Случайно

      Зинченко медленно снял наушники, выключил пылающий алым дисплей и посмотрел на часы. До заседания аттестационной комиссии оставалось сорок минут. Невидимая сила продолжала выламывать глаза из орбит и забивать гвозди в виски, и командир откинулся в кресле, надеясь на целительную силу темноты и тишины капсулы тренажёра.       – Вы, значит, тоже человек, – раздался тихий голос сзади.       – А вы думали, андроид? – не оборачиваясь и совершенно беззлобно уточнил Зинченко.       – Что-то вроде того, – ответил Гущин и, судя по шуршанию одежды и звуку шагов, подошёл к креслу командира вплотную. – Голова болит?       – Адски.       – Можно? – спросил стажёр и, не дожидаясь ответа, коснулся кончиками пальцев висков командира.       Возражений не последовало, Гущин плотнее прижал пальцы к коже и через несколько секунд почувствовал, что Зинченко расслабился: его плечи опустились, он едва заметно ссутулился и одновременно сильнее запрокинул голову, приподнимая подбородок. Гущин закрыл глаза и сосредоточился на ощущении тепла, которое рождали движения его собственных пальцев. Он часто массировал собственные виски, когда под рукой не оказывалось таблетки от головной боли, и всегда удивлялся тому, какой тонкой, шелковистой и трогательно нежной была покрывающая их кожа. Виски командира ощущались совершенно так же, и, подчиняясь внезапной вспышке любопытства, стажёр прошёлся пальцами по скулам, а потом вниз по щекам, до самого подбородка, надавливая на невидимые иголочки щетины, которые ещё даже не успели пробиться сквозь грубоватую кожу. Сообразив, что такие прикосновения Зинченко, если он не уснул в кресле, может расценить как выходящие за рамки приличия, Гущин спешно отдёрнул руки от его лица и положил на плечи, намереваясь размять наверняка затёкшую за время работы на тренажёре шею. Жёсткий воротник рубашки мешал, и стажёр, недолго думая, попытался ослабить галстук на командире.       – Гущин, позвольте полюбопытствовать, что вы делаете? – хрипло спросил Зинченко, и Гущин испуганно отстранился.       – Да я… – он с трудом сглотнул, – Хотел шею вам размять, а воротник мешает.       – А вы умеете?       – Не знаю, девушки всегда говорили, что у меня хорошо получается.       – Ну, раз девушки… – усмехнулся командир, выпутываясь из кителя. Незаметным движением он ослабил галстук и снял его, потом расстегнул рубашку и спустил с плеч, оставшись в исподней майке. – Действуй, умелец.       Гущин кивнул в темноту и решительно положил ладони на открытые и, казалось, слегка влажные плечи, усеянные бликами разноцветных огоньков приборной панели.       – Часто сюда ходите? – спросил он, пытаясь размять узелок чуть ниже правого плеча.       – В последнее время да…. – Зинченко дёрнул плечом. – Почему вы вернулись?       – Я вышел, отдышался и решил извиниться, а вы всё не выходили. Ну и я зашёл посмотреть, увидел полосу и… ну, вы понимаете.       – Понимаю, – он снова дёрнул плечом и тихо зашипел.       – Больно?       – Нормально, продолжай.       Некоторое время Гущин молча массировал шею командира, а потом спросил:       – Голова не прошла?       – Почти, – Зинченко глубоко вдохнул и сразу же шумно выдохнул. – Я знаю, что ты его посадил. Я видел.       Пальцы стажёра замерли. Гущин обдумал услышанное и решил промолчать: слишком дорого стоило это признание, чтобы неуклюжим ответом отменить то тонкое, невесомое, настоящее, что только родилось между ними. Он продолжал растирать упрямый узелок над правой лопаткой и думал о том, что с инструктором ему, пожалуй, повезло, потом о том, что на этой работе есть шанс остаться надолго, а потом и о Саше, которая раз за разом отказывала ему в свидании.       – Гущин, вы в своём уме? – резкий оклик командира выдернул его из водоворота мыслей словно бы за шкирку, как котёнка, и как следует встряхнул. Стажёр посмотрел на собственные руки и с ужасом понял, что они не только переместились с шеи Зинченко на грудь, но ещё и забрались под майку, что объяснить простой задумчивостью было затруднительно. Рассказывать про Сашу не хотелось: слишком личное, слишком остро впивающееся в и без того порядком уязвлённое за последние месяцы самолюбие. Да и вообще никаких слов для ответа не находилось.       – Гущин? – теперь голос Зинченко звучал обеспокоенно.       Стажёр быстро выдернул руки из-под майки командира, наклонился и, предварительно зажмурившись, поцеловал того в приоткрывшиеся от удивления губы. Неподатливые сухие губы с острым вкусом недозволенности. Удивительнее всего, впрочем, было то, что Гущину вдруг показалось, будто командир ответил на поцелуй. Он даже готов был поклясться, что на мгновение почувствовал жёсткие мозолистые пальцы на своём затылке. И вряд ли у него получилось бы так прикусить собственную нижнюю губу. Да и ощущение чужого языка во рту сложно с чем-то перепутать. Но, наверное, всё это ему почудилось, потому что Зинченко крепко схватил его за плечи, отстранил от себя и, неестественно кашлянув, проворчал:       – Не сомневаюсь, что с Александрой это сработает успешно.       – Извините, – Гущин покраснел до кончиков ушей и уставился в пол, не решаясь посмотреть на спокойно застегивавшего пуговицы на рубашке командира.       Зинченко затянул на шее галстук, расправил воротник, надел китель и посмотрел на часы.       – Мне пора. Будете продолжать?       Гущин кивнул.       – Удачи.       Уже открыв дверь и впустив в кабину яркий свет, командир повернул голову и, стоя вполоборота к стажёру, добавил:       – В следующий раз будете писать резюме – смело расширяйте раздел навыков.       – Голове легче? – уточнил Гущин.       – Так легко, что чуть её не потерял, – ровным голосом сказал Зинченко, хотя Гущину показалось, что тот ему подмигнул. Впрочем, на ярком свету после полутьмы тренажёрной капсулы и не такое могло померещиться, подумал Гущин, поудобнее устраиваясь в нагретом командиром кресле.