Interlude. Dream. Reality.

У Юнги выступление через пару минут, а он – в хламину. Не в первый раз, конечно, и не в последний. Что больше догнало – сам черт не разберет. Или крепкое пойло, которое отпил, не глядя на баре или шмаль, короткими затяжками, докуривая почти у самой сцены. Такой же, как и он сам – убитой, растоптанной до самых ветхих досок. А может, его довело до точки то, как в гримерке (она же и раздевалка, она и склад, она тут все, разве что не комнатка в мотели для одноразового перепихона, хотя, бывало и такое) его схватили за ладонь правую и будто, правда важно, с участием, заглядывая в глаза, гладя пальцами по тату, спросили: «Что она для тебя значит?» Юнги отшатнулся от такого же не трезвого парня, отшатнулся так, что вырвал руку с его захвата, а второй – заехал без разговоров, просто прямиком в челюсть. Будто, он что-то дорогое ему трогал, грязными ручищами, касался души, его… второго. Маленький скрипичный ключик на руке печёт, как от ожога, пульсирует в голове мыслями, будто ему все еще позволено жить вот так – на двоих. Мыслями, дыханием делиться, за сотню метров, за вереницы лет и городов, и просто за несколько улиц, где-то там, в уютной квартирке, в жизни, где Мин Юнги нет места. Он выходит на сцену – она даже гнется под ним, словно в спине хрустит человек позвонками. Словно, он доказывает себе – он сможет, он пройдет, снова, сцепив зубы, как волк в оскале и пусть все катятся к дьяволу, но он ни одной строчки не подарит завистникам, ни одно слово не будет лететь мимо выстрелом, только в черную точку по центру и ни единого «в молоко». Держит микрофон, а взглядом не ловит никого – ведь, нет ЕГО здесь. Нет, как и много раз потом, когда ушел, когда двигался крышей, но упрямо шел вперед, не оборачиваясь. Юнги смотрит на ключик на третьей фаланге, ближе к запястью, темный след, как в душе, но там – зеркально белый, будто за углом от его черных дыр, будто мир, где остался их космос, все еще греет, все еще пускает по венам огни, как при аварийной посадке на заброшенном аэродроме. Юнги смотрит, не думая о чем читает на этот раз, но зал ревет, уносит волнами, топит его по самые колени, делая ватными, отрезвляя, будто клин клином вышибает адреналином. Смотрит, ищет глазами – сколько бы времени не прошло. Три утра. Тепло, а пробирает до костей. Юнги выбирается из клуба и заходит за угол. Вжимаясь затылком в кирпичную кладку, достает сигарету, самую обычную, затягивается почти сразу, стоило только поднести огонь зажигалки и тянет-тянет никотин, словно мало было всего, что за ночь в себя влил. Мало. Всегда мало. Не так, как с ним. Неосознанно трет тату. След алеет и жжется. Больно, что даже сигарету роняет. Так бывало. Давно, когда чувствовал его слишком реально, слишком по коже следами, отпечатками пальцев. Слишком было все. Помнил ли он тот день, когда ушел? Тут тоже подошло бы это слово, в котором все через край и под самое горло, под глотку, будто ножом. Выдохнешь сильней – польется по лезвию, а под веками уже проносится одна картинка за другой. Как они тут вдвоем выступали, как он ловил в океане пустых взглядов только один. Маяк, отражающийся огнями их общей искры, пожара, готового выпалить дотла любого, кто соприкоснется с душой второго, кто косо глянет, кто напросится на кулак – каждого сожгут до трухи, превращая кости в пепел и дальше пойдут, переступая. Максимализм, бескомпромиссность и жажда к жизни. Все это роднило, все это делало их кровь крепче любого вина, а слова – как слоганы к цели, как будто они уже там, на вершине мира. Падение было жестким и об бетон. Юнги помнит, хорошо помнит даже тот кафель, на который смотрел, ковыряя носком резиновым конверсов. Помнит все то, что сказал Мино. Как натянул улыбку, чуть не до крошки на зубах – так весело было – и вышел за дверь. Мог он с тех пор жить? Мог. Сочинял строчки, писал бесконечно много. Но, жил ли? Почти рассвет. Еще час или минут сорок. По внутренним часам – он где-то заблудился в мирах, в часовых поясах. Залип, между стрелками прошлого, настоящего и будущего. Комкает пачку сигарет. Неожиданно быстро закончилась. Выкурил всю. Кончился весь, до самого фильтра – сам выгорел. Юнги долго идет вдоль дороги, не оборачиваясь. Холода не чувствует, не чувствует жажды никотина, как пару минут назад. Только другое чувствует. Будто, самое ему необходимое, будто, совершенно без дурацкого «будто», а на самом деле. Ноги несут по переулкам, срезая, едва ли не под колеса падает, когда поднимает взгляд на водителя. Тот даже не орет матом, просто дает ему пойти дальше по оживленной трассе, как на прокаженного смотрит. Ноги несут сами, словно лунатика. Если прикрыть глаза, можно вспомнить на ощупь и код подъезда, и даже кнопку в лифте – ведь, правда помнит. Мышечная память или как ее там? Не все ли равно? Оказалось – не все. Скрипичный ключик буквально горит. Чешет пальцами, будто содрать хочет с кожей, но только больней и не помогает, когда лбом в дверь утыкается – холодная, стальная. Как и он. И жить не мешает, но отойти – нет сил. Или уже рухнуть тут трупом или позвонить. На что он рассчитывал, когда пришел? О чем думал, когда поднимался? Только об одном. Тот, кто стоит перед ним и смотрит во все глаза, кто помятый, уставший и выглядит в своем дорогом костюме не лучше Юнги – затасканного по клубам, прокуренного, всего в дырках. В самой душе. И, вместо «привет» или «где, мать твою, был все годы?»: - Ну и долбаёб… - А ты — страшный. Это, как их собственный код, их шифр к особому слову, где отзывается один ожог на руке другого. Где в черных зрачках, он может поклясться, загораются сотни, тысячи звезд, отливая мерцанием по самую радужку. Где губы кажутся необходимостью, ведь в космосе – нет кислорода, есть – невесомость, запредельная гравитация чувств и всполохи от комет, брызги камней от старых созвездий, крошка пыли от разрушенных планет. А еще есть дыры. Огромные, как на штанах Юнги, как те, что глазницами пустыми смотрели на него все это время, когда он говорил с Мино в своей же голове. Когда спорил с ним о выступлениях; когда курил ночами на крыше, где больше их не было вместе; когда срывал голос до хрипоты, выговаривая ему все-все, что закипело, покрылось корочкой; когда рухнул на бетон коленями и в кровь; когда бил стену ночами, пока костяшки не начинали саднить; когда разгромил в себе все стержни, но остался один – маяк, с огромными линзами, яркими, глазами полными надежд. Одиноким китом он смотрел на остов прошлого, куда его волнами прибивало. Смотрел и не смел перешагнуть. Гордость? Упрямство?.. Возможно, это проклятие, редкое заболевание. Может и так, но лечить душу можно лишь с ним. Мино отвечает. Да, так, что время осыпается, как песок, оставляя на белом ковре, где он наследил – кеды, джинсы, толстовку с рубашкой, дорогой костюм и ремень, упавший звонко металлической пряжкой... об пол. В простынях, в одеяле – все не так, если не обнимает, если не слышит дыхание позади. И до звона в ушах, до закушенной щеки резцами – слышит, чувствует, трется затылком, бедрами подается назад. Гавань тихая – нет, скорее – ураган. Космический торнадо – вот он кто, где по спирали, как по винтовой лестнице вверх и вдоль стен выведено ЕГО граффити: «Полетаем?» - Полетаем, - отвечает вслух на общую мысль, соприкасаясь одинаковыми скрипичными ключами, выжженными метками, клятвами друг другу.