персональный круг

      «Мне нужно подумать.        Пожалуйста, не провожайте».       Акааши комкает сердце вместе с бумажным листком и одёргивает сползший с плеча джемпер. Чемодан возле двери укоряет лишними килограммами.       Три месяца не так уж и много — он расправляет смазанные слова до читабельного и уходит налегке, скинув в рюкзак то, что лежало сверху.       Акааши не умеет прощаться, даже если очень нужно.       Тем более, если не ему.       — Хей, Акааши, возьми в рот.       Акааши берёт.       Бокуто смотрит, привалившись спиной к замызганной стене, руки в карманах едва шевелятся, ширинка топорщится возбуждением. Куроо коротко стонет, стискивая пальцами плечо и голову — втрахивается неглубоко, сдерживаясь. Акааши ведёт от голодного взгляда и по-хозяйски уверенной хватки.       Куроо — сейчас — предупредителен и почти нежен, Бокуто — чуть позже — резок и практически груб. Контраст вставляет.       В пересохших ноздрях сигаретный дым, в глотке, взахлёб, горячая струя — у Акааши тянет в паху и ломит в нижней челюсти. По подбородку стекает липкая жидкость, он вытирает протянутой салфеткой, но желудок делает неожиданный кульбит — выворачивает спермой, потом дорогущим ужином, под конец прочищает желчью.       — Акааши, с тобой всё нормально?       Две пары испуганных глаз, умывание в четыре руки, жёлтые с пепельной крошкой пятна на новой рубашке Бокуто, сигаретный ожог у Куроо — с Акааши всё хорошо, подумаешь, блеванул, дважды отсосав в грязном туалете, с кем не бывает?       На экране телефона, как и за окном, нетронутый снег. Пропущенных нет — он сам просил не звонить.       Акааши прикрывает глаза — представляет твёрдые колени Бокуто под задницей, медленно перебирающие мошонку пальцы, потом мозолистую ладонь на влажной от смазки головке члена, и Куроо, выкручивающего соски и обагряющего засосами шею. Соски твердеют наяву, а вскоре кажется, что под ёрзающими ягодицами наливается кровью внушительный член — Акааши сцеживает болезненный стон в мокрую ладошку.        У Куроо пальцы длиннее. И нежнее.       Завтра скомканная подушка летит в урну, на идеальной шее не единой зацепки, а фотограф просит улыбнуться, ему лично, за ужином. Акааши не улыбается — потому что Бокуто обнимает крепче.       И смех в его глазах громче.       Акааши хлопает дверью, садится в пустую ванную и старательно делает вид, что он ещё не пришёл. А раз не пришёл, значит, и не слышал. И никаких проблем.       Проблемы бьются кулаками и ногами, пару раз головой, дерево трещит, вместе с ним маска вежливого равнодушия, пока не расползается мокрыми от слёз ошмётками, противно липнущими к коже.       — Можно ещё понять, если бы вы и друг друга трахали, а так пустили парня по кругу…       Акааши включает воду, та весело и шумно пропитывает джинсы и футболку и, наконец, захлёстывает с головой — не помогает, он слышит и слышит чужие слова, укоренившиеся метастазами до самого сердца.       — …или он ёбнутый на всю голову или просто терпит…       Не его сердца.       Хлорка шипит на языке — «Акааши, я выломаю дверь, и Куроо мне поможет!»       Вот только не надо его жалеть!       «Акааши, не забывай есть четыре раза в день. Даже пять. На тебя смотреть страшно — раздавим же. И приезжай в пятницу. В пятницу Куроо готовит, у него вкусно выходит. Хотя, Куроо вот подсказывает, когда приедешь, тогда пятница и будет».       Акааши старается казаться нормальным: набирает целую тарелку еды, тщательно разрезает привычными движениями, изящно перемешивает между ничего незначащими фразами, но отправляет в рот лишь несколько овощей.       У него аллергия на животный белок — трахаться хочется.       — Акааши, ты такой красивый! У тебя есть девушка? — ярко напомаженные губы смыкаются с лёгким хлюпом, как бы намекая.       Акааши равнодушно выдыхает и утыкается в экран смартфона — у него парень. Два.       — Может, в кино сходим? Или караоке? — глубокое декольте настойчиво предлагает утонуть в дешёвом удовольствии.       Акааши вежливо отпивает кофе, аккуратно ставит чашку на блюдечко, развернув ручку строго на запад — спасибо, но его оттрахали буквально пару часов назад. Дважды. Или трижды? — Акааши не знает точно, потому что отрубился сразу, как Куроо спустил ему в задницу, а Бокуто, когда смотрит, доводить себя рукой не любит.       «Хей, Акааши, мы в курсе, что оба уроды, но друг на друга не стоит. Да ни на кого уже, кроме тебя, не стоит. Фотки с рекламы чемоданов охуенны. Ты охуенен. Бокуто передаёт то же самое, у него просто пальцы в буквы не попадают».       Акааши вычёркивает дни из календаря, как из жизни — насквозь.       Его пересаживают с одних колен на другие, стаскивая поочерёдно одежду, дразня смазанными касаниями пальцев и губ, пока между ягодиц не упирается твёрдый, налитый член — Акааши всегда, даже с завязанными глазами, различает чей именно. Рот распирает пальцами: Бокуто вталкивает глубоко, Куроо разводит челюсти. Сухие поцелуи рассыпаются жгучими искрами вдоль позвонков, клеймят запястья и шею; жадные рты орошают чувствительную кожу живота и бёдер влажным воздухом.       У Акааши сбито дыхание, он податливо льнёт к ласкающим рукам — две, четыре, потом кажется что не меньше десятка, его трогают везде и сразу, растягивая и оглаживая, и собственные пальцы хватаются за широкие плечи и сильные руки, впиваются в упругие мышцы и жёсткие волосы.       Когда они оба втрахиваются сразу, наполняя всю гадкую пустоту пульсирующей плотью и торкающим «Кейджи», Акааши отпускает тормоза — падает в жизнь и кричит без оглядки.       Акааши так хочет, Акааши так нужно, и — о боже, какое счастье! — нет нужды оправдываться или объяснять.       Акааши скучает по субботам.       В субботу они смотрят фильмы, забравшись втроём на диван, лениво перецеловываясь измазанными сладким попкорном губами. Акааши перекладывают то между, то под, а после обязательно-показательной потасовки он всегда оказывается сверху.       Куроо мурлычет под его руками и трётся лохматой головой, Бокуто смеётся и порывается вскочить. Акааши обычно засыпает первый, недосмотрев очередной ужастик. Губы потом весь день саднит.       Теперь суббот нет. Здесь автопати, и Акааши напивается вдрызг, и чьи-то потные руки порываются спустить брюки.       На следующий день болит голова. Хорошо, что не задница.       Акааши достаёт стопку фотографий — ещё неопубликованных, реклама нижнего белья — улыбка оказалась расходной монетой.       — Хм, Акааши, а у тебя не осталось телефона того козла, что это фотал?       — Вам зачем, Бокуто-сан?       — Да, объектив бы ему подправить.       — Пожалуйста, успокойтесь, Бокуто-сан, это просто работа. Но она действительно важна для меня.       — Акааши, может, тебе не стоит брать такие контракты?       — Куроо-сан, вы намекаете на что-то конкретное?       — Да теперь на тебя будет дрочить полстраны! А, может, и три четверти.       Акааши не отвечает — рот занят.       Акааши просит прикурить, игнорируя удивлённый размах чужих глаз, мусолит бумажный ободок губами слишком долго, лишь бы оттянуть разговор. Куроо выдёргивает прогоревшую до фильтра сигарету и накрывает слова грубым поцелуем, вылизывая языком до последнего звука. Бокуто рычит за спиной, притираясь стояком, и надрачивает сильной рукой, пока стоны, стекающие из Акааши вместе со слюной, не принимают форму двух имён. Бьёт эхом отражённых «ко» и «те», пойманных в паутину перекрещенных пульсов, саднит прокушенное плечо и отпечатки пальцев на бедре.       Акааши просыпается в тягучей пустоте, неловко сдёргивает испачканное бельё.       Белая кожа кричит девственной целостностью.       — Я люблю тебя, Кейджи, как же я люблю тебя! — Бокуто всегда признаётся громко, обычно под хлюп вбивающейся во влажную кожу мошонки Куроо. Акааши и ответил бы, но с набитым ртом, даже если это всего лишь сперма, неприлично разговаривать.       — Люблю тебя, Кейджи, правда, люблю… — Куроо шепчет в обслюнявленную шею, вжимаясь в спину, а, может, прижимая к своей груди, и Акааши хочет ответить, но ведь тот думает, что все спят, а он сам пьян в хлам, иначе не стал бы выцеловывать костяшки пальцев и подаренное без повода, одно на двоих, кольцо.       Бокуто обнимает сзади, нагло выхлёбывая чужой коктейль с претензией, мол, недостаточно крепкий. Куроо поддевает того дурацким спором, целует в висок — «Акааши, мы на минутку, до бильярда и сразу к тебе!»       Знает Акааши эти минутки — сотня электронных страниц и три Куба либре, зато потом, в оправдании, до утра ног свести не дадут.       — Парень, да они тебя просто используют, — очередной пылкий спаситель загребает затхлый воздух бара в попытке приобнять, — нужно себя уважать!       Акааши уважает — скидывает липкую конечность и пригвождает холодом презрения.       — Ты достоин большего!        Звучит сомнительно — и нечего в ухо перегаром дышать! — Акааши, стиснув зубы, выдёргивает руку из чужой ладони.       — Ну, если ты такая ненасытная сучка, то можем и вчетвером кувыркнуться…       Горячечные руки сдёргивают с табурета — Акааши вплавляется дрожью в родные объятия.       — А что, давай, красавчик, кувыркнёмся! — в ухмылке Куроо пиранья хватка, в улыбке Бокуто изломы боли. — Выйдем?!       Зерно сомнений падает в благодатную почву, и это не выжженный похотью Акааши.       Утром на сбитых костяшках чья-то кровь, Акааши говорят, что чужая — алкоголь плещет в узких зрачках много выше ватерлинии.       «Акааши, тут такое дело, ты только не подумай, но у нас замок сломался. Если когда ты вернёшься, возьми ключ под ковриком. И, знаешь, мы тренировались целоваться, уже нормально выходит».       Акааши набирает номер, потом другой, потом ещё раз и так, пока пальцы не сводит судорогой. На языке катается что-то очень нужное, но, кажется, не ему.       На сессии запавшие в синеве глаза признают трендом сезона.       — Знаешь, Акааши, я бы посмотрел, как тебя трахает кто-то другой.       Бокуто оглаживает, с нажимом, горящие ягодицы и выдёргивает прямым взглядом из возможности ослышаться.       Акааши знает, как это должно закончиться — нет, спасибо, Бокуто-сан, но я не такой, это уже слишком.       Но Акааши такой. И он уточняет, имеет ли Бокуто-сан в виду кого-то конкретного или ему всё равно.       — Может, Куроо? Я его давно знаю.       Так себе аргумент, но Акааши почему-то подходит. И он даже знает почему: у Куроо чёткий рельеф рук, красивый излом губ и наглый взгляд. А ещё, как оказалось, Куроо потрясающе целуется, выёбывая рот одним языком до нестерпимого стояка. Бокуто предпочитает поскорее всунуть в задницу, доводя до кондиции руками.       Акааши совсем не против, когда всё зараз.       «Акааши. Я купил десять журналов с твоей рекламой. Все обдрочили. А Куроо снова курит».       Акааши откладывает смартфон в сторону, почти сразу перечитывает ещё раз. Упускает улыбку — к вечеру инстаграм взорвётся догадками о его пассии — ставит три пароля на экран и выдаёт охуительную сессию.       В номере передёргивает дрожащей рукой, упиваясь родным духом с чужих футболок — да, он случайно прихватил не свои и не постиранные.       Лимит запахов исчерпан — завтра он сойдёт с ума.       — Акааши, ты, правда, хочешь так?       Акааши не хочет говорить о том, что он хочет, ведь раньше всё было понятно без слов.       — А что, вы тоже думаете, что это ненормально? — «пожалуйста, скажите нет, хоть кто-нибудь!»        Акааши чувствует себя голым и это впервые стыдно.       — Я не знаю, Акааши, не знаю, но вдруг ты не знаешь, как сказать?       Акааши не знает, куда деваться от этих глаз.       — Вы правы, Бокуто-сан, я не знаю, как сказать.        «Я хочу, но только с вами, поймите, это действительно так!»       — Акааши, ну, хочешь, мы с Бокуто сами потрахаемся?       Акааши хочет умереть или убить, но не знает с кого начать.       — Вы можете делать что хотите, я спать пойду, мне рано вставать.       Акааши боится, что ему не наплевать.       Тёплая вода обволакивает ноющие мышцы блаженством, Акааши растекается от усталости и едва не засыпает, а, может, и засыпает, потому что его вытаскивают, растирают полотенцем и несут куда-то — и пункт назначения совсем не важен — надёжные сильные руки.       Вкусно пахнет, Акааши не может понять чем именно, это просто вкусно, а ещё спокойно и хорошо, потому что спина прикрыта, и собственные руки обнимают тепло, и рядом дышат — в шею с двух сторон — настойчиво, будто не отпустят.       И не отпускают.       Он сам уходит.       Акааши не хочет прощаться, даже если очень нужно, и долго стоит перед знакомой дверью. Пальцы чувствуют чужое тепло, впитанное ручкой. Только его отпечатков на ней ещё нет — замок, и правда, новый.       Акааши замирает сердцем, пока холод металла не прожигает подрагивающую руку. Коврик хлёстко бьёт напоследок, осыпая песком и пылью.       Акааши чихает.       — Акааши?       На лестнице Куроо: между пальцев горит сигарета, мерцают снежинки во вздыбленной чёлке — он всё так же подрабатывает допоздна?       — Ты ведь не собирался молча уйти?       Акааши отступил бы, но за спиной чемодан.       В квартире всё так же и совсем по-другому — три месяца долгий срок, Акааши сам приговорил, и нечего теперь амнистии ждать. Бокуто щурит глаза с дивана — субботнего дивана, только словно выгоревшего и без попкорна. И Бокуто перечёркнут тенями.       Акааши подыхает.       Куроо безжалостно роняет его на ринувшегося навстречу Бокуто и наваливается сверху сам. Выдыхает так, будто вдохнул три месяца назад:       — Акааши, ты просто помни, что из нас троих ты самый нормальный.       Бокуто, на удивление, ничего не говорит. Прижимает губами вену на шее.       — Этот… персональный круг, — Акааши проговаривает медленно, — с вами обоими, — готовясь к боли отчуждения, — меня вставляет.       Акааши глохнет от стука крови в сжавшихся сосудах, и это чертовски милосердно.       — Хей, Акааши, это же круто, нам так повезло с тобой! — Бокуто искрит неисправной розеткой и умудряется подпрыгивать даже придавленный двумя телами — и мёртвый услышит.       — Охо-хо, Акааши, не думай больше так долго над всякой фигней, — Куроо сбивчиво толкается сердцем в спину, делится накопленным никотином в мокром поцелуе, но Акааши даже нравится.       — Куроо! Бро! Дай я тебя расцелую!       — Тьфу, Бокуто, не суй в меня свой язык!       Акааши придушенно смеётся. В круге двойных объятий не больно — тепло.       И — Акааши определился — патологически нормально.