Безымянные

Когда холодные пальцы отчаяния забираются в горло и пытаются выхватить сердце, я закуриваю. Только серый яд может согреть изнутри. Особенно осенью. Зимой с холодом как-то примиряешься, зимой еще можно верить, что придет весна. Не осенью. Как можно, танцуя в смертном вальсе, верить в воскрешение? Поэтому я закуриваю. Пытаюсь согреться изнутри, заполнить пустоту внутри себя чем-то горячим. Горячий яд, обжигающий, оставляющий горький привкус на языке, липнущий к одежде и волосам, такой нужный, когда в груди холодно, а пальцы краснеют и трясутся даже в карманах куртки. Боюсь осени, прячусь от нее в сером дыму. Может, не заметит, старая? Наблюдаю, как Одиночество садится на кровать, подгибает под себя ноги истинно женским движением. Кожа у нее бледная, обветренная, холодная. Хотя когда обнимает – становится теплой. Не хочется вырываться из ее объятий. Одиночество смотрит на меня провалами глаз, а ее шершавые губы говорят что-то. Я делаю глоток портвейна и киваю. Одиночество улыбается. Ее улыбка выглядит дикой. Будто бы кошку вздернули. Иногда боюсь ее, иногда боготворю. Мы с Одиночеством проводим долгие вечера в компании друг друга. Не разговариваем, но фильтруем сказанное. Она – сказанное кем-то другим, я – собой. Глотаем портвейн. Читаем книги с запахами чужих людей. Иногда ревную книги к этим людям. Я – собственник. Часы идут – время стоит. Так и живу. В вечном Дне Сурка. Не люблю ходить на работу. Кто-то жалуется на начальника, кто-то на коллег, кто-то на то, что устает или на отсутствие интереса к работе. Я жалуюсь на серость. Устал от серости и обыденности, хочу забежать за горизонт, одернуть полог неба и заглянуть за его атлас. Вдруг там что-то большее, чем я знаю? Вдруг там что-то лучшее, чем я видел? Устал от Дня Сурка. Но Одиночество упорно наведывается в гости, садится на диван и подгибает ноги. Скоро начну готовить кофе и для нее. Часто гуляю. Раньше вглядывался в лица, в здания. Теперь они не имеют для меня никакого значения. Слишком часто встречаю мертвых людей. Тогда останавливаюсь и долго смотрю им вслед. Некоторые девушки принимают за знак внимания. Пока не увидят мое лицо, скривленное от отвращения. Некоторые молодые люди одергивают воротники пальто и косятся на меня, как на прокаженного, тогда я смотрю на себя в витрину. Нет, не разлагаюсь. Хорошо забальзамирован. - Как ты? – Февраль звонит только осенью и зимой. В другие времена года мы не существуем друг для друга. В другие времена года существует надежда. Рядом с его голосом кружится вьюга и ревет метель. Февраль для меня – олицетворение стойкости. Мы с ним непохожи. Я еще во что-то верю. Непохожие, но близкие. - Теряю веру, - говорю я как всегда. Февраль цокает языком, стучит ногтями по трубке и отвечает: - Смотри не потеряй. Заново найти ее довольно сложно, - чуть улыбаюсь и сглатываю. Он точно слышит этот нервный звук. – Но я тебе помогу, если что случится. - Лишь бы ничего не случилось, - бормочу я и смотрю в окно офиса. В сером небе проплывают накуренные городские облака, и не верится, что за их марлей скрывается Бог. Зачем Богу скрываться? Ведь Он - тот, кто создал нас Словом. Одним всего словом. А сколько он перепробовал слов до этого? - Держись, Писака, - почему-то в этих словах больше веры, чем во всех псалмах, какие я слышал. Киваю. Задираю голову и вижу не небо, а лопасти вентилятора. Не облака, а кабели противопожарной системы. Но они сильнее давят на меня. Слышу дыхание Февраля. Дышит? Дышит, значит и я могу дышать, жить. - Я буду держаться, - обещаю и кладу трубку. Наши разговоры не отличаются длительностью. Не разбрасываем слов-конфетти, наслаждаемся иллюзией друг друга и совсем не иллюзией поддержки. Становится легче. Даже подумываю познакомиться с кем-нибудь. Так и иду с работы домой, окрыленный мечтами, иду домой, а прихожу в пустую квартиру к Одиночеству. Она ждет меня, как мужа. Иногда даже любуюсь ею, когда она спит. Бледная, почти безжизненная, с темными кругами у глаз, черные волосы растрепаны и спутаны, как после занятия любовью. Иногда даже проскальзывает мысль… Ну нет уж. Влюбиться в Одиночество? Пишу ночами. Пальцы сами собой скользят по клавиатуре, а я смотрю на набирающийся текст. Кажется, что и пишу не я. Кто-то другой, чужой, но со сходными мыслями. Глаза быстро устают, и иногда я пишу вслепую. Вслепую получается лучше. Легче. Да и жить вслепую легче. Одиночество подает мне чашки с кофе, гладит по голове, целует в затылок. Ее тонкие пальцы перебирают горловину моей футболки, щекочут шею. Холодные. А кофе внутри меня горячий. Этот контраст бодрит и придает сил. Неужели я не могу без Одиночества? Неужели не смогу ее отпустить? Нет, когда-нибудь смогу. Когда-нибудь я встану и пойду навстречу горизонту и все-таки одерну его полог. И тогда я увижу Бога. И… Не знаю, что скажу ему. Наверное, намекну, что люди зажрались. И тогда он ткнет меня пальцем в лоб. «А ты?» И я не найду что ему ответить. Потому что тоже зажрался. Тоже, как и они. Одиночество улыбается и обнимает со спины, проводит холодным и мокрым языком по моему пылающему от стыда уху. Вцепляется ногтями-когтями в грудь. Прижимается. Дышит, словно долго бежала. Я боюсь обернуться. Обернусь – увижу не ее бледное лицо со впалыми щеками. Морду зверя, белую, с рядами зубов, истекающую слюной, с маленькими глазками желчного цвета. Боюсь ее. Сейчас боюсь. Хочется закричать. Завопить что есть мочи. Пусть мои голосовые связки порвутся, а мне на миг станет легче. Понимает это. Отступает, прячет свою ужасающую морду для другого раза. Растворяется в воздухе, не оставив даже записки. Тяжело дышу, уставившись в монитор. На коже застыл вчерашним бульоном холодный пот. Чувствую себя больным на голову, конченым психом. Грезится улыбающаяся Одиночество. Улыбается из-за угла, дышит на чашку с кофе. Специально доводит. Ничего, милая, мы еще поборемся. Грею ладони над включенной конфоркой. Синеватое пламя горит ровно, только изредка вздрагивает вместе со мной. Холодно. Осенью и зимой холод преследует меня. Я уже научился жить с ним, научился греть пальцы без помощи чужих рук. У меня есть я, есть Одиночество – стоит ли требовать большего? Иногда даже боюсь смотреть на женщин. Раньше верил маскам, верил всем чувствам, всем эмоциям на них. Теперь очерствел. Избегаю их общества и сижу, сгорбившись за ноутбуком в компании Одиночества. Недавно удалил свою анкету с сайта знакомств, хотя кто-то и написал. Не хочу. Опять будут врать. Не надо. Хочу правды. Боюсь правды. Скоро от безнадеги уложу в кровать Одиночество. Интересно, можно ли переспать со своей галлюцинацией? Вздрогнул, поняв, о чем говорю. Нет, я еще не окончательно двинулся. Накрыл глаза ладонями. Теплые. Наполнены искусственным теплом. Где же взять настоящего? «У другого человека» - подсказывает терпеливый голос внутри меня. Отшатываюсь от плиты и врезаюсь в стол. Не говори со мной, я едва-едва тебя забыл. Не говори, прошу, умоляю! Готов разрыдаться, забраться под стол и разрыдаться, размазывая сопли и слезы по лицу. От омерзения к самому себе захотелось блевать. Чтобы моя душа вышла вместе с желчью и шлепнулась на пол неопрятным комком. Я бы очень хотел посмотреть на нее. Интересно, как выглядит моя душа? Наверное, некрасивая. Наверное, с язвами. Наверное, в шрамах. А может, она уже мертва? Может, стоит ее вывести из себя, как выходят мертвые младенцы из материнских чрев? Почему бы не выплевать прошлое? От омерзения к самому себе тошнота усилилась. Зажав рот ладонью, побежал в туалет. Душу так и не выблевал. Долго разглядывал остатки завтрака в унитазе. Души не увидел. Может, у меня души и нет? Неужели это все ложь? Мол, душа есть, мол, есть и Бог. Господи, я хочу в Тебя поверить, Господи, я хочу света. Может, я за что-то не отплатил? Готов отплатить, Ты только скажи, что потом все будет хорошо. Знаешь, людям она очень нужна, вера в завтрашний день. Так тихо. Кажется, можно расслышать, как движутся вагоны метро, как шевелятся облака на небе, даже как корни растений пробивают почву в бесконечном стремлении жить. Закрыв глаза, сижу на диване. Смотрю на шкаф. Оттуда мне улыбается ее лицо. Единственная ее фотография теперь. Остальное сжег и, смочив слезами, оставил на крыше. Знаешь, в космосе есть такие звезды, сверхновые. Они горят очень сильно, они – самые яркие на дрожащем полотне космоса. Знаешь, я обещал тебе одну такую. Но достать не смог, хотя, думаю, допрыгнул бы. Если бы ты держала меня за руку, я допрыгнул бы до сверхновой и сдернул ее вместе с нитками с кафтана неба. Слышу свои мысли. Шуршат, как теплый мусор в кармане. Фантики, билеты, мелочь, упаковка от мятной жвачки, какая-то затерявшаяся конфета, ключи – ежедневные карманные спутники. Сжимаю мысли в кулаке. Давит. Давит, как тот потолок в офисе. Давит, как те лица на улицах. Вышвыриваю мусор из карманов в окно. Холодный осенний ветер подхватывает его, перебрасывает из ладони в ладонь, улюлюкает, дразнит мусором больные облака. Стою у окна. Смотрю на небо. Почему мне хочется убежать? Может, взять отпуск? Уехать куда-нибудь, уплыть, улететь. Нет, от себя не убежишь. Дышу у окна. Холодный воздух врывается в легкие, кружится там и вылетает паром, растворяется в смоге. Внизу бегут люди. Разноцветные куртки, разноцветные души, разноцветные судьбы. На соседнем балконе курлычут голуби. Хочу присоединиться к ним, может, примут за своего? Готов клевать размокшие крошки, готов высматривать кошек и гонять воробьев, ведь говорят, голуби знают истинную любовь. Выбирают пару на всю жизнь. Я тоже когда-то выбрал… Закрываю окно, пряча слезы. Не хочу, чтобы их видело небо. Хочу смотреть на небо только сухими глазами, оно сейчас и так слишком часто плачет. Сажусь на пол, закуриваю. Раньше хотел бросить, сыпал в пепельницы пестрые бумажки надежд, но они сгорали, повстречавшись с серо-оранжевым пеплом. Курю, листаю альбомы. Вырезал себя со всех фотографий. Не хочу смотреть на себя, не хочу сравнивать прошлого Писаку с теперешним. Вот мать, улыбается, глаза сверкают, фоном одна из комнат нашей старой квартиры. Предположительно держит меня на руках. Но меня на снимке нет. Наигранно серьезный отец. Тогда еще черные волосы задиристо курчавятся. Пепел упал на его лицо, и я стряхнул его на ковер. Не стоит портить воспоминания. Брат. Короткие шортики, белая футболка, щерится от солнца. Белесые волосы треплет ветерок. Деревня. На меня дохнуло яблоневым цветом. Ностальгия уселась за стол, подперла щеку кулаком. Карие глаза, похожие на темный мед, румяные щеки, но морщинки на лице усталые. Может и улыбаться, и рыдать навзрыд оттого, что многого не вернуть. - Воспоминания – хорошая вещь, да? – голос мягкий, материнский. Смотрю на нее глазами маленького мальчика, вырезанного с потертых снимков. Влажно моргаю. – Воспоминания… И слово красивое. Без них ты бы казался себе голым, да, Писака? Воспоминания, ностальгия – это та бухточка, где можно спрятаться от Тоски и Одиночества, пусть и ненадолго. Ты, конечно, можешь осуждать себя прошлого или себя настоящего, но ты же помнишь, что, не будь твоих прошлых взлетов и падений, то не было бы настоящего? Не было бы Писаки, был бы А… - Не произноси! Не произноси моего имени! – вскричал я каким-то истеричным тоном. Вскричал и сам удивился этому. Ностальгия грустно вздохнула, глядя на меня. Жалеет. Меня не нужно жалеть. От этого еще противнее. Закрыв лицо ладонями, вздохнул. Нужно успокоиться. Всего лишь Ностальгия, все нормально. Когда снова посмотрел за стол, медовой королевы не было. Растворилась, оставив после себя аромат спелых яблок. Я спрятал альбомы, закрыл шкафчик с ними на ключ. Замер посреди комнаты и огляделся. Продавленный диван с выцветшим покрывалом, на стенах обои с когда-то жизнеутверждающими цветочками, коричневый лакированный стол, огромная стенка, которая была у каждого в советское время. Вроде бы уютно, но… Безлико. Будто бы безвкусная конфета. Фантик довольно яркий, может, даже знакомый, а конфета без вкуса. Ничего… Скрежет ключей в замочной скважине. Шорох коврика. Скрип половиц. Стук каблуков. Она повесила куртку на крючок, разулась, поправила черные волосы, зашла ко мне в комнату. Наши взгляды встретились. Ее карие глаза удивленно округлились, но Кошка тут же совладала с собой. Она редко теряла маску спокойствия. - Как твои дела? – спросила она, садясь на диван. Офисная черная юбка, капроновые колготки, белая блузка, искрящие бусы на шее, деловой макияж и пучок темных волос. Кошка ехала ко мне прямо с работы. Пожав плечами, сел рядом и посмотрел на нее внимательнее. Она смотрела на меня. И мне казалось, что можно было бы влюбиться в Кошку, можно было бы отдать ей свою душу, если бы не одно обстоятельство. Я люблю другую. Но, увы, как бы сильна ни была моя любовь, ей не пройти стратосферу. Хотя бы потому, что Рай не позволит мне снова причинить ей боль. Я достал вина. Мы курили и пили. Кошка рассказывала о работе, о младшей сестре, которую воспитывала с семнадцати лет, о пожилой матери и о пьющем отце, рассказывала без слез, но и без улыбки. Она была никакой в своем рассказе, как и эта квартира. А потом наши влажные, пропахшие вином и никотином губы встретились. Сигареты упали в пепельницу. Кошка открылась мне, и я оказался над ней. Пьяный и мало что соображающий. Трещали, прорываясь, колготки. Я накрыл ладонью ее промежность. Уже влажная. Погладил белые холодные ляжки. Расстегнув блузку, стал целовать ее грудь и живот. Моя щетина кололась, и Кошка чуть вздрагивала. Я вошел в нее рывком, сжимая ее губы своими. Двигался резко и эгоистично, почти не вслушиваясь в ее поистине кошачий голос. Мой голос упал до хрипа. Тело покрылось капельками пота и горело от напряжения. Кошка изгибалась подо мной, вцепившись в мои лопатки. Мы свалились с дивана и продолжили корчиться на полу, как черви под лопатой. И тут Кошка закричала, изгибаясь и дрожа в судороге. Оргазм охватил ее стремительной волной и вырвал из мгновений настоящего. Я еще несколько раз толкнулся и чуть не повалился на нее от электрической волны, сковавшей мое тело. Я резонировал в ответ на что-то, мое тело сотрясали судороги экстаза. Я был и жив и мертв одновременно. Я – жив, мои возможные дети – мертвы. Я бесплоден.