accalmie

Зрительный зал зиял бездонным провалом пропасти — и в эту пропасть, невидимую, без дна и края приходится смотреть два часа кряду. Микеле не видит дальше сцены — пропасть ознаменована звуками (не должна, не должна — лишь тишь и немота в провале без жизни и движения), и это уже не сбивает, а дарует невидимые крылья: шквал аплодисментов, свист и одобрительные крики. И эмоции — они смешиваются между собой, сбивают с ног, заставляя парить, проникают в разум, неисправимо заражая его. Это чистый катарсис, распылённый в воздухе на два часа, и Микеле вдыхает его вместе с острым запахом сценического тумана — как раз в тот момент, когда нужно жить, покуда хватит сил. Бездонный провал пустоты — в свете софитов, болезненно ярких и раздражающих глаза, конечно же видно, что это не пропасть, а простой зрительный зал — закрывается тяжелым занавесом (в который раз, знаменуя начало и конец), и Микеле выдыхает, неаккуратно дёргая гарнитуру — с риском вырвать провода, но тонкие металлические путы, смягчённые пластиком, раздражают с каждой минутой всё сильней и не дают глубоко и — главное — свободно вдохнуть. После спектакля всегда кажется, что воздух пропах сценическим гримом и еле заметно — потом. Но какая разница, когда у Микеле по два концерта в день, и к вечеру настолько рябит в глазах, что все предметы почти сливаются воедино, а в крови бурлит запоздалый экстаз. До гримёрки Микеле добирается практически наощупь. *** Когда радость — вспыхнувшая на последних минутах, пока тяжёлый бархат занавеса не расчертил вечер напополам — медленно, по капле испаряется, остаётся лишь усталость и ломота в костях. В гримёрке — не такая уж и тесная, не два на два шага — висит непроницаемая пелена духоты. Костюмы расплываются перед глазами яркими пятнами. Жар и духота: тяжёлые камзолы, неоткрытые окна и постепенно стынущее в крови послевкусие сценического адреналина. Этого достаточно, и Микеле напрочь теряет голову. Опять. От усталости хочется всех ненавидеть, а от эмоционального опустошения — выгрызть кому-нибудь сердце, и и долго, неимоверно долго держать его в руках, жадно улавливая отголоски чувств и жизни. Лоран открывает дверь — ещё не обернувшись, ещё не увидев лица, Микеле знает, кто это, походка выдаёт Лорана с головой — резко, и чуть стучит (недо)открытый замок. Микеле никогда бы не подумал, что так приятно видеть тот же эмоциональный откат в чужих глазах. Лоран приносит с собой запах сеульского ветра и шоколада: у него опять в руках какие-то безделушки, подаренные фатанами, — и Микеле улыбается. После спектакля они обычно не говорят. Каждому нужно время, чтобы прийти в себя и содрать чужую маску с лица. Лоран — всё ещё — Сальери, а Микеле — Моцарт, и не то, чтобы кого-то это угнетало. Но нужно же когда-то отдыхать. Лоран снимает камзол, за окном давно уже темнеет вечер. Находить успокоение в объятиях всё привычнее и естественнее. Микеле роняет голову на плечо Лорана. Дыхание выравнивается. Спокойствие приходит по частям.