Не летать

С тех пор, как они узнали друг друга получше, прошло много времени. С тех пор, как она оказалась в заточении здесь, прошло еще больше. С тех пор, как она потеряла надежду в своего спасителя, прошло всего ничего. И иногда столь же поразительная, сколь необъяснимая, вера в то, что он придет за ней вопреки всему, все же стучалась в ее сердце непрошеной гостьей. И также внезапно ее покидала. Очень тихо. Почти не причиняя боли. Жить, не видя солнца, неправильно и страшно, но можно. Очень тихо. Почти не причиняя неудобств местному Богу. Покидать свою «темницу» — изредка, но можно. Очень тихо. Почти не причиняя проблем тем, кто ей в этом помогал. Сама в одиночку, она бы ни за что не справилась. Они приходили к ней по очереди и никогда — вместе. Словно по договоренности, хотя такое трудно вообразить. Орихиме не была уверена до конца в том, что один знал про другого. Лучше бы, конечно, не знать никому. Какие же они разные, хоть и носят белое, словно слепленные из разного теста. Наверное потому что все ее тут называли принцессой, не важно, всерьез или в шутку, она решила, что не имеет права любить своих рыцарей неодинаково. Разве что глубоко в душе, в которую непроглядный пустынный мрак давно пустил свои когти, она знала ответ, какое из двух зол ей симпатичнее. Гриммджо был почти что героем, если бы не скверный характер и отказ принимать ее сторону. Впрочем, любую из существующих сторон. Герой без знамени, с опущенным забралом. Может, и не принц, но с таким горячим сердцем. Тесла хоть и не герой, зато умел утешить и изредка понять. Он кроток и спокоен, скупыми поступками и безжалостными словами он нехотя менял ее представления о человеке, в которого она могла влюбиться. Он был молчаливым, никогда не улыбающимся принцем, но с таким холодным сердцем. Она не могла без них. Ну, то есть, совсем. Они были равными частями одного пазла, образа, принадлежащему человеку, которого она оставила в мире живых. Который обязательно придет за ней... — Ждала, принцесса? — низкий, словно рокот хищника, голос, что вырывал ее из глубоко транса, было не спутать ни с каким другим. — Ждала. Но только не тебя. Иногда она слышала тот же вопрос от навещавшей ее временами Лолли, и отвечала на него улыбкой или приглашением войти. Можно не улыбаться, можно обойтись без слов, итог все равно будет один — Лолли рассердится. Но никто не отменял чувства достоинства, с которым она примет это испытание. — Почему, Лолли? — спрашивает она робко. — По кочану! Мразь, дрянь, не твое дело! — размахивает руками девушка. — Твое дело терпеть и улыбаться, принцесска. — Если ты хочешь поговорить, я выслушаю. — Это еще откуда? — Лолли ошарашенно глядит на нее и какое-то время сторонится, словно опасаясь, как бы Орихиме не забралась в ее голову снова. — С чего взяла, возомнила себя особенной, важной? Она не мнила себя никем, уже давно. Просто говорила о том, что видела и чувствовала. Это отличало ее от любых прошеных и непрошеных гостей. — Тебе одиноко, поэтому ты здесь, — неосторожно но храбро Орихиме строит свои догадки, основываясь на здравом смысле и интуиции, которые норовят ее подвести и однажды погубят, если не научиться пропускать их слова мимо ушей. — Ты! — после долгого молчания взрывается девушка, — Ты никому не нужна, ты просто игрушка для битья! Даже если так, кажется ей, это тоже нужда. Своеобразная, нездоровая. Это не отменяет правдивости слов, которые прозвучали здесь. — Если ты так этого хочешь, валяй, — Лолли отходит в сторону, освобождая пленнице дорогу. Открытая дверь, солнечная брешь, ее последняя надежда на спасение. — Беги! Я сосчитаю до десяти, но после, — девушка зловеще замолкает, оттягивая момент. Яд последних слов сходит с лица вместе с жестокой улыбкой. Ужасное осознание чьей угодно правоты, кроме собственной, уязвляет и глушит сущностный голод. Словно неожиданные, безумные по меркам этого мира мысли наполняют пустоту в груди пищей несвоевременных размышлений. Почти человеческих. Но совсем ненадолго. Она впервые слышит, чтобы в голосе Лолли звучало столько усталости: — Кто ж тебе, дуре, поможет там, снаружи? Но потом, через какое-то время, все возвращалось на круги своя. Словно не было разговора, ни капли искренности и усталости на дне колючего зрачка. И тогда Орихиме захотелось по-настоящему сдаться, опустить руки. Желание открыть перед Лолли душу, приоткрыть на одно единственное мгновение, снова забилось в угол и дрожало, пока Орихиме старалась казаться себе и другим все такой же сильной, несгибаемой, храброй и... живой. Она старалась помнить об этом. То, чего нет ни у одного из них, это живое, бьющееся птицей в груди сердце. Ни холодное, ни горячее. Настоящее. *** Они по-разному реагировали, когда замечали на ней следы от побоев. Гриммджо не понимал, почему она не способна себя защитить. Вернее, он знал, что способна, но не уставал допытываться с вопросом, почему она этого не делает. Он ни разу не предложит помощи, не скажет: эй, детка, хочешь, я заставлю все твои проблемы исчезнуть? Не скажет ведь. Хотя Орихиме всегда знала, что, стоило бы ей только его об этом попросить, он бы с чистой совестью убил. А не разобрался. Поэтому она ни о чем таком не просила. Даже любить себя не просила. Конечно, это трудно назвать любовью. Но они любили ее… хоть как-то. Хотя кто сказал, что интерес, который проявляет кот к мыши имеет что-то общее с любовью. Равно как и страсть. Тесла, наверное, ее жалел. А жалость легче легкого спутать с любовью. Тесла всегда грозился приструнить Лолли. Разубедить его было нетрудно, Орихиме мастерски пускала пыль в глаза разговорами о дружбе, ведь это было единственное спасение для ее обидчицы. Нечто светлое, непонятое ими. Тесла в очередной раз поверит этим сказкам, хоть и с большой натяжкой, и забудет до следующего раза. Гриммджо ничего не забывает, и безвыходная злость копится в нем, грозя однажды выплеснуться наружу. — Мы подруги. Подруги, — говорила, смеялась она. — Лолли просто така-ая вспыльчивая. Она очень напоминает мне Тацки. Тесла много слышал про Тацки. Гриммджо — ни слова. Гриммджо знал, что под одеждой она бледна, как ненавистно белое полотно пустыни, Тесла — даже не догадывался, ни разу не ловил себя на мыслях о ее теле. — Сегодня мы гадали на чаинках, — слушал ее смешливые бредни Тесла, не веря, нет, но доверяя каждому ее слову. — Я и тебе могу погадать, хочешь? — Звучит несколько глупо, — сразу усомнился Тесла, еще до того, как Орихиме выхватила из его рук чашку. — Я хотел сказать, странно. Люди всегда пытаются отыскать смысл во всем, что видят? — Так гораздо интереснее, — подмигнула девушка. — Интереснее, — повторил за ней Тесла, но так и не понял, что она имела в виду. — Ого, да это же барашек, — девушка показала молодому человеку рисунок, в который сложилась чайная пыль на дне чашки. — У него витой рог, видишь? Тесла неохотно пригляделся, только чтобы закрыть эту тему. Кивнул он точно с такой же целью. Нет никаких сомнений в том, что никаких барашков там не было, а принцесса окончательно лишилась рассудка. — Ты расстроился? — не унималась Орихиме. Даже в его извечно спокойном лице ей виделся ненужный смысл. — Барашки наводят тебя на мысли о чем-то тревожном? Тесла неохотно задумался над ее словами. В чем-то девушка была права, и он не сразу связал в уме два столь очевидно похожих образа. Безмозглое стадное животное и имя заклятого врага его господина. — Меня расстраивает человеческая глупость, — вздохнул он. Но даже убирая посуду, водружая ее на стеклянный поднос, он пару раз заглядывался на барашка с витым рогом. И не видел в этом изображении ничего пророческого и хоть сколько-нибудь созвучного слову "судьба". — Оставь ее себе, — заговорщически шепнула ему Орихиме. Тесла ничего на это не ответил, ему даже представить было страшно, как отреагировал бы хозяин, даже если бы и разглядел то, что отпечаталось на дне кружки. И потом, хранить грязную посуду и прочий мусор — еще одна сомнительная человеческая черта, которую ему в голову не взбредет перенимать. Хватит и того, чего он уже понабрался и того, что узнал. — Обещай, что вернешься, — просила Орихиме. Ей казалось, что после всех этих разговоров Тесла окончательно потерял к ней интерес. С ним было так просто быть самой собой, с ним можно было общаться, используя повелительное наклонение. От которого у Гриммджо сводило скулы. Тесла обещал. Впрочем, знал ли он цену своим словам? Она так и не смогла объяснить ему, что такое «поклясться мизинчиком». Наверное, для таких как Тесла мизинчик — это такой пустяк, он бы нарушил любое обещание, не моргнув глазом. *** Если обнять Теслу, он тоже обнимет ее. Он повторит за ней все, что угодно — Тесла быстро научился вышивать гладью и печь лимонные пирожные. Тесла быстро научился не задавать лишних вопросов. Слишком быстро научился любить. Но любил Тесла также как вышивал или взбивал крем — очень прилежно и излишне сосредоточенно. Гриммджо не учился, он просто не хотел. Гриммджо, наверное, был троечником по жизни. — Ты был троечником, Гриммджо? — было первое, что она произнесла, нарушив безмолвие вечной ночи. Он мог и хотел бы уйти сразу, как только получил свое, но она как всегда прижалась сзади и как всегда дрожала. Ему было плевать… не жаль ее нисколько. Он остался, поддавшись ленности и теша себя излишним вниманием со стороны пленницы. Его взгляд время от времени скользил по ее обнаженному телу, он был уверен в праве смущать ее такой прямотой, пользоваться ее покладистостью и извлекать максимальную для себя выгоду из своего визита. Он приходил как хозяин, а уходил как вор. И до того, как он встанет и его уже будет ни остановить, ни спросить о чем-то, она щебетала какие-то глупости, заполняя свою, только ей понятную пустоту. — Злым был, — отвечал Гриммджо на ее вопрос, — И умер молодым. Это все, что он мог знать наверняка. Все остальное — не для него. А, значит, и не для какой-то девчонки, с готовностью развесившей уши. — И, наверное, троечником, — настаивала Орихиме. Ее тонкие пальцы щекотно обводили контур дыры под сердцем, наверное поэтому он взбесился и, оттолкнув ее, выпалил как на духу: — Когда трахаешься со мной, можешь представлять все, что тебе вздумается. Да, подумала Орихиме, в конце концов, они всегда сводили к этому. У них, по большому счету, не было больше ничего общего. Несмотря на все попытки Орихиме это общее отыскать. — Только знаешь, пташка, от этих мыслей я не стану ближе. И живее не стану. Так что прекращай это дерьмо. Гриммджо думал, что проблема в разнице между ними. Живое, мертвое. Дикость всего в одной попытке сочетать, несовместимость, похожая на приговор. Несмотря на это, они уже делили одно ложе, они уже были вместе в одной из многих трактовок этого слова. Сблизиться душами намного сложнее, для этого нужна честность, открытость и воспоминания, которых у Гриммджо не было. Видимо, не все можно измерить человеческим в этом мире. А мертвым не хочется вспоминать того, что такого они совершили при жизни, что оказались тут. Это неизбежно ведет к воспоминанию о том, что когда-то и они, черт возьми, были живыми. *** — Куда на этот раз? — А тебе не все равно? В прошлом долго отучая его от фразы «А тебе не один хер?», она сразу замечала и новое благозвучие, и то, как арранкар злился, переваривая собственную вежливость. — Я все равно пойду, — кивнула девушка, стремясь поскорее его задобрить. Она возилась со складками платья, стараясь вскарабкаться на окно. — Я пойду за тобой куда угодно. — Хватит болтать, резче! — ощерился Гриммджо, плохо скрывая, как ему каждый раз льстят слова, в которых отмечали его прирожденные лидерские качества. — И вообще, — все же ответил он, — Кто сказал, что я возьму тебя с собой куда угодно? — Ты знаешь, что возьмешь, — она смотрела на него с нежностью, сглаживающей неласковую правдивость ее слов. — Что вернешься ко мне. Потому что я не похожа на твою подругу. Та холодна, как рыба. — Она и есть рыба, — пренебрежительно бросал он в ответ. — Спускайся, давай. Пташка. — Птицы и правда горячи, — Орихиме замешкалась, ее взгляд невольно вспорхнул в небо. — Если бы только полететь... — Не полетишь. Он ревновал ее. Ревновал к небу, в которое она рвалась. Так бессмысленно, жалко, — так он это видел. В такие моменты он больше всего сомневался в своей власти над ней. А значит и в себе, что ударяло по гордости с чудовищной силой. Вот так, бывает, она задержит взгляд, устремленный в небо, скованное космическим льдом. А потом посмотрит на него, а он — так низко, на земле, словно запертый черт в табакерке, под лакированно-темной крышкой небосвода. И станет ясно, что он не настолько могуч и велик, чтобы тягаться с громадой космоса. Не так сладостно нежен с ней, как мечта о свободе, которую воплощает небесный простор. — Если не смогу, поймаешь? — И не подумаю, — сказал он, стоя прямо под ее окном. — Ну, пожалуйста, — взмолилась Орихиме и перед тем, как прыгнуть, крепко зажмурилась. Он уложил девушку, очутившуюся в следующий момент в его объятьях, на песок, а сам завис над ней. Заволок собой половину звезд на небе, и она улыбалась не им, а именно ему. Улыбалась, а непрошеные горошины слез текли по ее щекам. — Не получилось. — Не удивительно. — Ты сильно ушибся? — Дура. Не реви. Орихиме закрыла глаза, и тогда он склонился ниже. Его колени утонули в песке, а ее припорошенные седым песком губы были очень близко. Он видел собравшуюся росой на ресницах влагу, но так и не успел ничего с этим поделать — она сложила на груди руки, будто в молитве. И ее губы зашевелились, беззвучно произнося слова. Он ни о чем не спросил и даже не прислушивался, пытаясь разобрать их. Вместо этого он просто ждал, склонившись над ней, как зверь, что хранит ее покой в этот момент, не давая небу в любой момент обрушиться сверху, а ярким вспышкам гаснущих и зажигающихся звезд ее потревожить. А еще… он просто никуда не спешил. Наверное потому, что мертвым спешить некуда. *** Он подождет еще, пока алкоголь подействует, но не успокоит. Терпение — это все, что он может предложить в этот момент. Орихиме молча откинулась на подушки в забрызганном кровью платье. Ей не хочется говорить о том, что она видела, ее слова всегда бесполезны. Гриммджо плохо скрывал накопившуюся злость. Дело даже не в том, что мол послушай женщину и сделай все наоборот. Когда пустынные монстры или вполне человекоподобные арранкары пытаются ее убить, он действует как велит природа. Чего тут непонятного? Они хотят ее сожрать, а она просит его: не убивай. Ее «пожалуйста» в данной ситуации вообще ничего не решает и до смешного неуместно. Лучше бы сейчас умоляла, чудачка. Гриммджо резко вырывает из рук девушки бутылку, которой она явно увлеклась больше, чем того требовалось. Глядя в ее наполненные непониманием и страхом глаза, он на мгновение теряет уверенность в своих намерениях, забывает и заставляет себя вспоминать, на кой черт он вообще что-то делает ради нее, куда-то с ней ходит, носится… Ради чего убивает. Раньше ему не нужен был повод. Раньше он и ее бы убил, не спросив. Орихиме льнет к нему, у нее все еще дрожат руки. — Бесит, когда мелкие сошки, не способные постоять за себя, лезут под руку, — отталкивает ее Гриммджо, — Сколько раз повторять, тут либо ты, либо тебя. Либо по-моему, либо, — он осекся и закончил не так, как планировал, — Либо отпрашивайся у своей няньки. Улькиорра будет в восторге от такой идеи. Гриммджо не оборачивается, когда Орихиме касается ладонью его спины и тихо шепчет ему: «Прости». И снова это «Прости», когда он сам отстраняется и прикладывается губами к горлышку. Еще одно прости беспомощно тонет на дне бутылки. — Что ты несешь, — скалится Гриммджо, — Надоело слушать. — Тогда смотри, — робко предлагает девушка и дрожащими руками расстегивает молнию платья. — На что, на твое жалостливое лицо? Все же он не выдерживает, бросая ей грубо: — Оставь. Мне нравится твое платье. Именно так, именно сейчас, запятнанное кровью, запах которой кружит голову, оно смотрится на ней прекрасно. И хоть как-то возбуждает, в отличие от выражения ее лица. Он привлекает ее к себе, не давая ни единой возможности застегнуть или поправить платье. Его руки зарываются в тяжелые рыжие волосы, осторожно выпутывая из них тонкие заколки. Хоть он и зверь, он умеет быть нежным. Уже умеет. Но кому захочется целовать дрожащие губы, зовущие его по имени, как будто живого. Это не то, что ему надо, но воспринимать происходящее как аттракцион он еще способен. Пускай хоть плачет, хоть отбивается, хоть даже и по имени зовет. Ухо режет, в остальном вполне приемлемо. Еще ни одна женщина, что была с ним, не пыталась угодить ему таким способом. Орихиме смутилась, когда он, повинуясь странному порыву, вылизывал ее прикрывшие грудь пальцы, пока не добрался до сосков. От этого голос, зовущий его по имени, дрожал сладостно и волнующе, и он захотел распробовать все ноты. Под холодными складками платья ее кожа на вкус была солоноватая от кровавых брызг и в то же время сладкая. Только забывшаяся от удовольствия Орихиме обрывается на полуслове, когда зовет его по имени, поэтому Гриммджо быстро пресытился этой забавой. Он поднимается выше и, оцарапывая острыми углами маски нежную кожу девушки, рассыпается в грубых ласках. И вздрагивает всем телом, и кусает губы — или что попадется, — каждый раз, когда слышит: — Гриммджо. Очень дружная в этот вечер с вином, Орихиме таки улучит момент, чтобы приложиться к бутылке с плещущимися на дне остатками напитка. Гриммджо крадет последний глоток прямо с ее губ. И это терпкое, одно на двоих послевкусие, и красные следы, крадущиеся по девичьим ключицам, и рваные вздохи, и душное марево в глазах, на дне болезненно расширенных зрачков, — единственное свидетельство того, что он, может, и жив, раз она того хочет. Как и того, что в груди полыхает что-то яркое и горячее — уже не ярость. Но скоро не станет и этого, если она не позовет: — Гриммджо. Орихиме вскакивает, ловко оседлав его бедра, склоняется над ним, как еще совсем недавно склонялся над ней он, и померкшим в полумраке апельсиновым дождем стекает по лицу шелк ее волос. Еще не утратив до конца способность удивляться, он распахивает в полумраке горящие прежним, огненно-голубым, глаза, когда ее губы, задевая дыханием всклокоченные голубые волосы на висках, волнующе шепчут: — Гриммджо. Возможность увидеть, как стонет над ним женщина его заклятого врага, бесценна и стоила бы, наверное, жизни — как-нибудь в другой жизни. А пока что... Срывает ураганом в крови все: и занавесь бледных звезд, и звук разбивающейся бутылки где-то по ту сторону сознания, и могущие быть не такими уж нежными руки, цепляющиеся за спину и словно по ошибке — опять за край дыры, и звучит, срываясь, уже не один голос. А потом Гриммджо вздрагивает всем телом, вжимая собой Орихиме в простыни, и тихо плачет, уткнувшись лицом в белое плечо. Также, как она молилась тогда, в пустыне, — за них обоих. *** Когда Тесла увидел битое стекло, он как всегда промолчал и не заговорил об этом даже на следующий день. И это немного задело Орихиме. Ей всегда казалось, что уж в этом они с Гриммджо должны быть одинаковы. Просто Тесла не умел брать того, что ему хотелось. И в разной степени удачно душил порывы, способные обернуться неприятностями в будущем. Она так давно не видела Гриммджо — забытые осколки успели покрыться слоем пыли и белесого песка, что поднимает ветер даже в самые высокие окна замка. Но, выбирая между желанием попросить Теслу передать ее слова или же поддаться отчаянию, она малодушно выбрала второе. — Тесла. Миленький, — произнесла она слабо, жалобно, — Обними меня первым. Тесла посмотрел на нее с опаской, но выполнил ее просьбу. От этого решиться стало легче, Орихиме обняла в ответ и неловко забралась на бедра молодого человека. Больше всего она боялась, что Тесла спросит напрямую, что происходит и что она собирается делать. И тогда все пропало. Но Тесла молчал, разве что выражение его лица было красноречивее любых слов. Чувствуя острый, почти болезненный стыд, она поцеловала его холодные, напряженные губы. Не так это должно было случиться, но не могла же она просить Теслу об еще одном одолжении. — Мне стоит поцеловать тебя в ответ? — спросил он прямо. Воспринимая происходящее как очередной материал для заучивания. — Конечно, — отвечала Орихиме, не теряя надежду на то, что происходящее в один момент покажется ей правильным и приятным. Тесла целовал ее неумело, отстранено. Он даже не моргнул, потому что не знал, что если неловко, то надо зажмуриться. Он даже не мог спросить, "Что-то не так?", чтобы закончить эту пытку, ведь он просто не мог знать, что происходит что-то неестественное и неправильное. Пальчики девушки неловко комкали непривычно жесткий китель, все это было и для нее непостижимой наукой, как понравиться мужчине, как пробудить страсть на дне безмолвного омута. Она поднесла чужие, одеревеневшие ладони к своей груди, подалась навстречу. Что ж, хотя бы сейчас ей не пришлось просить. Возможно, Тесла уже делал это раньше, но ласки давались ему лучше, чем поцелуи. Но даже так, Орихиме почти уверена, что пока она сама не разденется, Тесла не зайдет дальше ни на шаг. Притворившись, что этого достаточно, Орихиме поблагодарила его с улыбкой, и даже от этого ей сделалось неловко и грустно. Движимая отчаянием, она почти решилась взять все в свои руки, сделать что угодно, чтобы поразить Теслу и проложить дорогу к его сердцу. Только есть ли у него сердце? Есть ли она в нем? И какой смысл стучаться в закрытую дверь? — Буду ждать тебя завтра, — соврала она на прощание. Чтобы не показаться странной, подозрительной. То, что она затеяла, могло погубить то завтра, в котором Тесла придет к ней, как ни в чем ни бывало. И в котором Гриммджо снова о ней забудет. Оставшись в одиночестве, она сразу приступила к своему плану. Она вскарабкалась на окно, уселась на самый край и позвала его по имени. Но почему-то на зов явилась та, которую она ждала меньше всего. В глазах Лолли застыл ужас и злость, она кинулась на нее с отчетливо читавшимся намерением убить, потому что готова была скорее убить, нежели отпустить, позволив ей пропасть. А еще наверняка она чувствовала себя покинутой, несправедливо обиженной. Но все это не играло роли, потому что Орихиме шагнула. И... полетела. Но только вниз, как всегда, вниз. Полы юбки дрожали в полете, как неокрепшие крылья, волосы тянулись хвостом кометы, трагично ярким цветом разрезая громаду белой стены замка. Какая-то тень неотступно следовала за ней, а потом и другая, подхватившая ее, одним движением оборвала погоню и пустила в воздух фейерверк кровавых брызг. Все произошло так быстро. В полете как будто заложило уши, либо действительно не раздалось ни одного крика. Первое что услышала Орихиме, открыв глаза, это шипение крови на раскаленном песке. И то, наверное, ей это только почудилось. — Ну что, полетала? — знакомый, с хрипотцой, голос ей не почудился точно. За время, пока Гриммджо не навещал ее, она успела позабыть его звучание. — Налеталась, — выдохнула Орихиме и чуть не расплакалась от осознания того, что им снова удалось увидеться и поговорить. — Ты спас меня, Гриммджо. — В который раз, — ворчливо напомнил он. Хотя вообще-то мысль о том, что принцесса снова у него в долгу, его радовала. — Мне жаль Лолли, — нашла она в себе смелость, чтобы поведать ему, — Она не заслужила такой смерти, но я все равно тебе благодарна. Гриммджо словно не расслышал последних слов: — Она заслужила худшую и куда более мучительную смерть. — Вот как, — смирилась она, — Я думаю, тебе виднее. — Дошло наконец, — лениво произнес Гриммджо, как будто все, чем он занимался в жизни, это доказывал другим свою непреложную правоту. Так оно, наверное, и было. И правда у каждого своя. Как и правда то, что Лолли осталась жива, но ее кровь — на его руках и на ее платье. Гриммджо промолчит об этом сегодня и даже добивать эту зарвавшуюся одноглазую соплячку не станет. Пока что. — Сегодня мне оставить платье? — робко спросила Орихиме, желая закрепить уверенность в том, что он вернется в пленившую ее башню вместе с ней. Гриммджо это, конечно же, почуял, но подыграл: — Посмотрим. Вообще он хотел снять с нее это изуродованное кровью платье и одеть в белое. Оно очень подошло бы ее озаренному счастьем лицу, от которого было тяжело оторвать взгляд. Гриммджо не оттолкнул, когда девушка вдруг потянулась к нему, уткнувшись ему в грязную щеку носом. Только недовольно воротил нос на ее ласки, обнажая в недовольной гримасе клыки, когда она принялась котенком посасывать его ухо. Прикосновения ее пальцев вдруг стали говорящими, где и как она научилась влюблять в себя, срывая начисто башню? Ему это нравилось, подкупало, интриговало, не нравилось только, что он опять вляпался. Вернулся. Не нравилось, что не уйдет теперь, не получив свое. Не нравилось, что наперед знал о том, что вернется снова. Если ей снова не вздумается летать. А ей-то уж точно вздумается.