать, нельзя просто так сидеть сложа руки! — идеи, новые решения стали буквально на поток в голове молодого человека, отчего его глаза загорелись энтузиазмом и верой в собственную победу над громадным механизмом бюрократии. — Прекрати этот полет в облаках и спустись на землю. Разве ты не понимаешь, что идешь против машины, которая раздавит такого, как ты, и даже не подавится? О тебе никто не вспомнит на следующий день, заяви ты о том, что не согласен с методами руководства ЦК. Со мной уже все понятно. Но ты. — мужчина в телефонной трубке зашелся в кашле, но продолжил. — Не смей влезать в это дело, ясно? Твоя работа сейчас — выложиться на льду на все сто процентов, а лучше — больше! Впрочем, — Анатолий Владимирович, видимо, вытер губы платком и вернулся к разговору привычным голосом. — В этом я не сомневаюсь. Вперед, чебаркуль! — Слушаюсь. — улыбнулся Харламов, замечая несколько капель крови, просочившихся сквозь повязку на колене. Тренер по физической подготовке убедил юное дарование, что тот готов к поединку. Врач подписал допуск. Но тревожное ощущение обняло ледяной тенью хоккеиста, не думая расставаться. — Можно последний вопрос? — Ну давай. — Только ответьте честно! — Мне кажется, в этом я сегодня преуспел. — Если я сломаюсь здесь, прям окончательно, что будете со мной делать? — Харламов, пошел нахер! — ругнулся тренер, шумно ставя фарфоровую чашку на деревянный стол. Валера знал, что будет следом, он знал, на что шел. — Какого черта ты об этом думаешь? Хватит! Все будет хорошо, все обязательно будет хорошо, слышишь? Иди спи лучше, нежели упражняйся в пессимизме. Судорога пролетела искрой через собранную заново кость, отчего юноша ахнул и сцепил челюсти, замалчивая острую боль. — Так что делать-то будете? — на одном выдохе протараторил спортсмен, боясь коснуться своей ноги. — Будем ждать тебя с авиарейса вместе с каретой скорой помощи. Увезем куда-нибудь, где тебе действительно помогут. Поставим на ноги, снова. Ведь если удалось один раз, значит, во второй будет проще, верно? Жене твоей сообщим, что ее муж — ходячая катастрофа, упрямый баран и пессимист, а от этих трех составляющих и появляются новые проблемы. — пестрил сарказмом направо и налево тренер, после чего, поумерив гонор, уточнил: — Что ты конкретно хотел услышать?! — То, что даже в разобранном виде буду вам нужен. Семнадцатому надоело прятать это внутри себя — его манит к человеку, рядом с которым ты как за стеной. Ему все равно, как это будет называться, но сердце не ощущает боли вблизи Него: Он делает юношу настоящим и цельным, разве это не то высшее чувство, что мы отчаянно ищем с античных времен? — А как же прошлая жизнь? Тяжелый камень сорвался с шеи Харламова и рухнул вниз, подобно комете, падающей с небосклона. Ее белый хвост, — пылающие в атмосфере маленькие кусочки терры инкогнито, царапал спортсмена изнутри, а космическое свечение окрашивалось кровяным оттенком. Номер в гостинице кружился перед глазами, а сам Харламов съехал на пол — Он все понял. — Для меня таковой больше не существует. Я перевернул страницу, я хочу жить сегодняшним днем, делать выбор по поводу завтрашнего и на годы вперед. Что было, то прошло, так вы говорили? Анатолий Владимирович шумно сглотнул. — Так что, возьмемся за руки и прыгнем с обрыва, оставляя былое за плечами? — Именно. Будем лететь навстречу будущему, словно птицы: свободные и важные. — Как Икар и Дедал? — мягко спросил наставник. — Только на этот раз мне не нужно палящее Солнце — у меня есть свой ориентир. — Валера откинул голову назад, облизывая пересохшие губы языком. Самозабвенно ныряя в пучину своих грез, юноша стряхнул с себя прозрачное покрывало сновидений лишь утром, морщась от яркого рассвета. Доказательством состоявшегося разговора была телефонная трубка, крепко сжатая в руке, и гудки, целую ночь связывающие два полушария.