Принятие безумия

      «Эспрессо». «Стандартный».       Кофемашина охотно подчиняется мягким прикосновениям пальчика с аккуратным маникюром и приглушенно перемалывает обжаренные кофейные зерна, прессует, пускает горячую воду под давлением и разливает идеальный напиток по двум белым чашкам. Стандартным, как и вся её жизнь.       «Стандартный», «идеальный» — эти слова с рождения въелись в подкорку, задавая приоритеты на всю оставшуюся жизнь. Все должно быть как у всех, но лучше. Лучшее образование, отличный дом, идеально ровный газон, любящий и любимый муж, красивые дети… Американская мечта воплоти. Её мечта. Должна быть её.       — Дорогая, — любимый мужчина нежно целует в щеку и забирает свой эспрессо, чтобы не спеша потягивать его, сидя на высоком стуле у барной стойки и читая утреннюю газету. — Дети еще спят?       — Да, любимый. — Она ставит свою чашку напротив его и тянется за заботливо приготовленным завтраком на белых тарелках. Искренние улыбки, нежные прикосновения. Все так, как и должно быть, как она всегда мечтала. Лишь иногда хочется разукрасить дорогой сервиз яркими несочетаемыми красками или разбить его о голову мужа, наблюдая, как светлые осколки будут путаться в густой темной шевелюре, а лицо исказит хоть что-то отличное от довольной мягкой улыбки.       Харлин Уайт — в девичестве Квинзель — вздрагивает, отгоняя какие-то чужие для себя мысли, и продолжает мило улыбаться, прислушиваясь к звукам из детской. Тихо. Они проснутся и позовут маму чуть позже, когда она будет завязывать идеальный узел на классическом галстуке мужа, гармонирующим с его серым костюмом с двадцатью процентами шерсти. Таком же скучном, как и он сам. В бордовом атласе ему было бы лучше. Но бордовый атлас не сочетается с его респектабельной работой и серым кабинетом. Впрочем, как и с дорогим домом вместе со всем наполнением, включая саму Харлин в простом, но изящном нежно-голубом платье до колена, с квадратным вырезом, который ничего толком не подчеркивает, но все же гармонирует с узлом «Виндзор», который она умеет завязывать чуть ли не с раннего детства.       «А если затянуть сильнее?» — опять проносится опальная мысль в еще не проснувшейся голове. Но она лишь опускает ворот белоснежной рубашки, поправляет узел на три миллиметра левее и нежно целует супруга в гладко выбритую щеку, прощаясь; провожает преданным взглядом любящей жены черный седан, пока тот не скрывается за ровным рядом одинаковых домов с зелеными газонами и точно такими же, как и их, счастливыми семьями.       Отчего-то становится тошно, но дети уже ждут наверху, а очередной день — такой же, как и все прочие до и после, — давно начался.       Сводить в туалет, умыть, одеть, накормить, снова умыть, дождаться няню… Она решительно не понимает, зачем ей посторонний, толстый и не в меру разговорчивый человек в доме, но кто-то однажды сказал, что так надо. Она же об этом мечтала?       «Пулю в лоб таким советчикам».       Харлин, сама того не замечая, перебирает своих соседок, вспоминая, кто же именно подкинул ей эту идею, пока выруливает из гаража. В одном из ящиков рабочего стола Джека совершенно точно лежит Глок, но не будет же она отстреливать соседей, в самом деле? Идеальные жены таким не занимаются. Нет-нет.       Она натягивает профессиональную улыбку домохозяйки и внимательно следит за дорогой, соблюдая скоростной режим и останавливаясь на мигающий зеленый. Добропорядочный водитель и член общества, у которого все немного лучше, чем у других, — совсем как она мечтала. Вот только когда?       Сидит в кресле престижного, но не слишком вычурного салона; смотрит на остывающий дорогой зеленый чай, заваренный с полным пренебрежением правил; протягивает и без того идеальные руки через стол очередной временной знакомой, которая интересуется здоровьем семьи, вываливает на нее целую тонну сырых или слишком пересушенных слухов и сплетен — «Да что им будет? Они же идеальны» — и еще несколько килограммов красного лака. Совсем как кровь из неаккуратно подрезанной кутикулы на указательном пальце. Харлин зачарованно смотрит на набухающую капельку, не слушая причитания и извинения своей салонной «подруги», вновь поддаваясь странным мыслям. Уже в третий раз за день. Или четвертый. Да кто считает?       «А у Беллы кровь такая же красная? Давай проверим!» — словно нашептывают ей на ухо, стоя вне зоны видимости. Проверять вроде бы некрасиво, но сама мысль ей нравится настолько, что она замечает заточенный скальпель в зажатой ладони, только когда перекись водорода неприятно пощипывает ранку, а гладкий купол капли превращается в мутно-красную бесформенную пену. Она морщится то ли от нарушения общей эстетики, то ли от собственных мыслей, то ли от боли. Точно не от боли. Это же даже небольно.       Несколько раз хлопает не густо накрашенными ресницами, прогоняя очередной морок, и чуть более внимательно, чем никак, слушает словесные потоки Беллы, совершенно не улавливая сути. Было бы что ловить. Улыбается дежурной улыбкой, скрывающей белоснежные зубы, и кивает головой. Это же все еще ее мечта, да?       «Да», — немного неуверенно отвечает сама себе на толком и не заданный вопрос. В памяти тут же всплывает диплом психиатра, обрамленный аккуратной рамочкой на стене в кабинете любимого мужа, и участливая улыбка семейного психолога.       «Глок тоже в кабинете».       Зачем ей психолог? Затянувшаяся послеродовая депрессия свела ее с симпатичной, но слишком неестественной в своей приветливости Доктором Мун. Муж утверждал, что ей нужно обратиться к специалисту, когда она в очередной раз «забыла» подушку в кроватке своего младшего сына. Большую тяжелую подушку. А он так громко плакал… С кем не бывает? Оказывается, со многими.       Депрессию она могла бы выявить и сама, но Джек настаивал на «специалисте», словно нарочно загораживая спиной, обтянутой белой идеально выглаженной рубашкой, такой неуместный диплом на стене своего кабинета. Не то чтобы она собиралась стать выдающимся психиатром. Скорее, совсем не собиралась, рассчитывая сделать себе громкое имя и продавать книжки с собственным портретом на обложке. Но вся эта ситуация ей не понравилась, фальшь Доктора Мун не нравится до сих пор.       Безмолвные диалоги с самой собой ее, конечно, расстраивают, но о них она не говорит никому, а диагностировать самой себе шизофрению пока не хочется: вслух сама с собой не разговаривает, чужие голоса в голове не слышит — только свои.       Отрицание затянулось. Не сумасшедшая и точка!       Челюсть сводит от натянутой улыбки, когда Белла во второй раз срезает слишком много и новая ярко-красная капля появляется на идеальных белых ручках. Опять извинения и суматоха. Так раздражает. Со скальпелем в «кривой» руке ей было бы гораздо лучше, но это слишком явно отдает безумием. Поэтому Харлин забирает красный лак и молча уходит, перестав улыбаться, — скучно и совершенно не смешно! Отчего-то она знает, как можно сделать веселее, но отчаянно прогоняет от себя чужие воспоминания.       — Только уснули, — сообщает пухлая доброжелательная няня, встречая хозяйку в гостиной, проминая синюю обивку дивана в идеальной комнате дома, о котором Харлин когда-то мечтала.       «Слишком толстая».       «Тут убрать, там подтянуть. И срезать уже эти выжженные химической завивкой патлы».       «И рот зашить!»       Сегодня все пытаются вывести ее из себя. Даже ее собственные мысли. Еще и няня трещит без умолку, рассказывая, кто сколько раз покакал, как ел, во что играли, какого цвета были сопли… Харлин растирает виски перепачканными, но не накрашенными пальчиками и со странной улыбкой, больше напоминающей оскал, смотрит на двигающиеся губы. Тоже слишком пухлые. И этот трепыхающийся второй подбородок. Как можно быть такой… несовершенной? Убила бы!       «Если бы не она, нам бы не пришлось уезжать из дома, и день не был бы испорчен».       Гнев…       «Зато было весело», — вспыхивает в голове злорадный голос вместе со странными картинами красных разводов на белоснежном халате и пригвожденными маникюрными скальпелями к столу руками, которые были так неосторожны с ее нежной белоснежной кожей.       «Не было этого!» — качая головой с выбившимися из идеальной прически прядями. Произнеси Харлин это вслух, голос бы непременно дрожал. Но дрожат только пальцы, сжимающие каминную пику, пока она поднимается наверх, чтобы взглянуть на своих ангелочков, которые спокойно спят в кроватках. Идеальная тишина. Хоть что-то кроме постоянной скуки и накатившего раздражения в ее пресной жизни идеально.       Харлин на секунду жалеет, что в обязанности няни не входит уборка дома и стирка. Хотя в текущем состоянии она вряд ли сможет сделать хоть что-то. Набивать свой бездонный желудок уж точно не сможет.       «Зато теперь она стала чуть идеальней».       «В смысле?»       «Не обращай внимания. Рубашки, рубашки!»       Поставив родительский блок видео-няни на комод, Харлин аккуратно разглаживает одну из белых сорочек любимого мужа. Она ведь хорошая жена. Хорошие жены гладят рубашки и готовят ужин, улыбаясь своей самой очаровательной улыбкой, присматривают за двумя прекрасными детьми, которые совершенно на нее не похожи. На Джека, впрочем, тоже, но это же ее дети! Иначе быть просто не может.       Белые сорочки сменяют одна другую, навевая какое-то чувство нереальности происходящего. Или скуку… И где она научилась гладить, не оставляя швов на рукавах?       «Фиолетовые бы подошли ему больше».       «Или зеленые, под цвет волос».       Харлин даже не пытается задуматься над тем, почему волосы у мужа зеленые; старательно прижимает утюг к очередной рубашке, выжигая коричневую улыбку на раздражающей своей белизной ткани. Такую же сюрреалистично-безумную, как ее собственная.       «Как же долго сохнет лак».       Харлин рассматривает алые разводы на очередной испорченной не только утюгом белой рубашке, не спеша отправлять ее в корзину. Слишком неидеальные для ее идеальной жизни, но такие настоящие… И гармонируют с пятнами на ковре в гостиной. Крики детей тоже вроде бы настоящие, но они не приносят никакого удовлетворения или радости. Дети же должны приносить радость? А они лишь бесят своим предсказуемым поведением, провоцируя ненужные диалоги в ее голове. И зеленое пережеванное пюре на голубом платье совсем его не красит…       Все меньше походит на мечту Харлин Квинзель. Возможно на чью-то другую. И что она забыла в чужой мечте?       «Разве мы любим детей?»       «Да».       «Настолько?»       «Да!»       «Да чтоб он подавился этой капустой!»       — Если я затолкаю ее ему в рот, вы заткнетесь?! — совсем раздраженно кричит Харлин, размахивая крупным соцветием брокколи. Лицо красное, сопли текут, глаза намокли… Ну какой же это ангелочек?       Торги…       Странный вопрос повисает в воздухе вместе с занесенной рукой. Рот полный — ребенок молчит. Она довольно улыбается. Харлин откусывает кусочек сырого овоща и, насвистывая какую-то детскую песенку, выглядывает в окно, где по газону бегает старший сын. Падает, встает и бежит дальше, не замечая коричнево-зеленых разводов на бежевых брюках. Придется стирать. Скорее всего, еще и замачивать — эта грязь легко не отойдет. И лицо извазюкал, и руки… Она качает головой, ставя заглушку на дно ванны и включая воду на полную.       Если бы не дети, Харлин могла бы стать знаменитой, написать эту чертову книгу! Удовлетворить амбиции, найти достойного мужчину и… завести детей? Она же мечтала о детях и любимом муже? Наверняка хотела дочку, а не двух орущих пацанов. Вот только никак не может вспомнить, когда перестала мечтать о славе и независимости.       Зияющих дыр в воспоминаниях становится все больше.       Стены дома начинают давить своей безысходностью, даже приторно-счастливые фотографии на стенах не спасают ситуацию. Совсем не идеальная жизнь, а скорее фальшивая, как нотки в голосе доктора Мун, которая привычно интересуется состоянием «своей любимой пациентки» по телефону. Харлин ни словом, ни вздохом не выдает грызущей ее тоски и собеседников, которых слышит только она, — не хватало еще, чтобы эта ведьма приехала проверять. Все у нее отлично, только пятна запекшейся крови плохо сочетаются с синей обивкой дивана, а уборщица придет только в среду. Хотя ее крови все равно не хватит, чтобы сделать цвет равномерным. Если уж толстой няни не хватило…       «Ску-у-учно».       Харлин болтает в воздухе голыми ножками, сидя на деревянных перилах, и рассматривает облупившийся лак на ногтях. Следить за парящими в воздухе частицами пыли, оседающими на поверхность шкафа, не так весело, как зашивать рот еще живому человеку, но куда занимательнее смены подгузников и купания сопротивляющегося ребенка.       Голубое платье все же пришлось сменить на такое кричащее красное, оттенив его абсолютно неуместным синим болеро. Неуместным для все еще слишком идеального дома, но отлично гармонирующим с облезлым синим лаком на ногах и запекшейся под ногтями кровью. Жизнь стала немного ярче относительно утра, но такие родные и противоречивые голоса в голове все равно нагоняют тоску.       Депрессия.       Когда входная дверь открывается, Харли, высунув язык, выводит сердечки лаком на рукоятке Глока, о котором она вспоминала еще утром. Имя соседки в голову так и не пришло, но не все сразу же.       — Дорогая, я дома, — слишком позитивно и предсказуемо кричит Джек. Следующее слово любящего мужа встает поперек горла, когда его взгляд падает на уже не такой скучный диван и изуродованное тело няни.       Харли опять сорвалась. Нужно звонить доктору Мун, но глухой удар рукояти по затылку избавляет миссис Уайт от возможных неудобств.       — Ты поправился, милый, — неуместно весело замечает она, оттаскивая увесистого Джека в столовую.       Она любит мужа, она не причинит ему вреда. Ну, много, по крайней мере. Ведь с открытой и широкой улыбкой ему гораздо лучше, а скотч, удерживающий его бессознательное тело на стуле, так и вовсе безопасен.       Острый кухонный нож рисует неаккуратную линию на щеке, прорезая кожу и мышцы. Улыбка выходит кривоватой, а окровавленные зубы выглядят немного жутко, но всяко лучше утренней физиономии.       — Нельзя быть таким серьезным, дорогой. Тебе это совсем не идет, — высунув язык и склонив голову набок, Харли совершенствует свой «шедевр».       «Ему пойдет атлас!»       «И бантик».       — А у нас есть бантик? Не мычи, — отвешивает звонкую пощечину по багряной щеке, когда муж начинает приходить в себя. — Ой, тебе больно, Пудинг? Прости-прости-прости… Придется потерпеть.       Обеспокоенное выражение, со сведенными домиком бровями, за секунду меняется на прежнюю безумную улыбку.       Харли проводит по краю резаной раны ногтем, цепляя пальчиком щеку и оттягивая ее, надавливает. Удобнее устраивается на зафиксированных скотчем коленях и подносит ухо к губам Джека, с которых успела срезать лишнюю плоть, открывая ровный ряд зубов. С улыбкой же лучше!       Сумасшедшая… Принятие?       Мужчина хрипит и дергается. Без языка слова, что могут так больно ранить сердце влюбленной сумасшедшей, не хотят покидать его глотку. Выплевывает кровь, забрызгивая Харли еще сильнее.       — Ты нас уронишь, Пудинг! — веселится Харли, двумя руками растягивая его «улыбку». — Говорил, что любишь, — капризничает, резко спрыгивая на пол. — Любишь? Почему ты молчишь?! Опять обманываешь? Ты всегда меня обманываешь, — морща измазанный в крови лоб.       Харли не замечает, как пистолет ложится в руку и оказывается приставлен к собственному виску, а палец дрожит, надавливая на крючок.       — Не молчи! Улыбаешься? Что тебя так радует? — кричит, прокручивая дуло у виска. — Хочешь, чтобы я выстрелила? Да? Я никогда не могла отказать тебе, Пудинг, ты же знаешь.       «Не настоящий».       «Это не Мистер Джей!»       «Убьем его».       — Да ла-а-адно вам! Это же он. Смотрите, какой веселый. Сбежать пытаешься? — наставляет дуло на мужа, который все-таки уронил стул. — Скажи им, что это ты. Это ведь ты?       Мычит, выплевывая собственную кровь на безнадежно испорченный паркет. А уборщица придет только в среду…       — Слишком скучный для него.       «Ненастоящий!»       — Все ненастоящее.       «А ты совсем чокнутая».       — Ага!       Выстрел.       Харли приседает на корточки у замершего мужа с аккуратной дырочкой во лбу.       «А может, он внутри?»       «Давай поищем».       Палец с трудом протискивается в пулевое отверстие, почти сразу упираясь во что-то твердое и теплое. На несколько градусов теплее человеческого тела.       — Ку-ку, Мистер Джей. Вы там? — совсем близко склоняется над телом, постукивая зажатым во второй руке пистолетом по виску Джека.       Диагностировать самой себе шизофрению уже поздно. Даже голоса не любят говорить такие очевидные вещи. Неочевидным остается лишь то, кто же лежит перед ней, чьи тела разбросаны по дому и кто поместил ее в этот кукольный домик.       — Вы, люди, сами не знаете, чего хотите, — надменный тягучий голос заставляет заигравшуюся хозяйку обратить внимание на незваную гостью.       — Доктор Му-у-ун, — выгибаясь и потягиваясь, встает Харли, — какими судьбами?       Глок «смотрит» аккурат в переносицу раздражающего одним своим присутствием психолога, не производя ровным счетом никакого эффекта.       «Она настоящая».       «Не-е-ет».       «Только мы реальны».       «И она!»       «Ведьма!»       «Настоящая ведьма!»       Дуло зарывается в растрепанные светлые волосы Харли, наводя там еще больший хаос. Она выглядит задумчивой, но продолжает широко улыбаться, не отнимая пистолета от собственной головы, разглядывая «ведьму», и кивает, соглашаясь сама с собой.       — Ты не психолог! — с запозданием заключает Квинн. — Это же ты делала те странные светящиеся штуки и мусор притягивала! — Она радостно прыгает на месте, но прекращает паясничать так же быстро, как и начала. — Отлично поболтали, но тебя еще нужно остановить… Где тут выход?       — Уже третья мечта… — произносит женщина в строгом костюме, который не идет к горящим желтым глазам: Харли в этом разбирается — у нее же идеальный вкус.       Непринятие иллюзий могло бы восхитить, не будь девчонка сумасшедшей. Чародейке не нужна Квинн в реальности. Ее друзья причиняют куда меньше неудобств, наслаждаясь своими идеальными мирками. Только безумие Харли не дает ей спокойно томиться в мечте и глупо улыбаться в той, настоящей жизни, где оружие почти завершено, а человечество существует свои последние часы. Это могло бы быть занятным, но церемониться даже с занятными людьми Чародейка не намерена. Тратить свое драгоценное время на бессмысленные разговоры с чокнутой девицей тоже.       — Ты остаешься.       «Мы не хотим!»       Пространство вокруг Харли знакомо искажается, остывающий труп любимого мужчины расползается черной дымкой по исчезающему паркету. Опять ведьма меняет реальность. Точнее, нереальность.       Сколько она уже заперта в своем сознании? Что происходит во внешнем мире? Почему голоса кричат наперебой и требуют слушать их?       Мир вокруг принимает уже знакомые очертания, заполняя дыры в памяти ложными образами. Это задержит Харли еще на какое-то время, пока она проходит через свои пять стадий принятия безумия.       «Эспрессо». «Стандартный».       Харлин любит кофе. Злоупотребляет, но любит. И мужа своего любит без памяти, но с растекающейся обжигающей коричневой жидкостью по его скучному серому пиджаку он выглядит куда веселее, а перекошенное удивлением лицо так и хочется зацеловать.       Совсем на мечту не похоже…