Победитель смерти — побеждённый смертью

Лондон накрывает тьма: она подобна тяжелому, душному одеяло, побитому молью — от него воняет пылью и дымом. Оно душит, душит, душит. Не сделать ни вдоха, ни выдоха, лишь лёгкие горят, и горло сжато невидимыми тисками. Тьма и грязь: зловоние гнили, запах падали и жжёного дерева — она медленно, по частям, по кускам разъедает, растворяет, низвергает всё вечное: душу, мораль, добродетель. Инспектор Тёрпин в бессилии с сжимает чётки. Впереди тончайшей кисеёй возвышается стекло. На нём даты, факты, имена — все случаи, когда Господь был бессилен, и дети Его, вероломно отринув волю Его, поддались тлетворному влиянию Дьявола, став вольными иль невольными его пособниками на грешной земле. Розарий ощутимо впивается в кожу. В тесном кабинете инспектора Тёрпина висит духота, а за маленьким дребезжащим окном холодный, сумрачный март. Инспектор Тёрпин с благоговением кладёт чётки рядом с портретом давно покойной супруги и прикусывает костяшку указательного пальца. У него нет никаких соображений. Он сломлен и смиренно просит у Господа помощи. На столе, пленённая смертью и бархатом мешка, лежит отрезанная львиная лапа. К горлу привычно подкатывает тошнота, и на задворках сознания проскальзывает первобытный страх, который удаётся обуздать: он не находит отражения на лице, и чуть позже канет в небытие. Инспектор Тёрпин смутно осознаёт, что это сотворили не человеческие руки: нет, человеком — в известном смысле — тот всё же был, но вместо души у мерзавца зияющая тёмным провалом дыра: гниль и пустота, огромная, необъятная, пожирающая всё и вся, что ненароком оказывается рядом. Дыра, развращённая и взлелеенная безнаказанностью демонических изысканий. Его не схватить и не заковать в кандалы — этого зверя ждёт виселица, и инспектор Тёрпин призывает Господа в свидетели, что сделает всё для того, чтобы зверь, загнанный на самый край, взошёл на эшафот. Инспектор Тёрпин устало прикрывает глаза. Он представляет: яркое, безжалостно палящее солнце, люди в окнах, люди на площади, люди-люди, толпа зевак и крепкая, надёжная петля. Мешок на голове. Тело будет судорожно биться в конвульсиях, стремясь выторговать ещё один миг жизни, но, даже если у него сам Дьявол в адвокатах, мерзавец всё равно умрёт: не от перелома шеи, так и будет. Отныне и во веки веков. Аминь. Так и будет. Инспектор Тёрпин открывает глаза. Так и будет. Даже если ему придётся расстаться с жизнью. *** Имя возникает внезапно, средь смога и дыма — оно узнано далеко не случайно, не услышано впопыхах, а выстрадано потом и кровью, но инспектор Тёрпин всё равно благодарит Господа за то, что может произнести его по слогам. Инспектор Тёрпин выдыхает медленно и еле слышно. Виктор Франкенштейн. Сумасшедшая бесконечная погоня за тенью — изо дня в день, без сна и отдыха, без возможности перевести дух и вдохнуть лишний раз — затихает, тускнеет, и с души валится камень — огромный краеугольный камень: Священный Грааль, предмет всех денных и еженощных поисков льёт на уставшую душу елей. Инспектор Тёрпин позволяет себе перестать метаться загнанной гончей, что тяжело припадает к следу, будучи еле живой от усталости. Неуклюжие молодые констебли стремятся оказать посильную помощь — и пусть был приказ, он не заменит энтузиазм и бесконечную преданность делу своему, — и вскоре инспектор Тёрпин может рассказать почти всё о Франкенштейне. Сумасброд, каких мало — инспектор Тёрпин стискивает зубы и привычно сжимает розарий; пособник Дьявола и подзащитный его, он каждый вечер творит нечто немыслимое в своей квартире, расположенной в центре Лондона. Немыслимое, попирающее заветы Божие и саму суть бытия. Инспектор Тёрпин чувствует, как постепенно в каждом углу и клочке души появляется тень гнева. Один из семи смертных грехов, о чём не раз и не два — о, было говорено множество раз, — предупреждал тихий голос падре, а за окном — в непроглядном сумраке ночи — по брусчатке дробно стучал злой, холодный дождь. Инспектор Тёрпин ничего не может поделать с собой, он спит урывками по три-четыре часа, боясь сорваться в пучину греха и беззакония: но что поделать, если ордера нет, а Франкенштейн продолжает творить безумие, с каждым днём приближая миг, когда распахнутся врата, ведущие в Ад, и легионы демонов вырвутся из зияющих провалом врат, и утопят мир в своих низких помыслах, крови и фальши. Инспектор Тёрпин с силой проводит по прикрытым векам. Это напоминает безумие. Затягивающее, бесконечное, без конца и края, без рамок и границ. То, которое ни в коем случае нельзя впускать в душу и мир. Инспектор Тёрпин сжимает розарий. Инспектор Тёрпин шепчет молитвы тихо и надрывно, стремясь спрятать и сокрыть. Инспектор Тёрпин не имеет права ждать, покуда властьимущие сочтут Франкенштейна опасным и заслуживающим изоляции. Действовать надо немедля. *** Инспектор Тёрпин проводит костяшками пальцев по спине безымянного клоуна-горбуна, а тот — ожидаемо застывает. Не может вымолвить ни слова. Страх. Инспектору Тёрпину нет до него никакого дела, его занимают совершенно другие материи. Франкенштейн нагл и насмешлив, и каждое слово, вырывающееся из его уст, заставляет содрогаться. Он безумец. Инспектор Тёрпин помнит, что он — самый опасный безумец, ибо совершает насилие над душой и сутью божественного мироздания. Каждое слово Франкенштейна — это оскорбление, и он не слишком-то занимается попыткой их завуалировать. Инспектор Тёрпин ничего не может сделать. Он не позволяет себе даже скрываться за маской равнодушия — всё равно она брызнет стеклом от старательно выверенного и мастерски подобранного слова Франкенштейна. О, он видит, куда следует бить. Инспектор Тёрпин видит, что он не сможет спасти душу этого человека — она прогнила насквозь, коль мозг допускает столь абсурдные измышления. Франкенштейн скалится, как загнанный в угол зверь. Инспектор Тёрпин задыхается от возмущения, когда Франкенштейн начинает цитировать Библию. Каждый звук, каждое слово — звучит насмешкой, отвратительной и наполненной фальшью, — нельзя, нельзя поддаваться, нельзя позволять гневу заполнить сознание. И инспектор Тёрпин чуть шире распахивает глаза, когда Франкенштейн садится ближе. — А сколько крови на ваших руках, инспектор? — спрашивает он, глядя в упор. Инспектор Тёрпин не может позволить отвести взгляд. Франкенштейн ухмыляется и наклоняется чуть ближе. Солнечный луч падает на лицо, однако Франкенштейн не морщится, ни одной эмоции — лишь азарт, гнев и безумие, безумие плещется на дне глаз. Что же будет, Господи. Что же будет. — Сохраняйте дистанцию. Кровь на моих руках — наименьшая из ваших забот. — голос инспектора Тёрпина не дрогнул, и Франкенштейн лишь шире ухмыльнулся. Прикосновение мягко и почти что невесомо: Франкенштейн просто берёт левую руку за запястье и переворачивает ладонью вверх. Это слишком — слишком нагло, слишком неожиданно — и не то, чтобы инспектор Тёрпин не ожидал того, что Франкенштейн что-либо сделает, но не этого, Дьявол бы его побрал! Инспектор Тёрпин знает, что прикосновению не нужно придавать такое — особое — значение, но он ничего не может с собой поделать. Это слишком. Франкенштейн проводит пальцами по ладони, прослеживает линию жизни, а инспектор Тёрпин застывает, забывая вдохнуть. Или выдохнуть — голова внезапно идёт кругом: гнев. Душный гнев пытается поработыть разум, а руку сотрясает едва ощутимая дрожь. — Не волнуйтесь, инспектор. Хладнокровие — лучшая добродетель, — Франкенштейн говорит тихо, так тихо, что Алистер подаётся вперёд — инспектор Тёрпин видит отражение в чуть запылённом стекле. Звуки доносятся как сквозь пелену. Франкенштейн скалится — боже, что он несёт...Он портит и искажает богослужебные тексты — лучшая добродетель — терпение, и его не хватает. Как же его не хватает. Инспектор Тёрпин дёргает руку на себя, запоздало отмечая, как крепко смыкаются чужие пальцы на запястье. — Уберите руку. Инспектор Тёрпин находит в себе силы и остатки спокойствия: гнев до сих пор клокочет в горле, стремясь выплеснуться, затопить, утопить — похоронить под кипящей лавовой громадой. — Боюсь, вынужден отказать, — Франкенштейн сильнее сжимает пальцы, и запястье пронзает короткая боль. Инспектор Тёрпин не может позволить себе потерять лицо, одним пальцем Франкенштейн находит судорожно бьющийся пульс. — Вы хотели честности, а телесный контакт к ней располагает. Так сообщите же мне, что вы испытываете — ваше сердце сильно колотится. Страх? Вожделение? Смятение? Ваш плоский ненаучный мир рухнул от того, что кто-то взял вас за руку? Один вариант абсурднее и оскорбительнее другого, и ярость прорвав хлипкую плотину, брызжет в кровь, которая несётся к голове. Инспектор Тёрпин чувствуют, как неотвратимо краснеют щёки — глупая, непроизвольная реакция, — он хмурит брови, стараясь не высказать наглецу всё, что о нём думает, а Франкенштейн улыбается, и выражение его глаз неуловимо меняется. — Ответьте, падре, — Франкенштейн издевательски тянет «а», а руку инспектора Тёрпина опять сотрясает дрожь. Помнится, в начале встречи, Франкенштейн с насмешкой спросил, не нужна ли исповедь... Нет, какая же левая рука слабая и проклятая. — Знаете, — продолжает Франкенштейн, словно улавливая мысли. — На левой руке сидит Дьявол. И с невысказанными обещаниями Ала, лишь сумрачными на то намёками, запечетлевает на тыльной стороне ладони поцелуй. Франкенштейн целует руку как священно служителю, с поправкой на дьявольский мотив. Инспектор Тёрпин морально опустошён и — почти — обескровлен. Тишину разбивает хриплый смех Франкенштейна. — Вы, кажется, начинали говорить, что кровь на ваших руках — наименьшая из моих забот? Позвольте её смыть. — Франкенштейн смотрит неожиданно серьёзно, а кожа на руке горит рабским клеймом. Инспектору Тёрпину кажется, что он падает — бесконечно долго и бесконечно далеко — прямо во врата Ада, за коими уродливые, отринувшие Бога существа вечность истязают грешников, сбившихся с пути истинного. Во веки веков. Аминь. На следующий день Виктор приходит сам.