Если бы я вел дневник

«… Мы хотим проследить земной путь человека, отягощенного очень человечными недостатками, но абсолютно честного, тихого, одинокого, замкнутого и своеобразного, преисполненного невиданной энергии и силы воли, испытавшего тяжелые удары судьбы и лишь редко наслаждавшегося счастьем общения с равными ему умами; путь человека, которого, быть может, никогда не коснулась настоящая любовь, гения, преследуемого и покоренного демонами своего вдохновения, его путь от колыбели до ухода в бессмертие.»

Бонн, где я родился, наверное, до сих пор поражает своим закатами на реке Рейн, на котором был расположен. 16 декабря 1770 года – я родился на свет. На следующий день меня уже крестили в церкви св. Ремигии. Начиная с четвертого года жизни – отец стал учить меня музыке. Тогда она и стала главным занятием моей юности. Да, я рано познакомился благосклонной музой, склонившей мою душу к чистой гармонии, я полюбил ее, и она, как мне часто казалось, тоже любила меня. В 1775 году – вся наша семья переселилась на Рей-штрасс №934, в дом пекаря Фишера, где раньше жил мой дедушка. В этом доме я провел все свое детство. Я очень хорошо помню как в этих стенах, я совсем крошечный, стоял на скомейке перед роялем и лил горькие слезы. Когда я несколько подрос, то стал ходить сперва в началную школу гос-на Рупперта что на Ней¬-штрассе, позже — в школу при соборе; по словам отца, я немногому научился там, поэтому отец так рано засадил меня за рояль и был так строг ко мне. К восьми годам я достиг достойных успехов в игре на фортепиано, что отец решил представить меня ко двору. То объявление от 26 марта, я сохранил до сих пор: «Сегодня в зале музыкальных академий на Штернгассе, курфюршество Кельн, при¬ дворный тенорист Бетховен будет иметь честь представить двух своих учеников, а именно м-ль Авердонк, придворную аль¬ тистку, и своего шестилетнего сына». Тогда отец нарочно приуменьшил мой возраст, указав вместо 8 лет – 6. Родственник матери, придворный музы¬кант Франц Ровантини, жил у нас. Я ежедневно брал у него уроки игры на скрипке. Однажды слу¬чайно играя без нот, вошел отец и сказал: что за глупости ты там снова пили¬каешь, играй по нотам, иначе твое пили¬канье не принесет никакой пользы. Однажды я опять иг¬рал по своему усмотрению, без нот. . . и спросил отца: разве это не красиво? На что отец ответил: это совсем другое дело, иг-рать только из головы — до этого ты еще не дорос; занимайся прилежно игрой на роя¬ле и скрипке, налегай как следует на ноты, в этом больше пользы. Когда ты в этом до¬стигнешь успеха, тогда еще сможешь вволю поработать головой. Отец обратился к дирек¬тору здешнего боннского театра Гроссману, с которым он состоял в дружбе . . . Тот раздобыл ему композитора. . . по фами¬лии Пфейфер. . . Он жил и столовался у нас. Он взялся обучать меня . . . Часы занятий не были установлены, поэтому часто Пфейфер просидев с отцом в винном погребке до 11— 12 ча¬сов, придя вместе с ним домой, подходил к кровати, где спал я; отец резко тряс меня, и я должен был идти к роялю, где Пфей¬фер, сидел со мной до раннего утра. Через год Пфейфер вынужден был оставить Бонн, и с тех пор я смог спокойно спать. Генрих Тейзен учился вместе со мной у соборного органиста Цензена игре на рояле. Я опередил своего двад¬цатилетнего соученика и сочинял пьесы с аккордами, которых своими маленькими ру¬ками не мог охватить. Учитель сказал мне: «Людвиг, ты ведь не можешь это сыграть». На что тот ответил: «Да, но когда я вырасту». Я с братьями умел хорошо раз¬влекаться мальчишескими проказами, мы были охотники посмеяться, «а я по своей привычке отвешивал комические низкие поклоны». Однажды фрау Фишер застала меня у курятника, и подумала, что теперь нашла виновника того, что у нее так мало яиц. Я отвечал ей: «О, фрау Фишер, куры часто прячут яйца... А потом есть еще и лисы, которые, как говорят, таскают яйца». Фрау Фишер сказала на это: «Я думаю, ты одна из этих хитрых лис; что только из тебя еще выйдет!» На что я возразил: «О, это известно небу, по его свидетельству я пока еще только нотная лиса». «Да, но еще и яич¬ная лиса!» — сказала фрау Фишер, и тем закончила дело. До десяти лет я посещал начальную школу, где главным предметом являлась латынь, а второстепенными — арифметика и немецкое правописание. Среднего образования мне так и не удалось получить семья жила в нужде. К тому времени я часто бывал, неопрятен, так что Цецилия однажды сказала мне: какой ты опять грязный, ты должен бы держать себя немного чище. На что я воз¬разил: к чему? если я когда-нибудь стану господином — никто не будет ставить мне этого в упрек. В десять лет я начал постигать тайны композиторской техники, учась у Нефе искусству контрапункта и генералбаса. Нефе с самого начала обучения понял, что мне обладающему необузданной фантазией, недостает сдержанности, дисциплины и культуры. Путь к ним лежал через глубокое и всестороннее изучение творчества великих композиторов. В 11 лет в «Сборние для любителей» Босселера в я опубликовал песню «Образ девушки». В «Посвящении» я написал следующие строки: «Теперь я уже достиг одиннадцати лет; и (с четырехлетнего возраста) в часы вдох-новения моя муза часто шепчет мне: по¬пытайся и запиши однажды гармонии своей души!.. Полный доверия, осме¬ливаюсь я приблизиться к Тебе с этими юношескими опытами. Прими их как чистую жертву детского благоговения и, о Благороднейший, воззри благосклонно на них и на их юного автора». Развлечения отца требовали денег, рушилось материальное благополучие семьи. Измученная лишениями и невзгодами, заболела мать. И в 13 лет я был вынужден работать - поступив в придворную капеллу в качестве второго органиста. Мне было положено 150 флоринов. Придворный музыкант в парадной одеж¬де. Это платье: зеленый фрак, зеленые корот¬кие штаны с пряжками, белые или черные шелковые чулки, башмаки с черным бан¬том, белый в цветочках шелковый жилете карманом, обшитый настоящим золотым шну¬ром, белый галстук, прическа с локонами и косой, шапокляк (складной цилиндр) под левой подмышкой, шпага с серебряной рукояткой с левой стороны. Я: приземистый, широкие плечи, ко¬роткая шея, большая голова, широкий нос, смуглый , коричневый цвет лица, ходил он всегда несколько наклонившись вперед. В юности дома меня прозвали «испанцем». Так что можете представить, как все это нелепо смотрелось на мне. В конце апреля 1787 года я поехал в Вену, чтобы брать уроки у Моцарта. Возможность и средства для этой поездки мне обеспечил граф Вальдштейн. Во время моего пребывания в Вене Моцарт дал мне несколько уроков. Я ни разу не играл для него, разве что только один раз, при нашей первой встрече. Но через месяц он был вынужден прекратить наши занятия. Моцарт был полностью поглощен работой над своей новой оперой «Дон Жуан». К тому же 28 мая умер его отец. В начале июня я покинул Вену. 17 июня 1787 года – от чахотки умерла моя мать. После ее смерти отец продал все ее вещи. Мы не стали менять жилье. Мы так и остались в квартире на Венцельгассе. Экономка стала вести хозяйство. 5 июня 1788 года – мне пришлось искать возможность для повышения своего содержания. К этому времени наше финансовое положение становилось все тяжелее. Я стал служить в оперном театре, играл в оркестре на альте, выступал с концертами, давал уроки. 14 мая 1789 года я записался в число студентов философского факультета Бонн¬ского университета. 2 ноября 1792 года – состоялся мой отъезд из Бонна. В своем багаже я вез множество набросанных сочинений. В начале ноября Бетховен прибыл в Вену. В 1793-1794 годах – я жил и учился в Вене. За это время я завел различные знакомства. Одно из них вышло крайне удачно. Мой первый публичный концерт состоялся в Вене в 1795 году. Все это время выступал я преимущественно в салонах венской знати. Спустя некоторое время я стал учеником нескольких композиторов. Сальери ввел в круг художественных проблем буржуазной музыкальной трагедии. Алоис Ферстер учил искусству квартетной композиции. В 1796 году я, наконец, решился опубликовать свои первые фортепианные сонаты. «Патетическая», «Лунная» и «Аппассионата» - стали самыми значимыми. За столь долгое время пребывания в Вене мне удалось, создал более 100 произведений в разных жанрах 17 фортепианных сонат, 9 сонат для скрипки с фортепиано, 3 фортепианных концерта, 2 сонаты для виолончели с фортепиано, музыку к балету и многое другое. В 1800 году закончил Первую симфонии. Вслед за ней была задумана Вторая симфония. 1801 год Джульетта Гвиччарди стала моей ученицей. Отношения между нами остановятся более сердечными. В январе сочинял музыку к балету «Творения Прометея» на либретто Сальваторе Вигано для Придворного теат¬ра. Премьера состоялась 26 марта этого же года. В июне я написал письмо Аменде. В нем, я признался ему о своем недуге. Я писал ему такие строки: «... Твой Бетховен живет очень не¬ счастливо. Знай, что благороднейшая часть моя, мой слух, очень ослабел. Еще тогда, когда ты был у меня, я чувствовал признаки этого, но скрывал, однако с тех пор это становится все сильнее. . . Печальное смирение — вот в чем теперь я должен искать прибежища. Разумеется, я решил быть выше всего этого, но удастся ли?» Следующее сочинение, после «Траурного марша», стало «Христос на Мас¬личной горе». Мне удалось «написать это за 14 дней... в чаще леса при-дворного парка, сидя в развалине двух дубов, которые расходились от основного ствола на расстоянии примерно двух футов от земли». Но осенью я не смог удержаться и признается Вегелеру, что люблю «милую, чудесную девушку» и любим ею. Это моя семнадцатилетняя ученица — графиня Джульетта Гвиччарди, приехавшая в столицу из провинциального города, она кокетливая, бойкая, но пустая и легкомысленная барышня, обладавшая, впрочем, хорошими музыкальными способностями. Однако в 1802 году в наших отношениях произошло охлаждение, в следующем году она вышла замуж за молодого графа и уехала в Италию. 1804 год Май: Работая над Героической симфонией, я думал о Бонапарте… Мой ученик - Рис - был первым, кто при¬нес мне весть о том, что Бонапарт провоз-гласил себя императором; от услышанного я впал в ярость и воскликнул: «И он тоже не что иное, как обыкновенный человек!. . . он станет. . . тираном!». Не выдержав, я подошел к столу, схватил заглавный лист за верхний край, разорвал по всей длине и швырнул на землю. Первая страница была переписана заново и симфония получила назва¬ние: «Героическая симфония» (в знак воспоминания об одном великом человеке). Из-за глухоты редко выхожу из дома, лишаясь всякого звукового восприятия. Я становлюсь угрюм, замкнут – я это чувствую. 1805 год 7 апреля. Состоялось первое публичное испол¬нение «Героической симфонии» После Третьей симфонии сразу же выходит опера "Фиделио", единственная опера, которую я смог создать. 15 ноября Наполеон занял свою штаб-квартиру в Шёнбрунне. И вот в такое время моя опера должна была впервые прозвучать на сцене. Еще шли споры о ее названии. Я хотел сохранить первоначальное название «Леонора», но дирекция театра, настаивала на названии «Фиделио», чтобы избежать смешивания с оперой «Леонора» композитора Паэра. С годами стал меняться мой внешний вид. Теперь я стал открыто сторонится светского общества. Часто подолгу гуляю по Вене и в пригородах. Или просиживаю с друзьями в небольших трактирах. Глухота прогрессировала. Тем не менее, я еще выступал с концертами. В последний раз в 1808 году играл свой Четвертый концерт. Вскоре (с осени 1815 года), для обычных бесед потребуются тетради, в которых моим собеседникам придеться писать свои вопросы. 20 ноября 1815 года – умер мой брат Карл. Он страдал чахоткой, и, еще в марте, его состояние все больше внушало опасения. 12 апреля, еще за два года до смерти, Карл назначил меня опекуном своего сына. Всю свою нерастраченную любовь и нежность, на которую был только способен, я принялся за воспитания племянника. В моих глазах он был единственным членом моей семьи, но я для него – был ни кто. Карл слабохарактерный и легкомысленный, всегда умел доставлять целую бездну неприятностей, за которые мне приходилось тратить добываемые средства на то, чтобы замять многочисленные скандальные истории, связанные с ним. Он точно сведет меня в могилу, а мать – ему в этом поможет. Я устроил Карла в частную школу для мальчиков, стараюсь меньше обращать внимания на все его проделки. Ценой неимоверных усилий моих близких друзей, 7 мая 1824 года была исполнена Девятая симфония. Оркестром дирижировал Умлауф. А я стоял у рампы, давал темпы для каждой части, хотя к тому времени уже совершенно потерял слух. Где-то к концу, когда в моей голове все еще играла симфония, молодая певица по имени Унгер подбежала ко мне, взяла за руку и повернула лицом к публике. Только в этот момент я смог убедится в успехе своего произведения. Публика была в восторге, она аплодировала! Незадолго после этого я отправился к брату Иоганну. Я предпринял это решение, чтобы уговорить Иоганна составить завещание в пользу племянника-Карла. Не добившись желаемого результата, мне пришлось, возвращается домой. На обратном пути я простудился. *** Если б Бетховен вел дневник, то здесь он бросил бы его. Цель его пути была даль¬ше, чем он, быть может, думал. Лишь из¬редка брал он в руки перо, чтобы подпи¬сать что-либо, написанное за него други¬ми. Один его друг, в своих воспоминаниях писал: «В последние минуты жизни Бетховена в комнате умирающего остались только я и госпожа ван Бетховен. После 5 часов молния со страшным громом ярко осве¬тила комнату умирающего. Бетховен открыл глаза, поднял правую руку и, вытянув вверх сжатый кулак, глядел со строгим, уг¬рожающим лицом. Когда он опустил поднятую руку на постель, его глаза наполовину закрылись. Больше он не дышал и сердце не билось!». Когда на следующий день стали искать банковские акции, их нашли в секретном ящике одного из шкафов, где кроме того находились портрет Джульетты Гвиччар¬ди, письмо к «бессмертной возлюбленной» и портрет Терезы Брунсвик. 29 марта в 3 часа состоялось погребение. На площади перед домом собралась двадцатитысячная толпа. Чтобы обеспечить поря¬док, Брейнинг был вынужден позвать полицию. Перед воротами кладбища придворный актер Аншютц прочел надгроб¬ную речь: «Вы не потеряли, а приобрели его. Ни один живущий не может вступить в храм бес¬смертия. Тело должно умереть, лишь тогда открываются двери этого храма. Тот, кого вы оплакиваете, тот отныне стоит в ряду великих всех времен, неприкосновенный навеки».