spirale charbonnier

Шоколад Я приехал в Брюгге на исходе холодного январского дня, совершенно по наитию и не имея ни единого веского повода или причины — лишь усталость от узких парижских улиц и пышных ресторанов, где всюду меня преследовал пронзительный и печальный взгляд Анны, могла послужить слабым оправданием неразумным и порывистым действиям. Наверное, меня в эту точку на карте и истории жизни вела жажда — в который раз — попробовать знаменитый бельгийский шоколад, самолично купленный в одной из маленьких конфетных лавок, которыми щедро усыпаны улицы Брюгге — такого небольшого (в сравнении с тем же Парижем) и аккуратного, пряничного, так похожего на домик злой колдуньи, куда по незнанию в потьмах и страхе забрели Гензель и Гретель. Отдать чуть смятую купюру румяной девушке за прилавком, около которого постоянно топчется и толкается стайка детей, и в шуме и гаме получить несколько плиток шоколада — вот, снизошла блажь на исходе сорок пятого года. Маленькие, хрупкие — на вид — дома, и люди — вечные туристы и путешественники, к которым я привык ещё в Париже — гомон, смех, смешение языков, обрубленные фразы: «Deso...» — «...an you gi...» — «...cement magi...!» — «...hao!» — обрывки культур, островки стран, но главное — шоколад. Шоколад, который мы , сбегая с уроков арифметики, покупали, сложив вместе скудные карманные деньги. Плитку горьковатого и — теперь уже знаю — плохого шоколада делили на четверых. Была в этом какая-то сладость, совершенно особое и непередаваемое чувств в том, чтобы десятилетним мальчишкам расположиться под раскидистыми ветвями цветущей яблони, пахнущей так пряно и чарующе, и есть шоколад. Мы тянули жребий: кому срывать фольгу. Я помню, как дрожали пальцы, когда они смыкались на блестящей и хрустящей фольге, как комкали — фольга шелестела громко, почти оглушающе, мы улыбались, ведь в душном классе где-то далеко на обычной меловой доске пестрели строки примеров, а у нас был шоколад, ломающийся с соблазнительно-сладким треском. С Антонио я, конечно, познакомился гораздо позже — посреди шумящего Брюгге, на исходе холодного январского дня легко можно встретить кого угодно — и не только человека именем, полностью дублирующим имя композитора, и пишущего музыку для фильмов. Он, как оказалось много позже, тоже приехал из Парижа, а туда — из Вены, а за много лет до — из Венеции. Наверное, именно это и помогло нашему знакомству — ещё неосознанно, но чертовски верно учуять того, кто отдал сердце тому же городу. В Венеции можно пережить все невзгоды. Антонио любил готовить шоколад; сначала он неспешно закатывал рукава рубашки, а к тому моменту в маленьких белых розетках томились и ждали своего часа какао, масло и молоко. Иногда он добавлял фундук — рецептура слишком часто зависила от настроения. Когда Антонио смешивал ингредиенты — создавал и созидал, о, он в эти моменты был паладином, которому известны все сакральные тайны — он обязательно что-то рассказывал, обязательно — размеренно и неспеша. Глупая привычка, смеялся он и еле слышно стучал деревянной ложкой по тонким стенкам глубокой тарелки. Шоколад располагал к беседам, даже если откинуть глупое поверье о том, что он будет намного — очень сильно — вкуснее, если сопровождать его приготовление неспешными беседами. Антонио говорит и говорит, внезапно перескакивая с опостылевших интриг — Пьер, я так устал, всё надоело, и давит, знаешь, мне даже жаль того мальчишку, ну, с забавным псевдонимом Амадей, или это его имя, не важно, мне его просто очень жаль, неужели, опять история повторится, а? — на то, что будет писать — только представь, Пьер, я и … - музыку для экранизации комиксов. А потом чуть смущенно отводит глаза. Что ж, время классической музыки давно и безвозвратно прошло, а шоколад — всё так же вечен и многолик, он горечь, оседает на языке, и радость начинает медленно течь по венам. Настоящий шоколад — терпкий, чуть бодрящий, — настоящая квинтэссенция счастья и радости, пленённая в твёрдости оболочки. Антонио пережил много — и из-за фамилии в том числе, кто бы мог подумать, что кому-то не нравится Сальери в графе паспорта — множество критики из-за того, что сменил на посту одного чуть более понравившегося публике человека, множество негатива, ругани и брани, и я его понимаю, о, как же я его невероятно понимаю — это та горечь, шоколада, отталкивающая по началу, заставляющая морщиться, чуть сводящая язык. Но послевкусие божественно — оно обволакивает не только рот, но и сознание, заставляя теряться и путаться в радостной инсонмии. И ради этого — ради счастья и появления чувства властности, того самого, когда ты с королевским достоинством можешь делать всё, что хочешь — стоит это терпеть. Молоко на плите начинает шипеть и грозит выплеснуться из кастрюли, и Антонио поднимает крышку в последний момент почти неминуемой катастрофы: запах гари безвозвратно портит всё. Антонио небрежно бросает в него плитку настоящего бельгийского шоколада, и терпеливо ждёт. Горячий шоколад слишком сладок и тягуч, но он — всегда лучшее сопровождение поздних вечеров. — За вас, маэстро Сальери! Он смеётся и салютует почти невесомой чашкой. И я тоже. Антонио давно уже изжил из себя ту дурную привычку читать мнения, проникнутые необоснованной ненавистью и злостью по отношению к себе, но о некоторых пассажах — смеясь сквозь боль — он рассказывает до сих пор. … Если бы Сальери — настоящий Сальери, а не эта жалкая пародия — услышал эту музыку, он бы от стыда застрелился. Это Антонио заедал кусочком горького шоколада и злобно шипел: «Посмотрели бы на своего любимого Амадея, Моцарт в гробу, наверное, пропеллером» - это было до того, как пришла жалость к смешному — по его мнению — мальчишке. Когда кто-то назвал его глупым и напыщенным сыном мясника, лишенном и унции таланта — снова помогал горький шоколад. И так тысячу раз. Опять. Я помню всё. Ту радость. Ту горечь. И то разочарование. И то искристое счастье. Но вечный шоколад утекает сквозь пальцы, и я не могу удержать ни его, ни тот вкус. Где истина? Не единое же счастье и трепет сокрыты в плитках шоколада?