milk

      В захолустных пригородах небольшого австралийского городка практически круглый год стояла жуткая жара. Точнее сказать, не столько жара, сколько отвратительная, вязкая духота. Одежда неустанно липла к коже, волосы на затылке завивались в растрепанные кудри, и дышать становилось трудно, чертовски трудно, всегда. Диггер Харкнесс ненавидел чертову австралийскую духоту, поэтому в сером, ветрено-дождливом Готэме чувствовал себя просто прекрасно. Харкнесс вообще много чего ненавидел, и с каждым годом, что как бы невзначай плюсовался к целой веренице других, список «I hate this is shit» постоянно пополнялся.       Харкнесс никогда не любил родительский дом, словно бы это двухкомнатное строение попросту не имело никакого права так называться, ведь и родители-то – тоже одно лишь название. Конечно, мать иногда вспоминала о том, что, оказывается, когда-то родила сынка, порой она даже пыталась играть в заботливую мамашу, но лучше бы и дальше продолжала делать то, чем владела в совершенстве: пить, пренебрегать ребенком и таскать в постель безмозглых громил-байкеров. Отца Харкнесс совсем не помнил. Мать называла Харкнесса-старшего тупым ублюдком и никак иначе, а стоило только малолетнему Диггеру спросить об отце – миссис Харкнесс тут же давала сыну затрещину, утверждая, что он, Диггер – вылитый папаша.       Харкнесс ненавидел свое детство, ведь чертовски трудно, наверное, несмотря ни на что, иметь амбиции короля, но при этом жить фактически на помойке? И, может быть, под влиянием непутевой мамаши, или же собственным умом, к своим шестнадцати Харкнесс сбежал из дома, и твердо осознал, что отца, все-таки, тоже ненавидит. Конечно, может быть, папаша свинтил из страны и бросил мать не потому, что сам был ублюдком, а потому, что эта женщина попросту невыносима, но, как бы то ни было на самом деле, бросить собственного ребенка – поступок отвратительный. Диггер, наверное, никогда бы так не поступил. И ничерта это не правда, что он – весь в отца! Не правда же?       Харкнесс искренне, самоотверженно и свято ненавидел практически все и всех, но сильнее всего австралиец терпеть не мог болеть. Ведь нет ничего, что могло бы быть более ненавистно настоящему мужчине, чем собственная слабость. Это нелепое головокружение, ломота в костях, долбанные «38,4» на ртутном градуснике, этот жуткий холод и жар одновременно. Все это – чертовски невыносимо, все это – безумно сильно задевало его самолюбие, неистово и настойчиво.       Харкнесс ненавидит болеть. Особенно гриппом, нелепо подхваченным неизвестно где. Особенно все еще (всегда) являясь преступником и находясь под «опекой и контролем» этой чертовски серьезной, строгой японки. Сексуальной японки…       В длинной белой футболке Харкнесса, что больше ее привычного «почти детского» размера раза в три-четыре, Тацу беззвучно передвигалась в пространстве крошечной кухни и, видимо, что-то искала. Ямаширо выглядела совсем беззащитно, безобидно, ведь на ней не было ни боевого костюма, ни алых лент, удерживающих смертоносный Соултейкер. На ней была только огромная футболка с огромным смайлом и мягкие желто-красные домашние тапочки. Но он-то, Диггер, прекрасно знал, что эта крошка, если хорошенько разозлить, может и тапком ушатать не хуже, чем арматурой. Тацу нервничает, беспокоится, то и дело прикусывает тонкие губы, будто безумная, открывая и закрывая настенные шкафчики, и Харкнесс тихо присвистывает, ухмыляется, всякий раз, как миниатюрная японка поднимается на носочках или же наклоняется, позволяя обнажаться стройным бедрам. - Заткнись, Харкнесс, у меня и на затылке глаза есть. – Катана явно не в настроении, она не оборачивается, все так же хлопая дверцами, а Диггер, пожав плечами, и дальше продолжает тихо ухмыляться, пуская через трубочку пузыри в стакан с горячим молоком.       Чертово молоко и навеивает смутные воспоминания из детства, когда мамаша вдруг изъявляла желание поиграть в заботливую мамочку, а после срывалась, как и всегда, вышвыривая пацана за порог. Харкнесс ненавидит молоко, но Тацу же так старается вылечить, наконец, этого полоумного, так искренне пытается ему, дураку, помочь, что наотрез отказываться от молока с содой и кучи лекарств было бы как-то совсем по-ублюдски, даже для Харкнесса. Впрочем, а что ему еще было пить, если Ямаширо в первый же день, как только Капитан приполз домой с температурой под сорок, выбросила к чертям собачьим все его алкогольные запасы? Тогда он, конечно, негодовал, обещал японке, что и ее выбросит нахрен, но прошла уже почти неделя и Харкнесс постепенно привык. И к молоку, и к соде, и к лекарствам, и к тому факту, что если попытается высунуться из квартиры, пока не нормализуется температура – Катана сломает ему ноги.       Тацу постоянно заставляла Диггера смеяться, при том даже близко не пытаясь добиться этого. Она постоянно хмурилась, нервно сжимала зубы и крошечные кулачки, когда Харкнесс хохотал над ее серьезностью и, наверное, он относился бы ко всему этому иначе, если бы не видел за этим непроницаемым, раздраженным личиком искреннее желание быть нужной, быть важной.       Тацу ведь совсем не хочется поучать здоровенного мужика, едва ли она мечтает подчинять его своей воле и уж тем более она не стремится сломить его всем этим. В Тацу Ямаширо просто безумно много любви, настоящей и теплой, но она так и не успела передать ее своему мужу, своим детям, а если сильное чувство, каким бы оно ни было, не может найти отклик в других людях – оно станет тяжелой ношей, обратится в тоску, что разорвет сердце и выломает ребра. И Харкнесс, сам того не замечая, действительно давно привык к горячему молоку, к соде, к медикаментам и к Тацу, к этой крошечной японке, которая, черт знает почему, выбрала именно его, чтобы отдать всю свою любовь, заботу и теплоту. Отдать свою искренность, всю себя целиком. Именно ему.       Молоко вспенивается в стакане и булькающий звук заставляет Харкнесса ухмыляться, а Ямаширо, видимо, наконец, нашла то, что искала, кинув очередную упаковку таблеток на стол. - Хватит уже, перестань это делать! – Катана резко разворачивается, вдруг сорвавшись на крик. Она бледная. Неужели тоже подхватила заразу? Нет, черт возьми, Харкнесс до сих пор не мог понять, почему же его присутствие где бы то ни было и с кем бы то ни было обязательно отравляет этим «кому-то» жизнь? – Какого черта ты ведешь себя, как ребенок, Харкнесс?! Даже мои дети… - Тацу, в запале злости, начинает, но обрывается, замолкает, потухает. И бледнеет еще сильнее. – Даже мои дети вели себя адекватнее.       Ямаширо, все-таки, сильная, конечно, сильная, она умеет сохранять самообладание, умеет скрывать эмоции, боль, что разрывает изнутри, но… Не от него же, не от Диггера! Это же попросту даже нечестно. Он, взрослый и крепкий мужик, за всю свою жизнь болеющий раза два-три, и те в далеком детстве, на этот раз слег вполне серьезно и первые двое суток с трудом мог сам доползти даже до кухни. А она, Тацу, она же видела его слабым, видела уязвленным, видела разбитым, видела вусмерть пьяным, так разве это не значит, что теперь Харкнесс доверяет ей? Разве это, черт возьми, не значит, что ей бы тоже пора привыкнуть доверять ему? Он даже к молоку привык, а ей, Катане, разве так сложно привыкнуть не прятать свои эмоции? Нет, так не пойдет.       Харкнесс отодвигает стакан в сторону и встает со стула, благодаря чертовски тесной кухне оказывается сразу напротив Ямаширо. Тацу опускает взгляд, дрожит, потирая хрупкие плечи, и Диггер молча обнимает ее, обхватывает огромными лапами, будто медведь.       Катана бережно хранит выцветшую фотографию своих мальчиков, прячет в ящике с теплой одеждой, потому что знает, что Капитан Бумеранг, с его вечно горячей, как обогреватель, кожей, никогда туда не сунется. А у Тацу часто мерзнут руки, и она понятия не имеет, что Харкнесс однажды видел, как эта серьезная, сильная женщина тихо плачет, заглядывая в ворох мягких шерстяных свитеров.       Тацу часто мерзнет, но редко надевает что-либо, кроме маек и футболок, она же так сильно хочет отпустить свою прошлую жизнь, проститься с болью и начать заново, ведь это попросту необходимо, иначе даже она, даже стойкая Катана, постепенно сойдет с ума. - Извини меня, мелкая, ладно? Я не хотел. – Харкнесс ничерта не умеет извиняться словами, обычно он успокаивает разгневанную Ямаширо совсем иначе, страстно и в горизонтальном положении, но сейчас… Сейчас, почему-то, хочет по-другому.       И Тацу пытается улыбнуться, прикрывает глаза, утыкаясь носом в грудь Диггера, сдавшись, наконец, и обхватив его руками. - Таблетку выпей, придурок, горишь весь… - Тихо шепчет и, наверное, снова хмурится, а Харкнесс с легкой усмешкой наклоняет голову и, с такой несвойственной ему осторожностью касается губами ее лба. - Ты, кстати, тоже выпей. – Чуть отстраняется, поднимая ладони повыше хрупких локтей. – Идем уже, согрею тебя, а то опять вся ледяная… - Недовольно бубнит и, не дав японке даже опомниться, подхватывает ее на руки и безболезненно перекидывает через плечо, пошагав в сторону спальни.       Тацу всегда мерзнет, но не позволяет себе носить теплые свитера из ящика, а Диггер, все-таки, совсем не похож на своего отца, и он знает, почему Тацу так важно кого-то любить. Ямаширо всегда мерзнет, но ей не нужны никакие свитера, шарфы или пледы, ей нужны только горячие объятия чертова Харкнесса, и ей безумно важно, чтобы кто-то любил ее.