Не сожалеть ни о чем

Разведкорпус — такое место, где очень быстро приучаешься проживать каждый день, как последний, жить быстро, стремительно, в постоянной спешке, в изнеможении и на пределе своих возможностей — так, чтобы не сожалеть ни о чем, если в следующее мгновение половину твоего тела откусит титан с блаженной гримасой на роже. Очень быстро и очень легко люди, надев зеленые плащи с крыльями на спине, научались отделять сиюминутные свои желания, стремления, недовольства и обиды от того, что действительно важно. От того, что важно успеть, пережить, сделать, сказать, почувствовать до того, как. Люди здесь в большинстве своем быстро теряли свои страхи перед темнотой, пауками, собаками, кровью и шорохами в ночной тишине, потому что единственный, значимый их страх находился за стеной, единственная настоящая угроза была куда больше паука и громче ночного скрипа, могла укусить куда больнее собаки, и ни за что не смогла бы укрыться в темноте. В разведывательном корпусе жизнь оказывалась намного проще, чем думалось — как если бы человек смотрел на нее со стороны, с конечной точки, откуда видны способы и пути решения всех жизненных неурядиц. Люди здесь не боялись жить, потому что знали и видели, что умереть здесь гораздо страшнее. Леви, например, довольно быстро привык и научился пропускать мимо ушей сдавленные смешки подчиненных и фразочки вроде «Лучше, чем на коне, Леви скачет только на члене Смита», которые часто можно было услышать вечером в казарме или где-нибудь около конюшен. Конечно, раздражало и бесило даже больше, чем привычное высмеивание его роста или пересуды о прошлом, и, возможно, даже больше, чем непроходимая тупость новичков. Но, так или иначе, это было правдой, хоть и обсуждалось в таком гадком тоне. На правду обижаться Леви привычки не имел. Однажды, правда — когда услышал подобную скабрезность впервые — Ривай чуть не забил до смерти неосмотрительного сержанта, которому хватило мозгов открыть рот до отбоя и вне казармы. Как назло, экзекуцию прекратил сам Эрвин, которого хрен знает каким ветром занесло в ту конюшню. Прекратил самым унизительным образом — перехватил Аккермана поперек живота и оттащил от скулящего солдата, как кота, вцепившегося в штору. Даже оплеуху влепил, напомнив про дисциплину. После этого показательного выступления шутки про коня и член стали произносить гораздо тише, но в разы чаще. Однако, сколько бы над ними с Эрвином ни подшучивали, Леви знал, что осуждать их никто и не думает. Ривай, когда ему случалось оказаться в кадетской казарме ночью, не раз становился свидетелем подобных «смешных» отношений — он видел двух кадетов, мирно спящих вдвоем на узкой кровати, так безмятежно, будто бы не было вокруг десятков потенциальных свидетелей, и будто бы смерть, Дамокловым мечом висящая над каждым круглые сутки, попросту не существовала. Как-то он слышал шорох на верхнем этаже двухъярусной кровати — заглянуть, что там происходило, Риваю не позволял рост. В общем-то, там и не происходило ничего особенного, разве что гулкий, громкий стук двух сердец в разнобой и сдавленное в попытке не шуметь и не вызывать подозрений дыхание с головой выдавали неосмотрительных кадетов. И Леви, каким бы поборником дисциплины ни был, не нашел тогда достаточного веской причины, чтобы разогнать кадетов по кроватям — каждый занимается в постели ночью тем, чем хочет, нравится это кому-либо или нет. Можно будет отчитать не выспавшихся и неповоротливых кадетов утром на тренировке, если в этом будет необходимость. Однажды Леви, мучаясь от бессонницы и нарезая от этого круги по территории, задержался около конюшен — и едва удержался от того, чтобы захохотать. Прямо в стогах сена обнаружился тот самый офицер, так браво шутивший про член Эрвина — этот самый офицер обнаружился с членом сослуживца в заднице, и исполнял фортеля похлеще тех, что описывал в отношении Ривая. Тогда Леви, загибаясь от подавляемого смеха, нашарил на земле небольшой камень и кинул его в сторону стойл, целясь в круп какой-нибудь лошади. По всей конюшне и сеновалу разнеслось возмущенное ржание, а Леви, впервые в жизни позволивший себе такую пакость, был невероятно горд тем, как ему удалось вернуть шуточку про коня владельцу, хоть и понимал, что вряд ли тот шутник-офицер что-либо сообразил. Леви, сам не зная как, постоянно оказывался рядом со Смитом — будь то на официальных мероприятиях или же на повседневных тренировках. Оба стояли прямо, демонстрируя идеальную выправку, а солдаты, особенно новенькие, пытались не смотреть в их сторону и не улыбаться. Да, макушкой Ривай едва ли доставал до плеча Эрвина, но в упор отказывался понимать, что же в этом смешного. Это было даже обидно — ведь рост был единственным качеством, в котором Аккерман бесспорно уступал любому члену разведкорпуса. Так или иначе, но подшучивание над скромными размерами его тела довольно скоро перестало задевать. В конце концов, это было не важно, хоть и бывало довольно сложно получить новую униформу в замен пришедшей в негодность. За спиной его называли «горничной командира» — мол, вьется вокруг Смита, таскается за ним, как хвост за собакой, не иначе как повышение выклянчивает. Особо остроязыкие, напротив, за глаза звали Смита ручным псом Ривая — должно быть, очень смешно представлять, как двухметровый Эрвин Смит стирает пыль с верхних полок и обметает паутину с потолка под чутким руководством ушибленного чистоплюя Леви. Может, это и в правду было бы смешно. Но это было не так. Что бы там себе ни думали и над чем бы ни потешались скучающие в ожидании внезапной смерти разведчики — все это вряд ли имело отношение к реальности. Ну, разве что разговорчики об интимной связи Леви со Смитом. Это было правдой, хоть и вовсе не смешно. Все, что происходило за закрытыми дверьми кабинета Эрвина или в его постели, все, о чем они с Риваем никогда не говорили — все это не было смешно. Леви не заставлял Смита стирать пыль со шкафов и не взбирался к нему на плечи, чтобы лично протереть от пыли самую верхнюю полку. И он даже не прыгал к нему на член, как об этом любили потрындеть скучающие конюхи. Сам Леви любил пошутить о том, что любого новобранца член Смита волнует куда больше, чем его самого, а его, Ривая, задница интересует любого разведчика куда больше, чем Эрвина. Отчасти, это было правдой — все это не сходило с языков разведчиков никогда, в то время как ни Ривай, ни Эрвин вовсе об этом не говорили. В последнее время Леви все реже задавался вопросом, как вообще стало известно об его связи с Эрвином — ведь это, в общем-то, не имело никакого значения, если завтра ему суждено было сдохнуть в желудке титана. Что же тогда имело значение? Леви спрашивал себя об этом каждый раз, шагая по коридору к кабинету Эрвина, не утруждая себя попытками сделать это как можно менее незаметно. Зачем? Все равно будут хихикать за спиной и ржать над тем, как Леви идеально умещается под рабочим столом Смита. Ривай переставал спрашивать себя о чем-либо, бесшумно закрывая за собой дверь кабинета Эрвина, чтобы не разбудить того скрипом двери. Устраиваясь на узком подлокотнике строгого неудобного кресла, в котором, казалось бы, совершенно нереально уснуть, Леви задавал себе только один — и то риторический — вопрос: как Эрвин мать его Смит умудряется заснуть в такой неудобной позе в таком неудобном месте, а утром ходить прямо, не кривясь от боли в шее и пояснице. Так было едва ли не каждый «мирный» день между экспедициями — Эрвин засыпал прямо за столом, уронив отяжелевшую от бумажной работы голову на столешницу, а Ривай, пробравшись в его кабинет и примостившись на подлокотник кресла, невесомо гладил его волосы, так старательно причесанные утром. Ривай признавал и абсолютно не стыдился того факта, что ему нравится, каковы волосы Смита на ощупь, хоть и принято думать, что только сентиментальные дамы интересуются такими мелочами. Вовсе это не так. Будить Эрвина Аккерман не любил — по крайней мере, не любил вырывать его из сна резко и бесцеремонно. Он мог по полчаса, а то и по часу перебирать пальцами мягкие, но упругие пшеничные пряди, кончиками пальцев заправлять немного отросшую прядку волос за ухо — чем дольше длилось «мирное» для разведчиков время, тем длиннее могли отрасти волосы Смита, и ответственный командир вспоминал о них лишь тогда, когда они начинали щекотать уши по утрам. Наблюдая за спящим Эрвином, Леви замечал все больше серебристых волосков на его висках — такие же белые волосы он видел и у себя, когда изредка позволял себе задержать взгляд на своем отражении в зеркале дольше, чем это совершенно необходимо. Леви любил наблюдать за тем, как обычно строгие и холодные черты лица, резкий росчерк бровей приобретают во сне удивительную, до боли трогательную мягкость, в то время как морщинки в уголках глаз только становятся глубже — все-таки Эрвин уже не юный мальчик-кадет, а его работа явно его не молодит. На своем лице Леви видел нечто похожее — резкую складку, морщину, больше похожую на порез, залегшую вертикально между бровями, и две симметричные морщины усталости, исходящие от внутренних уголков глаз, ограничивающие голубоватые нижние веки. Изредка наблюдая такие признаки в зеркале, Ривай как-то поверхностно, мимолетно и без какого-либо сожаления отмечал, что никакой он уже не мальчик и не юноша, сколько бы Эрвин ни говорил о том, что «маленькая собака — до старости щенок», — Леви прекрасно знал, что уже лишь условно молод. Как и Эрвин знал это о нем и о себе. Обычно Эрвин просыпался от того, что Леви случайно или нарочно задевал пальцами участок кожи за его ухом. Реакция Смита на подобную побудку, как и у любого солдата, была вполне предсказуема, и Леви всегда успевал соскочить с подлокотника прежде, чем Эрвин в мучительном полусне попытается схватить и заломить его руку. Было даже немного больно и горько наблюдать за тем, как Смит пытается выбраться из-под гудящего гнета усталости в его голове — поэтому Леви становился за спиной Эрвина, который так и не мог встать с кресла, ватный ото сна, и клал ладони ему на плечи — маленькие, узкие ладошки на широких, сильных, мощных плечах. Тогда Эрвин накрывал его ладонь своей и чуть сжимал у запястья. -Леви. -Опять спишь за столом. Иди в постель, зануда. В постель, разумеется, Эрвин не шел никогда, лишь отодвигался в неудобном стуле-кресле от стола и откидывался на спинку сиденья, чуть кривя лицо от ноющей боли в спине. Леви так же осторожно, как до этого на подлокотник, присаживался на колени Смита. Эрвин, глубоко и немного неровно ото сна вздыхал, опуская голову на грудь Ривая, а Аккерман обычно обнимал его за шею, поглаживая или слегка массируя измученные сидячей работой плечи и шею Смита, которую наверняка адски ломило. Так происходило каждый чертов раз, когда Леви заставал Эрвина спящим за столом. Так могло продолжаться сколько угодно долго, пока Эрвин не решал все же перебраться в постель, пошатываясь на ходу и с неимоверным усилием расстегивая каждый ремень, каждое крепление привода. Одежду Смит старался не бросать куда попало, зная, что Леви этого не приемлет, а Ривай, в свою очередь, не обращал никакого внимания на то, куда и как деваются брюки Смита или его рубашка. В ванной Леви проводил чуть больше времени, чем Эрвин, но гораздо меньше, чем если бы его никто не ждал. Чуть поеживаясь от прохлады, покалывающей влажную после мытья кожу, Леви едва ли не бегом добирался до постели, где Эрвин уже успевал заснуть, и долго стоял в нерешительности, боясь снова разбудить Смита. Мог стоять и мерзнуть до тех пор, пока Эрвин неведомым образом не обнаруживал, что Леви в постели нет. -Иди в постель, зануда, — еле слышно и явно улыбаясь, говорил Эрвин, и Ривай просто валился в постель рядом с ним — валился скорее от усталости. Хотелось спать, глаза слипались, а Эрвин вновь успевал уснуть прежде, чем Леви удавалось принять удобную для сна позу. Проваливаясь в сон рядом со Смитом, Ривай всегда ощущал, как Эрвин, намерено или случайно, обнимает его и чуть притягивает к себе, как ровное дыхание спящего Эрвина слегка щекочет короткие волосы на затылке. Спал Аккерман плохо, и иногда случалось, что он просыпался от липкого сна в холодном поту, а Эрвин, удерживая его сильными руками, тихо говорил что-то про «это сон, Ривай, ты спишь, просыпайся. Тоже мне, лучший боец человечества», и целовал в висок, где гулко стучала холодная от кошмара кровь. Леви плохо помнил, что происходило в таких снах, наверняка мог сказать лишь то, что Эрвин там всегда мертв — мертв по его вине, по его ошибке. Настоящий же Эрвин — теплый, большой, полусонный Эрвин, был живее всех живых, во что трудно верилось в первые минуты после пробуждения. -Что тебе снится? Может, расскажешь наконец? — так спрашивал Эрвин, когда Леви наконец успокаивал свое дыхание и возвращал себе контроль над одеревеневшим в кошмаре телом. -Ничего особенного. Титаны, как и всем. -Не знаю, видят ли они сны, но мне кажется, что это ты им должен в кошмарах сниться. -И что бы они увидели? Ссущегося от страха и скрипящего зубами во сне недомерка? -Да хорош прибедняться, недомерок нашелся, — пребывая в приятном полусне, Эрвин плохо отдавал себе отчет в том, что говорил, и наконец-то начинал вести себя, как нормальный человек из плоти и крови, боящийся, смеющийся и смертный. -Эрвин, спи, мать твою, — как всегда, чувствуя противный стыд за свое откровенно жалкое поведение, Леви поворачивался к Эрвину спиной. Так продолжалось до тех пор, пока Эрвин, даже не открывая глаз, не обнимал Ривая поперек груди и начинал легко, невесомо и едва ощутимо целовать — целовать его плечи, всегда напряженные, шею, целовать в затылок, чуть сильнее, но все же бережно прижимая к себе. -Эрвин, блять, спи уже, — Леви до последнего упирался и сопротивлялся попыткам Смита развернуть его к себе лицом, фыркая при этом что-то вроде «не терплю этих твоих телячьих нежностей среди ночи», однако вскоре сам переворачивался на другой бок, лицом к лицу с Эрвином, и получал легкий и теплый поцелуй в лоб. От таких поцелуев сердце почему-то болезненно съеживалось под ребрами, а глаза слегка жгло от подступающих неясно почему слез. И тогда Леви сам целовал Смита, так, будто бы ему больше никогда не представилась бы такая возможность. Когда же Эрвин вновь крепко и безмятежно засыпал, такой большой, теплый и спокойный, Леви невесомо касался губами его лба, а потом и сам засыпал на краю кровати. В разведкорпусе люди так же хорошо умели находить компромиссы со своими принципами, пунктиками и прочими задвигами. И если в повседневной жизни — до отбоя или прилюдно — Леви вовсе не обращал внимания на особенности своего роста и телосложения, то со Смитом, который ростом, напротив, превосходил многих, были проблемы. Леви, как уличный кот, не переносил, когда к нему тянули руки с намерением поднять и потискать. Эрвин же, казалось, только об этом и думал, а в кабинете своем, очевидно, только и делал, что искал разнообразные поводы так или иначе поднять Леви над полом. -Сейчас же поставь меня на пол, — огрызался Леви, когда Эрвин, застав его за уборкой, удивительно неслышно подбирался сзади и поднимал его в воздух к самой верхней полке. -Руки убрал! — рычал Ривай, когда Смит искренне пытался помочь ему взобраться на коня, пытаясь просто усадить его в седло, как ребенка, и очевидно не соображал, что это очень, очень смешит всех, кто это видит, и что выглядит это крайне не похоже на какое-либо взаимодействие в рамках их званий. -Только блять попробуй, руки переломаю, — так заявил Леви, когда во время пешей прогулки по городу перед ними с Эрвином, незамеченная ранее из-за увлекательной беседы, нарисовалась обширная лужа из грязи, помоев и, кажется, свиного дерьма, и Эрвин, вместо того, чтобы просто развернуться и идти в другую сторону, решился, видимо, ступить по колено в это месиво, но с Риваем на руках. Оставаясь со Смитом наедине, Леви не был столь принципиален, и совершенно не возражал, если Эрвин, сперва прижав его к стене своим телом, затем приподнимал его за бедра, так, чтобы их лица оказались на одном уровне — Риваю приходилось скрестить ноги за спиной Смита и крепко держаться руками за его плечи, в то время как Эрвин удерживал его широкими ладонями за задницу. -Не ворчи, никто же не видит, — говорил Смит между поцелуями. -Хорош таскать меня, как мешок с картошкой, — фыркал Леви, а затем вновь увлекал Смита в поцелуй. — Никто не видит… Как будто это кому-то нужно видеть, чтобы знать, что ты меня трахаешь, идиота кусок. -Леви, заткнись, пожалуйста. Просьбам заткнуться Леви удивлялся всегда, поскольку вовсе не считал себя болтуном или хотя бы щедрым на слова. Эрвин же постоянно просил его то заткнуться, то захлопнуться, то замолчать — чаще, когда они оказывались наедине, иногда — когда Леви начинал, смакуя каждое слово, крыть отборными ругательствами какого-нибудь нерадивого подчиненного, подвернувшегося на пути. Особенно часто Эрвин просил Ривая заткнуться, когда им все же удавалось добраться до постели, не падая с ног от усталости. Смит дрожащими руками больно вцеплялся в тело Аккермана каждый раз, когда тот позволял себе даже вдохнуть чуть более шумно, а Леви на зло ему начинал изображать стоны, какие слышал иногда, проходя мимо борделя. Смит шипел, просил быть тише, а Ривай улыбался ему в губы и выдавал новый, еще более наигранный, томный и громкий стон. Леви не видел причин отказывать себе в чем-либо и как-либо ограничивать себя — ведь только сам Эрвин, кажется, не в курсе того, о чем судачит весь корпус. -Даже если я прямо сейчас во все горло заору, что ты вот прямо сейчас меня трахаешь и член у тебя такой же огромный, как и ты, поверь, всем будет срать, все и так знают, — так заявил Ривай, когда Эрвин в очередной раз больно сжал пальцами его бедро. — Люди шумят, когда трахаются, Эрвин, даже кадеты это знают. Знают и трахаются в своих казармах так, что у Ханджи стекла в очках звенят. И да, Эрвин, никто не стоит под дверью и не слушает, всем глубоко до фонаря, что ты делаешь со своим членом в своей спальне. Но, если ты не перестанешь хватать меня так, стенами клянусь, я так заору, что сюда сбегутся поглазеть даже титаны. -Леви, заткнись. Вообще-то был лишь один раз, когда соблюдать тишину имело хоть какой-то смысл. Это было за стеной. Практически единственная вылазка, обошедшаяся вообще без жертв. И почти без титанов — к великому сожалению Ханджи, которая, собственно, и выклянчила эту экспедицию. За весь поход отряд встретился лишь с двумя пятнадцатиметровыми титанами, с одним аберрантом — все это на пути к Лесу Огромных Деревьев. Было спокойно, и от этого только более опасно — так думали все опытные члены разведкорпуса. Нужно было возвращаться, но нужно было и отдохнуть перед обратной дорогой. В Лесу отряд застал небывалый ливень, от которого даже плотный покров огромных ветвей спасал едва ли. Шум стоял невероятный, что ужасно раздражало Леви — в первую очередь как бойца, которому важно и необходимо слушать и слышать каждый шорох. С первым же таким шорохом исчез Эрвин — исчез буквально из-под носа Леви, унесшись куда-то в чащобу, так быстро, что лишь тросы привода молниеносно чиркнули по воздуху. Ривай, по спине которого пробежал ледяной холодок и сердце камнем стукнулось о ребра, тут же направился за ним — лучше застать Смита справляющим малую нужду, чем упустить его из виду, а потом собирать то, что от него останется. -Сука, Эрвин, даже если ты собирался поссать с неимоверной высоты в гордом одиночестве, об этом нужно сперва сказать мне, чтобы я хотя бы знал, как твой член мог оказаться во рту титана отдельно от тебя! Мать твою, ты вообще соображаешь, что мы тут все не погулять вышли? — с такими нотациями набросился Аккерман на Эрвина, когда обнаружил того мирно стоящим на широкой ветви дерева, куда можно было бы с легкостью выстроить десятка три солдат. -Я прекрасно соображаю, Леви. Прекрати орать и подойди ко мне. -Мы сейчас же возвращаемся назад к отряду, и только после этого ты скажешь мне все, что посчитаешь нужным, — Риваю все же было неловко читать нотации командору, глядя на того снизу вверх, но в то же время он прекрасно понимал, что только он сейчас может вправить Смиту мозг обратно. -Я командующий, а не ты. И мне кажется, что происходит нечто странное. Никто не погиб, почти нет титанов, — Эрвин почему-то был не на шутку встревожен. -У них мозгов не хватит, чтобы устроить нам засаду на обратном пути. Возвращаемся, Эрвин. Давай, нужно вернуться к отряду, пока Ханджи не подняла вой на весь лес, — к опасениям Смита Леви всегда относился с пониманием, всегда принимал к сведению, даже если Эрвин откровенно излишне перестраховывался. — Ты об этом не хотел при всех говорить? -Да. -Ты сказал. Теперь возвращаемся, пока Ханджи не наловила себе полные карманы титанов и не начала клянчить их к себе в постельку. -Что ты вечно на нее ворчишь? Она единственная, кто хоть что-то делает, — Эрвин подошел вплотную к Аккерману, и аккуратно откинул отяжелевшую от дождя черную прядь с его лба. -Да, вот только пока она сюсюкается с одним титаном-недомерком, трое шестидесятиметровых успевают показать нам жопы и разнести полгорода. Если ради этого… -Мне страшно потерять тебя, Леви, — вдруг невпопад, некстати сказал Смит — спокойно, четко, внятно. Ривай запнулся на полуслове. -Что, прости? -Мне не хочется думать, что однажды я останусь без тебя, и я жалею, что провожу с тобой не так много времени, сколько бы мне хотелось, и… -Наслушался щебета в девичьей казарме, Эрвин? -… и мне кажется, что если в любой момент один из нас может умереть, то… -Меньше текста, твою мать, мы не по оранжерее тут гуляем. Нужно возвращаться к отряду, понимаешь ты или нет? -Хорошо, сейчас вернемся. Просто хотел сказать, что ужасно рад тому, что ты все еще здесь, рядом со мной. Потом был поцелуй. Эрвину пришлось нагнуться из-за разницы в росте, а Леви, напротив, остолбенел и не догадался приподняться на носках, как обычно это делал — Смит впервые целовал его сам, по собственной инициативе, просто так, когда это не могло сойти за прелюдию или ночные, полусонные поцелуи. Было холодно, и ощущение чужого, теплого дыхания на своих губах было невероятно приятно Аккерману. Было как-то непривычно целоваться просто так, одетыми, и даже не собираясь раздеваться, не задыхаясь при этом от возбуждения. -Эрвин, ты чего? — полушепотом спросил Леви, когда Эрвин, выпрямившись, прижал его к своей груди и поцеловал в макушку, почти как ребенка. -Я же сказал. Просто рад, что мы оба все еще живы. -Ладно. Понял. Если ты еще хоть раз вот так вот свалишь в неизвестном направлении — я тебя догоню и переломаю тебе ноги. Я серьезно, Эрвин. Переломаю тебе ноги и буду спокоен. -Я бы посмотрел на это, — добродушно усмехнулся Смит. -О, ты посмотришь, идиота кусок. Возвращаемся, Эрвин. -Где Вы были, командир? Мы начали волноваться! — с такими словами налетели на них офицеры и рядовые, многозначительно переглядываясь и проглатывая смешки. Все, как обычно, все хорошо. Все хорошо, сегодня все живы. Жив Эрвин, жива несносная, но такая замечательная Ханджи — живы все, и он, Ривай, жив. Все они готовы были умереть сегодня, и никто не сожалел бы ни о чем, ведь разведкорпус — такое место, где очень быстро приучаешься проживать каждый день, как последний, жить быстро, стремительно, в постоянной спешке, в изнеможении и на пределе своих возможностей — так, чтобы ни о чем не сожалеть.