Живые и мертвые

      Завтра будет особенный день.       Может быть, именно поэтому настроение с самого утра сквернее некуда, а ломка по «Баффауту» мучит с удвоенной силой.       Именно поэтому он уходит в Пустошь один, не зная, куда деваться от мыслей о круглых зелёных таблетках. И об удивительной легкости, которую они дают.       У него остался всего пузырёк - лежит в рюкзаке за спиной, резервный, на случай… Он невесело усмехается. На этот случай обычно последний патрон, а у него не один, а с десяток коробок, но пустить себе пулю в лоб это как-то слишком по-театральному, по-мальчишески, да, к тому же, не особо гигиенично.       И все-таки он надеется, сам пока не знает на что. Надеется, машинально делая шаг за шагом, машинально поглядывая по сторонам в ожидании рейдеров, мутантов или наёмных убийц, чтобы не попасться в ловушку и потом не висеть на крюках или лежать с простреленной головой. Самое страшное для потенциальных самоубийц — быть убитым. Кем-то, а не собой. А может, он ждёт нападения, хоть кого-нибудь, у кого в потайном кармане найдется потом коричневый пузырёк с таблетками. Хорошо бы сразу два или три.       Месяц в завязке, если он не ошибся в подсчетах. Первые дни вспоминаются смутно: то ли часы, то ли годы. Казалось бы, худшее позади, но только казалось. Хуже всего — бессонные ночи и мысли, дробящие мозг посреди темноты.       Ночами все заплетается в узел, путается, огромным комом давит на грудь. Прошлые надежды и нынешняя безнадёга, живые и мертвые, лица и голоса - все мешается, меняется, то выскакивает, как черт из табакерки, то прячется по углам.       Он говорит — дело в проклятых таблетках, ещё немного и станет легче, но едва ли верит себе.       В его жизни пропало главное — цель, и он не может вспомнить, была ли она когда-нибудь.       Вот и сейчас он бесцельно идёт по Пустоши: раз-два, раз-два, поднимая пыль сапогами.       В памяти назойливо вертится бодрый мотивчик — прилип намертво, раздражает своей наивностью, но не выкинуть, только свыкнуться, глядишь — отпустит.       Тра-та-та. Пулеметная очередь. Совсем близко.       Он круто сворачивает с дороги, приседает, крадётся за валунами поближе к выстрелам с винтовкой наизготовку.       Трое супермутантов добивают отряд послушников Братства Стали. Он вступает в бой, но последний послушник уже упал, лежит, заливая броню горячей кровью. Этого не спасти, да и остальных тоже — воскрешать обезглавленных даже сказочный Иисус не умел.       Пули свистят над головой, обжигают воздух над правым плечом — мутанты идут на него, не заботясь о собственном укрытии. Злобные глупые твари.       Он переползает к другому краю, заходит сбоку, стреляет почти не целясь — в таких громил попробуй не попади. Жалко, что взять с них особо нечего. Ни батарей, ни «Баффаута». Он сглатывает слюну, чувствует противную дрожь в руках. Помнит: последний пузырёк — он за спиной, рядом. И ещё вспоминает, что цель все-таки была, но какая? Он хотел сделать этот мир лучше? Ха-ха-ха, что за вздор!       Он уже собирается пройти мимо лагеря мутантов, который чуть дальше, в разрушенном павильоне, но что-то заставляет его остановиться. Лицо человека, вдруг вставшее перед глазами, спасённого им человека. Внутри теплеет. Не сильно, локально, но все-таки.       Я добрый, думает он и прыскает, стараясь сдержать смех. Нехороший смех. Кто и когда такое сказал? Все, кто могли бы так думать, мертвы. Остальные талдычат это, а сами шарахаются как тараканы. Бросают в глаза, исподволь, смотря исподлобья, а за глаза боятся до дрожи. И правильно. Нечего, не достойны, не заслужили. Вся Пустошь вокруг — злобные и тупые. Доброта же понятие мутное, лицемерное, двуликое.       Он стоит за камнем, вспоминая, что заставило его остановиться. Какой-то сигнал из прошлого. Ах да, пленник, связанный по рукам и ногам человек.       Какая-то шестеренка проворачивается в мозгу или в сердце, и он крадётся в лагерь мутантов, чтобы проверить, есть ли у них живая добыча. То ли чтобы спасти, то ли чтобы обставить зелёных уродов.       Их семеро: те, что поближе — с китайскими пулеметами, остальные — с кувалдами за спиной. Добыча должна быть там, где-то за ними, может быть, в павильоне, где ещё наверняка бродит штук пять. Одному справиться вряд ли удастся: если б ещё воевали как люди, а то прут всей гурьбой прямо в лоб.       Он обходит здание по периметру: с торца неприметная дверь, закрыта с той стороны. Должно быть, ещё с войны закрыта, не хватило ума открыть. Думают, что ни у кого не хватит.       Он смотрит по сторонам: поблизости никого. Солнце прямо над головой, висит в зените, значит его тень далеко не потянется, не обратит на себя внимание часовых.       Он достаёт из кармана заколку и отвертку из рюкзака. Заколка пляшет во вспотевших руках, скользит, ломается. Он заставляет себя собраться, и в ответ холодный пот прошибает спину и грудь. Дерьмо. Это просто замок, таких были десятки, если не сотни.       Черт! Заколки рассыпаются на пыльных ступенях, звеня, как ему кажется, громче обычного. Он прижимается спиной к двери, втягивает живот до предела, так что больно дышать, втягивает голову в плечи, чтобы слиться с проклятой дверью. Винтовка уже в руках.       Ничего. Только за дверью слышен какой-то звук: то ли скрип, то ли стон. Он вдыхает, какое-то время ещё стоит, а потом приседает и собирает заколки. Сердце колотится так, что вдохи даются с трудом и темнеет в глазах. Он вытягивает ноги и сидит, привалившись к двери, стараясь дышать ровнее. Опасность по-прежнему близко, но стоит сейчас отключиться — пиши пропало.       Так больше нельзя, говорит он себе. Но выбор невелик: либо вытерпеть до конца, либо откупорить пузырек и через несколько дней начинать все заново.       Он, конечно, может пойти к одному из пустошных докторов, из тех, что сами торгуют дурью, но это даже звучит как анекдот.       Снова стон за дверью, на этот раз действительно стон.       Там человек. Ещё живой человек. Соберись же ты, наконец!       Он собирается - приходится, выбора нет. Встаёт и, наконец, чёртова дверь поддаётся.       Внутри темно и воняет тухлятиной. Он думал, что однажды привыкнет к этому запаху, но ошибся. Пустошь воняет смертью на все лады, а его до сих пор воротит.       Он сглатывает, подавляя рвотный позыв, и включает подсветку Пип-боя. Кругом перевернутые ящики и сетки с расчлененными трупами. В углу мальчик, лет десяти, дышит. Дыхание сбивчивое, пульс слабый, на предплечье - глубокая рана с неровными краями, воспалена.       Он достаёт нож и перерезает верёвки.       — Эй! — он приводит мальчишку в чувство и даёт ему пару глотков из бутылки с чистой водой. Мальчишка давится, громко пытаясь прокашляться.       — Тише ты, — шипит его спаситель, зажимая мальчишке рот. Тот полностью приходит в себя, начинает брыкаться, пытается укусить за руку.       — Если не заткнешься, я тебя пристрелю, — перед носом у мальчишки тут же возникает винтовка, и он замолкает.       Хорошо. Не хватало ещё, чтоб сюда сбежались уроды. А вот то, что напугал пацана, это плохо. Он осторожно убирает руку.       — Как тебя зовут?       — Дэйв.       — Хорошо.       Дэйв явно не сирота, во всяком случае, не был им до недавнего времени. Одежда приличная, не замызганная долгими переходами по Пустоши, воротничок отглажен. Есть, или были, и семья и дом.       — А тебя как зовут?       Он отвечает не сразу, кривится, своё имя он называть не любит, но и врать особо не хочется. Честность за честность.       — Макс. Меня зовут Макс.       Мальчишка немного успокаивается. Видит, что перед ним не монстр, а человек.       — Слушай сюда, Дэйв. Отвечай тихо. У тебя что-нибудь болит помимо руки?       Отрицательный кивок.       — Хорошо. Но мне все равно придётся тебя осмотреть. Если будет больно, терпи, понял?       Утвердительный кивок, но в глазах снова маячит страх.       — А можно ещё воды?       Макс быстро ощупывает его с головы до ног — кости целы, идти сможет.       — Сейчас ты поднимешься, и тихо, стараясь ничего не задеть, выскользнешь за мной в эту дверь. Если увидишь кого — не кричи, стой сзади и делай что я скажу. Если скажу беги — бежишь, прячься — тут же ищешь укрытие и сидишь там тише воды, ниже травы, понял, Дэйв? Когда мы уберемся подальше, я дам тебе и воды, и еды.       Дэйв снова кивает.       — Тогда идём.       Макс поднимается, взгляд его цепляет письменный стол в соседней комнате через разбитое дверное стекло.       — Стой здесь, — приказывает он, Дэйв повинуется, стоит столбом, не шевелясь, пока Макс крадётся к столу, чтобы проверить его содержимое. Он копается в ящиках, слыша как рядом, за стеной, переговариваются мутанты, слышит их грузные шаги вперёд-назад. Он понимает, что рискует, но жажда найти коричневый пузырёк затмевает все.       Бумаги, разобранный револьвер, кружка, несколько крышек… Пусто. Дерьмо! Сраное дерьмо! Он злится, он готов заорать, разнести этот стол к чертовой матери.       Он делает вдох. Медленный выдох. Чувствует, как вновь начинается гребаная тахикардия.       Мальчишка не виноват. Надо вывести его отсюда. Ты же за этим сюда пришёл, Макс.       Хорошо, вашу мать, хорошо.       Он возвращается. Дэйв встречает его вздохом облегчения.       — Можно идти.       За дверью по-прежнему никого. Мальчишка следует за Максом как тень, Максу это нравится, Макс любит толковых. Пока они пробираются к скалам, он думает, куда пристроить мальчишку: в Литл-Лэмплайт? Нет, однозначно нет. Рано или поздно мутанты туда доберутся. Детям нужны взрослые, а не мелкий выскочка Мак-Криди. В Ривет-Сити? Малец не выдержит долгого перехода. Остаётся одно — Мегатонна. Пристрою кому-нибудь.       — Ты обещал воды, — напоминает Дэйв, когда они убираются подальше от супермутантов.       Вот гаденыш, думает Макс, и это вместо спасибо.       Он кидает ему початую бутылку, мальчишка пытается её поймать и кривится от боли.       — Пара глотков, — предупреждает Макс. — А пока займёмся твоей рукой.       Мальчишка пытается протестовать, но на Макса это не действует. Он терпеливо объясняет, что потом придётся отрезать руку, а это процедура не из приятных, к тому же отрезать руку — все равно что отдать её супермутантам. Дэйву жалко отдавать кому бы то ни было целую руку, и он позволяет Максу прочистить рану, зашить её, перевязать. Когда слезы на его лице высыхают, он улыбается и осторожно двигает рукой, и говорит, что маме с папой понравится, что рука на месте.       Макс кивает. Даёт Дэйву вяленого мяса кротокрыса, очищенного от радиации, ещё воды и укладывает спать на старом лоскутном одеяле, сшитом из довоенных костюмов.       Мальчишка засыпает мгновенно. Громко сопит во сне, стонет, скулит. Вряд ли видит хорошие сны, но Макс завидует ему и в этом. Ему просто необходимо выспаться, даже если в сновидениях перед ним разверзнется ад. Спать, не просыпаясь, несколько часов кряду, не подскакивая на влажных простынях каждый час, путая сон и реальность.       Небо над головой яркое, все что под небом — серое, тусклое. Как будто только небо живое, небо и спящий мальчишка, а все остальное — нет. И Макс чувствует, как внутри что-то шевелится, пробуждается, тянется к жизни, но стоит ему обернуться — вновь исчезает.       Это все Пустошь. Он ненавидит её всеми фибрами души, как и весь этот мир, выжженный радиацией, развеянный ветром, потускневший от вечно палящего солнца. А Пустошь просто смеётся в ответ, он для неё маленький человек, букашка, ничто. Это бесит. Раздражает неимоверно. Он бы оттаскал за волосы эту паршивую стерву, поганую шлюху, продажную тварь…       Черт. Кажется, он отключился: на востоке стало светлее, костёр почти догорел. Вокруг тишина. Мальчишка все ещё спит, сон глубокий, дыхание ровное. Хорошо.       А в голове в противовес крутятся мысли: ты не справился, Макс, вырубился, рискуя мальчишкой. Ты ни о ком не умеешь заботиться.       И не хочу, говорит он себе.       Утром они отправляются в путь.       Дэйв отмалчивается, не говорит, куда они идут, просто идет, а Макс идёт следом, раз уж вызвался в провожатые. Договорились, что когда мальчишка скажет ему уходить, он уйдёт.       Не доверяет, думает Макс. Я ему жизнь спас, а он мне не верит.       Он с неохотой признаётся себе, что это обида. И тут же отметает её, рубит с плеча: верит, не верит, не моё дело.       День сегодня особенно жаркий, особенный день, вспоминает Макс и морщится, как от зубной боли. Мальчишка топает впереди, идёт бесшумно, движется плавно, легко, не то что вчера, точно маленький собачонок. Сравнение странное, но оно нравится Максу. Да и сам он почему-то чувствует себя гораздо лучше. Даже солнце не кажется ярче обычного, и песня прицепилась совсем другая. Надо бы отрядить пацаненку стимуляторов и воды, решает он с легкостью. На Пустоши всегда пригодится. Надо бы…       — Стой! — он резко вскидывает руку. Мальчишка замирает и по первому приказу ложится в траву, другого укрытия нет.       Макс достаёт снайперку: впереди маячат фигуры. Люди. Макс смотрит на них в прицел, узнает их, улыбается про себя холодной улыбкой. Стрелять не решается — далековато, да и снайпер из него посредственный, чего доброго, сбегут, как в прошлый раз. Надо бы подобраться поближе.       — Будь здесь.       Дэйв послушно кивает, но видно, что ему любопытно.       — А кто там?       — Не по твою душу. Старый должок.       Который он с удовольствием сейчас возвратит. С десяток пуль взамен странного мяса. Попались, охотнички. Пульс убыстряется. Он сейчас тоже охотник. У него инстинкт: изничтожать всякую шваль, истреблять гадину, зачищать Пустошь от всякой дряни.       Их всего двое — мужчина и женщина. Но для Макса они хуже мутантов, и ненависть в нем бурлит сильнее.       — Эй!       Он окликает их. Ждёт, когда они обернутся, и выходит из-за опоры бывшей автомагистрали.       Руки привычно делают своё дело: вскидывают ружьё, нажимают на курок, перезаряжают, а затем снова, и снова. Он убивает вначале её, потом его, стреляет в спину, потому что он пытается убежать. Но пуля все равно настигает, пуля быстрей.       Позади разносится крик, громкий, звонкий, мальчишеский, крик на всю Столичную Пустошь.       Макс на полпути к своим жертвам, собирается по привычке порыться в карманах, упрямая вещь - эта привычка, когда мимо него проносится Дэйв, и захлебываясь в слезах, приникает к телам.       — Ты убил их, — рыдает он, — ты убил моих маму и папу. За что? За что?       Макс не знает, что ему ответить. Все сложно и в то же время до банального просто.       В голове что-то пульсирует, солнце снова кажется ярким. К тому же его тошнит.       Он сделал то, что должен был сделать. Всего-то навсего. Если кто не согласен — может убираться вон. Ничего объяснять он не будет. Ни богу, ни чёрту, ни зареванному мальчишке.       Он не ищет ни любви, ни понимания, ни поддержки. Просто делает то, что считает нужным. И никто не сможет ему помешать.       Мальчишка кидается на него с кулаками, детское лицо искажено звериной ненавистью.       Макс поднимает ружьё.       — Уходи, — говорит он. Голос звучит спокойно. Слишком спокойно для живого человека. Так обычно шелестит ветер в мертвой траве.       Мальчишка застывает на месте, смотрит на Макса, не верит.       — Убирайся. Пошёл вон! Прочь!       Ещё чуть-чуть и он готов сорваться на крик. Пусть уходит, и чем быстрее, тем лучше. Другого варианта у него нет.       Мальчишка шарахается назад, долго пятится, боясь повернуться спиной, а потом убегает. Макс смотрит, как тёмный силуэт скрывается за деревьями, и только потом опускает ружьё.       Руки привычно дрожат, привычно обыскивают карманы, привычно сжимают долгожданный «Баффаут». Вот только привычной радости отчего-то нет. Только горечь, как будто желчь поднимается из нутра.       Поздним вечером он понимает, куда стремился все это время.       Он топчется среди скал, скрывающих вход в Убежище, не уходит и презирает себя за это. Глупость, самая настоящая глупость.       Она не откроет, не смей и надеяться. Беспочвенная надежда — любимое занятие идиотов. Ты же не идиот, а, Макс?       Он садится на камень, запрокидывает голову, смотрит на звёзды. Они все такие же: живые, яркие, только им плевать на мертвую землю. Всегда было плевать. Как и Амате.       Да, сейчас она откроет дверь и выпорхнет навстречу тебе, ты этого ждёшь? «Я тебя помню, Макс, ты мне нужен!»       Я нужен им всем, усмехается он, на какое-то время.       Он достаёт из рюкзака «Баффаут», открывает, высыпает на ладонь с полдюжины таблеток.       С днём рождения, Макс, говорит он себе и отправляет их в рот.       Завтра будет обычный день. Не лучше и не хуже других.       С ним или без него.