***
— Сальери! Подождите, Сальери! — услышал за своей спиной итальянец. — Я Вас повсюду ищу! Мне нужен Ваш совет! Холодные руки схватили его широкую ладонь. Бледный австриец с не сходящей с лица улыбкой куда-то тянул Сальери, которого считал своим лучшим другом. — Пойдемте же, Антонио! — Вы вновь что-то написали? — как всегда спокойно спросил брюнет, уже поддавшийся на уговоры Моцарта. — Да, и я хочу, чтобы Вы непременно послушали! У меня есть сомнения на счет одного момента, — тут же начал увлеченно и малоразборчиво рассказывать Амодей. Кудри вновь растрепаны. Как всегда, без камзола. Теперь понятно, почему руки такие холодные… Осень ведь на дворе.***
— Слушайте же, Антонио! — златокудрый творец прикрыл глаза и тонкими пальцами тихонько коснулся клавиш рояля. Тишина. Глубокий вдох. Худое лицо резко меняет выражение. И вдруг резкий звук! Сердце Антонио Сальери сжалось и забыло на мгновение, как биться. Это кружевное хитросплетение нот, которое ни убавить, ни дополнить нельзя без риска нарушить всю красоту, всегда заставляло итальянца забывать обо всех своих достижениях и понимать собственное ничтожество. Но и оторваться он был не в силах… ни отвернуться, ни уйти. Слишком велика сила притяжения истинного таланта. А Вольфганг самозабвенно играл, не открывая глаз. Он, как всегда, помнил все ноты наизусть. По лицу скользила то мягкая улыбка, то грусть. Иногда композитор резко хмурился, сдвигая тонкие брови. От напряжения на руках проступили вены. Проступили так явственно, что иногда начинало казаться, что кожа исчезла. Громоздкий инструмент подчинялся так легко… А звуки, тем временем, кончились. Минутная тишина. Моцарт снова вздыхает, возвращаясь в реальность, улыбается, смотря прямо в глаза. Нет, не просто в глаза, в душу. — Ну как? По-моему, в середине что-то не то… — резко становится печально-задумчивым. — В середине я бы сделал немного по-другому… Заменил бы буквально одну ноту. Вы позволите? — Конечно! — Вольфганг бежит к столу с нужным нотным листом в руках, кладет его, суетливо ищет перо. Слишком много ненужных движений. Слишком боится заставить ждать. Абсолютно дисгармоничен, в отличие от своей музыки. Вот, наконец, нашел перо. Так же судорожно ищет чернильницу, хотя она прямо перед ним. Неожиданно обнаруживает искомый предмет, как говорится, у себя под носом, и сразу же начинает смеяться. Подает перо Сальери. Итальянец забирает, случайно касаясь тонких пальцев. Амадей не замечает, тут же утыкаясь в нотный лист и ожидая действий Антонио. — Вот так, думаю, будет лучше… — тихо проговорил он, переписав одну ноту. — Да. Да, точно! — просиял австриец. И неожиданно обнял. Просто так, от радости. Он часто кого-либо обнимал. Такой теплый… Как солнце, которого так не хватает в Вене.***
Стрелки часов действовали на нервы своим монотонным стуком. В нем мрачной фигуре, сидевшей в кресле, слышался ответ на все немые вопросы: «Не-бе-са-не-про-стят-те-бе-э-тот-грех».***
Антонио торопливо, но тихо открыл дверь в комнату Моцарта. Тот назначил ему встречу. И Сальери уже опаздывал. И только он собрался извиняться, как вдруг, пройдя в комнату, увидел… мирно спящего на диване Амадея. Итальянец застыл, как вкопанный. Вольфганг раскинулся на диване, ворот рубашки расстегнут, рот слегка приоткрыт, на лице мягкая улыбка. Снилось что-то хорошее. Сальери сел за стол. Он не хотел будить Амадея. Ведь сейчас ему представлялась возможность рассмотреть златокудрого композитора, не боясь осуждений. Длинные ресницы. Точеный профиль. Губы… Взгляд карих глаз маэстро невольно остановился на них. Возникало очень странное желание… Он хорошо знал, в чем оно заключалось, но боялся себе в этом признаться. Сейчас он был готов продать душу дьяволу за возможность один раз коснуться губами этих губ… Но нет! Антонио зажмурился и отчаянно затряс головой. А затем уткнулся в первый попавшийся нотный лист. Однако отвлечь себя не получалось. И ни одна молитва в ум, как назло, не шла…***
Вся комната вдруг содрогнулась от резкого звука. Часы возмущенно били. Полночь. И только хозяин комнаты, Антонио Сальери, мог услышать в этом бое: «Не видать тебе Рая, безумец! Безбожник! Безумец! Безбожник! Даже монастырь тебя не спасет! Безумец! Безбожник! Вон! Вон! Вон!» И он покорно поднялся и ушел. Даже часы отказали ему в беседе, отбивая в след: «Вон!» — Небеса не простят мне мой грех. К черту небеса, — будто не своим голосом проговорил Сальери, уходя в общество пустой и холодной постели.