Фаворит

К ночи ветер усилился, и с усеянного прорехами склочных облаков неба повалил пушистый и крупный снег. Мне выделили одну из гостевых комнат на втором этаже, выходящую окнами на небольшой садик. Заснеженные деревья стояли, нахохлившись, точно подмёрзшие воробьи, накинув на низко клонящиеся к земле ветви белую пелерину. Я до последнего не разжигал света, глядя в сгустившуюся темноту зимней ночи. Вспоминал почему-то дом, сестер и мать, которую больше никогда не увижу. Вспоминал вечера у камина, вечно мерзнущую Айрис, чьи маленькие ладошки я грел в своих, и Дейдри, которая больше всех прочих пугалась страшных историй, но все равно просила рассказать что-нибудь жуткое. Славные, исполненные нежностью вечера. Из-за усталости, а может от располагающей к меланхолии погоды, на меня накатила глухая тоска. Я привалился лбом к ледяной раме, выдохнул на запотевшее стекло и нарисовал пальцем кривую снежинку, которая тут же заплакала крупными каплями под моей ладонью. Я поднялся разжечь свечи, когда в дверь постучали. На пороге появился безликий слуга, объявил, что ужин подан в малой гостиной. Часы недавно пробили десять — кто трапезничает в такое время? Однако в последний раз я только позавтракал, и теперь ужасно хотел есть. Спустившись вслед за провожатым, я обнаружил маркиза Алвасете восседающим на одном из мягких стульев за небольшим круглым столиком у камина. Перед ним на перламутровой столешнице стоял хрустальный кувшин, полный темного, густого как кровь вина. Я присел напротив, развернул на коленях салфетку, пожелал ему приятного аппетита и со спокойным достоинством принялся за еду. Алва взмахом ладони отпустил обслугу и сам разлил вино по бокалам, изрядно удивив меня тем. Несмотря на то, что в столовой мы остались одни, меня не отпускало ощущение настойчивого взгляда в спину. Я знал, что Алва день за днем ощущает его так же отчетливо — более того, он живет с подобным вот уже десять полных лет. Оставалось лишь посочувствовать, что пришлось ужасно некстати, ибо повар в этом доме знал свое дело, и оторваться от запеченной с розмарином и черносливом птицы оказалось решительно невозможно. Алва почти не ел, все больше наблюдал за мной. Мясо он и вовсе не тронул, отщипнул пару налитых ягод от виноградной кисти, подхватил из чаши с фруктами зеленое яблоко и принялся не спеша освобождать от кожуры маленьким серебряным ножичком. Я же, утолив острый голод, потянулся за бокалом и в три глотка его осушил. Алва мученически закатил глаза. — Это вино так не пьют, — спокойно заметил он, разделяя яблоко на две части, каждую из которых еще на четыре. Отправив в рот одну дольку, он поморщился от резкой кислоты позднего северного плода, но потянулся за следующей. — Скажите, Окделл, в чем вы разбираетесь чуть более, чем посредственно? Я склонил голову, помолчал, изучая его взглядом. Я мог бы начать перечислять все, к чему имею сродство, но, разморенный сытным ужином и теплом, совершено не хотел с ним ссориться, а потому сказал просто: — Смею надеяться, что в людях. Алва моргнул, поймал мой взгляд и вдруг захохотал, запрокинув голову. Темные волосы волной упали за плечи, белая шея вызывающе обнажилась. Я сглотнул, сам не понимая, почему не могу отвести от нее потяжелевший взгляд. Да, Алва был красив — это признавал всякий, у кого имелись глаза, но я-то предпочитал женщин и никогда не смотрел на мужчин, к тому же таких… жеманных и чужих. Видеть красоту еще не было опасным, а вот принимать и понимать ее — не дай Создатель, возжелать присвоить, — совсем иное. — Вы очень самонадеянный молодой человек, — фыркнул Алва, отсмеявшись, и вновь вплотную занялся яблоком, надолго замолчав. Я с удивлением понял, что меня не гнетет повисшая между нами тишина. Ее даже можно было бы назвать уютной. Маркиз изредка бросал на меня странные взгляды, размышляя о чем-то своем, а я, вновь наполнив бокал, откинулся на спинку стула и предавался ленному течению мыслей в своей голове. Мы молчали, наверное, больше получаса, прежде чем в столовую вернулись слуги и по кивку Алвы принялись убирать со стола. Подали шадди и сладости, к которым я не питал особой страсти. Несколько раз, еще во дворце, я замечал Алву лакомящимся засахаренными вишнями, грушами и персиками. В кабинете Фердинанда гостевали серебряные бонбоньерки, наполненные осколками прозрачного монпансье и засахаренными орехами, в которые время от времени заглядывал и сам король. Сейчас же я обнаружил перед собой множество маленьких расписных тарелочек, заполненных разными сластями по виду, форме и цвету, но большинство из них не было мне знакомо. Алва заметил мой интерес и не захотел сдержать снисходительной усмешки. — Закатные твари, Окделл! Вы уже несколько месяцев обитаете при дворе, но остаетесь все таким же провинциальным деревенщиной. Это — шакер-лукум, а это его близкий родственник лукум-рахат, — холеные белые пальцы едва коснулись тонкого фаянса, придвигая ко мне блюдо с разноцветными кусочками, покрытыми белой пудрой и ореховой стружкой так густо, что казались маленькими не тающими снежками. — А это — кунафа, ее делают из теста под названием катаифи, заправляют медом, маслом и орехами. В переводе с морисского это означает «волосы астэры»*, — низкий смех маркиза заставил меня вскинуть голову; поймав его мерцающий золотистыми искрами взгляд, я замер. На языке таяли последние слоги незнакомых гулких слов, рассыпаясь предвкушением пьянящей сладости. Алва смотрел на меня, не изменяя своему привычному надменно-презрительному прищуру, но в глазах его я с удивлением различил затаенную глухую тоску. Неужто нас обоих терзает одно и то же? В это было сложно поверить. — Что же вы, герцог, даже не попробуете? Есть еще пахлава, пастила и даже щербет, который мои предки именуют исключительно щарбатом, но этого полно и во дворце. Видите ли, Его Величество — отчаянный сластолюбец, — маркиз многозначительно усмехнулся, подхватывая маленький золотистый шарик двумя пальцами и поднося ко рту, но вместо того, чтобы взять сладость языком, неожиданно и очень провокационно прижался к ней губами, скрывая насмешливую синеву глаз за длинными ресницами. Я сглотнул и потянулся к кружке, глотнул шадди и закашлялся — крепкий и горький напиток обжег нутро. Алва довольно облизнулся и перестал меня мучить, отправляя шарик в рот и тут же запивая его крупным глотком шадди. Он промокнул губы салфеткой и свободно откинулся на спинку стула, кривясь: — Ненавижу сладкое. Я моргнул не совсем понимая. — Но во дворце… — начал было и замолк, смешавшись под пронзительным взглядом. — Во дворце многое меняется, — сухо пояснил Алва, подхватывая тонкими пальцами изящный стаканчик: в этом доме шадди подавали в расписных чашечках, изогнутых и тонкостенных, но таких притягательно красивых, что свою я украдкой разглядывал, покачивая в пальцах. — К тому же, Фердинанду нравится целовать мои покрытые сиропом губы. Я зарделся и предупредительно выставил вперед распахнутую ладонь. — Избавьте меня от подробностей, прошу вас. Маркиз хмыкнул и сосредоточил свое внимание на шадди со специями, предоставив мне самостоятельно разбираться с принесенным десертом. Признаюсь, я попробовал всего помалу, но после сытного ужина и этого оказалось достаточно, чтобы почувствовать тяжесть и разморенность ленного тела. Алва смотрел в огонь, но его молчание было громче крика. «Во дворце многое меняется». Во дворце все не то, чем кажется на первый взгляд. Мы не мы. А кто же тогда?.. Закончив трапезу в тишине, мы вскоре распрощались короткими кивками, и я отправился к себе. Целый день в седле утомил меня изрядно, и стоило моей голове коснуться подушки, как сны нахлынули потоком, нетерпеливо утягивая за собой в пышный водоворот образов. Проснулся я на удивление поздно, но за окном продолжал метаться и выть злой буран, занося Олларию снегом, укрывая ранними сумерками. Слуга, назвавшийся Уиллом, помог умыться и привести себя в порядок. Он сообщил, что маркиз Алвасете еще не вставал, однако если я голоден, то никто не запрещал мне потребовать завтрак. Не скажу, что мне так уж хотелось есть. Сонную одурь не разогнала даже ледяная вода, которой я обмыл лицо и шею, и теперь меня немного мутило. Уилл сказал, что внизу в подвале дома расположены купальни, выстроенные по гальтарскому образцу, так что если господин хочет вымыться, то это запросто. Идея показалась мне заманчивой, но я прекрасно понимал, что запросто усну сейчас в горячей воде, а потому отказался, решив заглянуть в купальни вечером. До завтрака я решил побродить по особняку, осмотреться. Этого мне тоже не запрещалось: казалось, Алве все равно, хоть разнеси я одну из комнат или спали весь дом разом. Проведя вечер в его обществе, я убедился — маркиз действительно ощущает себя запертым здесь, как в Багерлее. Волна сочувствия топила душу от края до края от одной только мысли о подобном. Я, как и Алва, ценил свободу, но, как и он, принес ее в жертву своему королю, — в чем-то мы оказались до странного похожи. Я вскоре отыскал в хитросплетеньи коридоров и комнат библиотеку: неожиданно большую и просторную залу, заполненную светом. Побродив меж стеллажей, я с удивлением обнаружил, что представленные здесь тома в большинстве своем редки и ценны, разнообразны и отсортированы в строгом порядке. Кто-то поддерживал здесь чистоту и тщательно следил, чтобы книги не оказались перепутанными. Я вытащил одну наугад и наткнулся на труд Пфейтфайера о стратегии и тактике, который в свое время зачитал до дыр. Издание было старым, потрепанным, но крепким — и явно читанным множество раз. Опустившись в кресло у окна, в приступе ностальгии я устроил книгу на коленях и рассеянно пролистал пожелтевшие от времени страницы. От книги едва слышно пахло пылью и глициниями; из объятий пергаментных листов выпала засушенная хрупкая от времени кисть лиловых цветов, заложенная кем-то годы назад. Я осторожно охватил тонкий остов двумя пальцами, поднимая к свету. — Вы нашли мой тайник. От неожиданности я выронил цветок и тот рассыпался, едва коснувшись пола, мелкой крапчатой пылью. Алва тряхнул волосами и подошел, с печальным сожалением разглядывая уничтоженный трофей. — Существуют ли дни, когда вы перестаете все ронять и рушить, Окделл? — раздраженно поинтересовался он. С самого утра маркиз был чем-то раздосадован и решил сорвать на мне злость. Я приготовился к отпору, заранее подбирая язвительные шпильки, не желая сегодня сдаваться без боя, но Алва вновь меня удивил. Он склонился, тронул сухой пегий листок, растёр его в пальцах. — Он рос в Алвасете, — неожиданно поделился маркиз, отряхивая ладони от цветочной пыли. Я вздрогнул всем телом, физически ощущая исходящие от него волны тоски. Они захлестывали меня, укрывали с головой вал за валом, грозясь потопить и утянуть бездыханного на темное дно отчаяния. Дыхание сбилось; я силился разомкнуть непослушные губы и шепнул, вмиг охрипнув: — Простите. Алва несколько мгновений пристально вглядывался в мое лицо, запрокинув голову. — Окделл, вы идиот? — наконец поинтересовался он. — Он был вам дорог, этот цветок, — чувствуя себя до ужаса глупо ответил я. — Нет. Не был. Чужой, да это просто растение! — отрезал Алва, выпрямляясь и спесиво вскидывая подборок, добавил не терпящим возражений тоном, — Пойдемте завтракать, господин Убийца Цветов. — У вас замечательная библиотека, — пробормотал я, не зная, чем еще нарушить повисшее меж нами напряженное молчание. Случай с цветком не шел у меня из головы. Показалось, или Алва сказал больше, чем хотел, и теперь злился на самого себя за несдержанность? Конечно, показалось. Взгляд маркиза сделался острым и льдисто-колким. — Да, неплохая, ведь книги — это все, что мне остается, — неоднозначно закончил он, подцепляя ножичком золотистую дольку сливочного масла и размазывая ее по еще теплой сдобной булке. Я отложил вилку, чуть хмурясь, и потянулся за бокалом с мягким молодым вином, которое и здесь, и во дворце подавали вместо воды, спеша промочить горло. — Никогда не поверю, что вы проводите все свое время за чтением! — шутливо заметил я, вспомнив вдруг Алву на подоконнике королевского кабинета, озаренного лучами полуденного солнца, уткнувшегося в очередную книгу — красивого и такого же утонченно-нереального, словно эврот из сказки. — А как же прочие радости дворянина? Фехтование? Верховая езда? Сложение сонетов, в конце концов. По тому, как опасно сузились глаза Алвы, я понял, что ступил куда-то не туда — лед подо мной затрещал, расходясь сетью мелких колючих трещин. «Еще бы знать, что опять сказал не так», — устало подумалось мне. — Понимаете ли, герцог, — вкрадчиво начал маркиз, откладывая приборы, — долгая тряска в седле делает кожу внутренней стороны бедер загрубевшей и мозолистой. Фехтование слишком уж развивает тело, делая его, гм… мужским. Сонеты? О! Замечательно! Более идиотское занятие придумать сложно, к тому же, Его Величество не одобряет подобного. Он считает, что моему рту найдется куда более практичное применение. Я понятно изъясняюсь? Его обманчиво ласковый тон не сумел обмануть меня или напугать. Я лишь сейчас осознал, что действительно ни разу не видел Алву в седле или тренирующимся со шпагой. Маркиз всегда был разодет как кукла: с неизменным тонким вкусом, но на мой взгляд уж слишком пышно и вычурно. И ни разу никто из придворных не заставал его за поистине мужскими делами. — Он… Вас?.. — начал я, не до конца понимая, о чем именно хочу спросить. Алва не отпускал моего взгляда, сверлил переносицу. Видимо поняв, что ничего путного от меня не добьется, маркиз вздохнул и потянулся за бокалом вина. — В последний раз я держал шпагу в четырнадцать лет. На лошадь садился… в прошлом году, кажется, и то по большой случайности: у кареты, в которой меня везли, сломалась дуговая ось. На солнце меня и вовсе не выпускают — это портит кожу; фехтование — фигуру. Фердинанду нравится, что мое тело по-мальчишески гибко и стройно, и ему не улыбается видеть рядом с собой гармонично развившегося мужчину. Мой отец был высоким и широкоплечим, я пошел сложением в мать, но все же и у меня был шанс. Однако Его Величеству нужен был тот, кого он сможет подавить, кто не станет ему сопротивляться, чьи запястья можно переломить одним усилием пальцев, — Алва замолчал, словно спохватившись, что наговорил лишнего, и запил сказанное вином. Он облизнулся, каким-то нервным движением отбросил в сторону бокал — тот покатился по ковру, но не разбился, — и уронил лицо в ладони. Плечи его бессильно опустились. А я сидел, будто громом пораженный, и пытался осмыслить все это. — Это… нечестно, — выдавил я, кое-как справившись с той бурей чувств, что породили во мне глухие, напитанные застарелым отчаянием слова Алвы. Маркиз неопределенно фыркнул, поднял голову, уставился своими невозможно синими глазищами. Бледные пальцы, зарывшись в волосы, отвели их со скул, открывая узкое красивое лицо. Я понял, что ласкаю его взглядом и смутился, утыкаясь в тарелку. — Единственная ваша дельная мысль за сегодня, герцог, — мягко одобрил Алва и как ни в чем не бывало продолжил прерванную трапезу. А вечером я удостоился еще одной сокровенной тайны. Мне передали, что маркиз ожидает меня в кабинете, куда я сразу и направился, спешно отложив книгу. Меня серьезно подточили утренние откровения, и я не знал, чего хочу больше: узнать Алву еще глубже или все забыть. Собственное малодушие стояло горьким комом в горле. Я коротко постучал, дождался короткого «войдите» и распахнул дверь. Маркиз плотно зашторил окна, зажег еще с десяток свечей и велел мне перелить вино в стоящий на секретере графин, что я и сделал. — Теперь нас не побеспокоят, — с улыбкой объяснил он, и что-то нечитаемое было в его взгляде. Яркие глаза ловили свечные отблески, наливаясь по радужке закатным багрянцем. Алва указал мне ладонью на кресло и принялся разливать вино по тяжелым серебряным кубкам. Один он передал мне, другой поставил на пол, а сам опустился на шкуру возле моих ног. Я смутился, хотел было тоже пересесть к нему, но Алва остановил меня взмахом руки. — Терпите, — фыркнул он и достал из-за кресла изогнутый деревянный инструмент. «Гитара», — припомнил я. В Талиге она так и не прижилась, может еще и потому, что за последние несколько лет кэналлийцы предпочитали держаться родины и Марикьяры, и их культура в какой-то момент стала почти обособленной, закрытой. Я пристально следил за тем, как Алва, тронув струны, подтягивает колки, перебирает пальцами по ладам, полностью увлеченный своей подругой. Не было ничего удивительного в том, что он играет, но я все равно испытывал неясный трепет, глядя на них двоих — наедине с собой, но для меня. — В конце концов, пока вы гость в этом доме, я обязан вас развлекать. Раз уж ни охоту, ни спарринг предложить не могу, то хотя бы спою вам, Окделл. И он запел, конечно, на кэналлийском, но даже если бы он пел на талиг, я бы не разобрал ни слова, завороженный самим звучанием его хрипловатого бархатного голоса. С какой легкостью он перешел на родной язык, и как ему этого не хватало! Я впился пальцами в подлокотники кресла до хруста, не смея вздохнуть. Алва перебирал струны — гитара плакала и стонала; он пел о боли и страданиях — и о любви. О том страшном и горьком чувстве, которое связало его по рукам и ногам. Тогда я впервые ощутил укол злой ревности, задумавшись, как крепко на самом деле связаны Рокэ Алва и Фердинанд Оллар. Ничья сломанная судьба тут ни при чем, уверял я себя, кусая губы. Алва все-таки любил Оллара, пусть это чувство и причиняло ему боль, но все же оно было — злое и колкое, дремало, свернувшись в душе прохладными кольцами, как огромная и ядовитая змея. И я хотел ее разбудить; пусть ужалит. Пусть… убьет? Алва вздохнул прерывисто, как будто оступился с ноты. Гитара всхлипнула и взвилась исступленно, а после замолчала слишком резко. Маркиз подхватил бокал, сделал глоток вина, облизал губы. Я, сам не понимая, что делаю, взял его руку в свои, развернул, раскрыл ладонь на свет. Подушечки мягких белых пальцев налились алым и припухли. Алва смотрел на меня снизу-вверх открыто и просто, удивительно близкий, без своей обычной насмешливой маски. Он сидел, подобрав под себя ноги по-морисски, удерживая гитару одной рукой на колене. Я забрал у него кубок вина, поставил не глядя, склоняясь, уже зная, что в следующую секунду мою щеку обожжет пощечина. Когда нас разделяло меньше, чем ладонь, а дыхание и вовсе смешалось воедино, Алва вдруг выставил руку, останавливая. — Ричард, уезжайте, — проронил он хрипло, впервые обратившись ко мне по имени. Мы молча смотрели друг на друга дважды-три удара частящего сердца, а затем я кивнул — коротко и веско. Алва поднялся на ноги, подхватил со стола письмо — ответ королю, который тот так ждал, — и всунул мне в ладонь. Я взял, стараясь хотя бы на мгновение соприкоснуться пальцами, но маркиз ловко увел руку, глядя на меня из-под ресниц больными глазами. — Уезжайте, — повторил он. Я кивнул и покинул кабинет, а через четверть часа и особняк на улице Мимоз, затем Олларию, исчезнув в изрядно поредевшей к ночи метели. Даже сейчас я иногда возвращаюсь мыслями к событиям того вечера и задаю себе вопрос: что было бы, если б поцелуй случился? Если бы я позволил ему случиться? Если бы Рокэ позволил мне?.. Мне не хочется думать, что все это было диковинной проверкой, которую герцог Окделл то ли прошел, то ли провалил. Мне не хочется думать, но… именно в тот момент мое положение при дворе и мой собственный разум пошатнулись, а сострадание переплавилось в нечто большее, чем просто беспокойство за чужую судьбу.