Любовь, похожая на сон

Хакс не умеет проигрывать. Не умеет и не хочет — он всегда считал своим коньком способность извернуться и найти выход, выбрать единственно верный вариант из целого сонма ложных. Он гордится своим блестящим умом, аналитическими способностями, познаниями, своим гением в стратегии и тактике. Гордится тем, что в жизни добился всего сам, собственными силами и старанием взобрался вверх по карьерной лестнице. Хакс любит порядок, любит настолько, что готов его принести всей галактике, и его ничуть не смущает, что инструментом наведения этого самого порядка будет война. Он просто знает, что иначе невозможно, и точка. В конце концов, война — отличный, тысячелетиями проверенный инструмент, почти идеальный. Хакс не любит яркие проявления эмоций. Это лишний расход душевных сил, энергии, да просто потеря времени, которое целесообразнее потратить на что-то другое. Его мир подчинен бритвенно-острой логике, кристально чистой и холодной, как осколок прозрачного льда, и правят в этом мире вовсе не общие цели Первого Ордена и не личные пожелания Верховного лидера Сноука. Отнюдь. Во главе всего стоят в первую очередь желания и устремления самого Хакса, а остальное — лишь средства их достижения. Слова же его — красивая мишура, предназначенная завлечь всех этих глупых людей. Кто-то же должен вести за собой исполнителей, указывать им цель, командовать армией и править галактикой. Слова его — редкий отравляющий душу яд. На деле генерал — тот еще жуткий эгоист, и он никогда добровольно не захочет выпустить из рук то, что привык считать своим. Даже если это магистр Рен. Тем более, если это Рен. Тот самый извечный противник — заноза в заднице и язва поджелудочной в одном лице. Даже потеря «Старкиллера» не бьет так по самолюбию почему-то, как возможная гибель Рена. В своей четко выверенной системе ценностей Хакс не может найти место, отведенное Рену, но… избавиться от него — потерять — кажется немыслимым. Катастрофой. Сравнимой с тем, чтобы добровольно отсечь себе что-нибудь важное. Хакс не может объяснить этого себе, но Кайло просто настолько нужен ему, что убить его самому проще, чем кому-то отдать. Чем допустить его гибель. А еще генерал знает точно: вовсе не приказ Сноука стал причиной тому, что он бросился искать этого идиота посреди леса на агонизирующей планете. Это походит не какое-то помешательство — чувство, будто бы этот неуравновешенный ублюдок Кайло должен, обязан, быть рядом, быть его, принадлежать только ему. И как бы генерал ни хотел себя обмануть, но то, что он испытывает к Рену, уже давно перестало и близко быть похожим на ненависть — скорее на отчаянно-больную, близкую к помешательству жажду обладания. Жажду владеть, подчинить Кайло себе. Полно и безоговорочно. Но почему это происходит — понять невозможно, но… оно, это чувство, прорастает изнутри ползучими лианами, оплетает корнями сердце и расцветает ядовитыми яркими цветами. Рен такой диссонансный, такой… отвратительный, словно он воплощение всего, что Хакс ненавидит разом. Хуже, чем есть, о нем думать просто невозможно, потому что худшее — это и есть Рен. Такой несовершенный, надломленный, разбитый, что его каждый раз не терпится довести до белого каления, заставить плакать, чтобы снова убедиться в том, что так оно и есть. Что Кайло действительно настолько жалок, он только и может, что не справляться с возложенными на него надеждами, не оправдывать ожиданий. Что он полная противоположность самого Хакса. Его отчаянно хочется уничтожить, растоптать, стереть в порошок, чтобы он не смел мешаться, не портил планы, не мозолил глаза! Но в тоже время это несовершенство притягивает — хочется привлечь Кайло ближе, коснуться губами губ, поставить на колени. Приручить. Подчинить всю ужасающую мощь, что прячется внутри этой нелепой оболочки, и держать на коротком поводке, а если за горло — то совсем отлично. Было бы просто прекрасно видеть магистра в таком положении, еще лучше — у своих ног, а не у трона Сноука. Это желание нарастает внутри, пульсирует в такт сердцебиению, мутной дымкой прокрадывается в мысли и шепчет, шепчет… «Сломай его, сделай своим, только своим. Привяжи, подчини или уничтожь. Он слишком хорош, чтобы его упустить или отпустить». Из раза в раз эта идея все отчетливее и настойчивее. Хакс настолько привыкает к этому сводящему с ума желанию обладать, что не беспокоится о нем совершенно. Он и не думает сопротивляться. Ему это не кажется странным. Его больше заботит план по приручению Рена к себе. Исподволь, понемногу, но так сильно, насколько вообще возможно. Чтобы и мысли не возникло — предать. Чтобы у Рена от одного намека на то, что он может его, Хакса, потерять, возникали яркое неприятие и фантомная боль. Спешить в таком деликатном и, несомненно, непростом деле, бросающем своей сложностью вызов талантам генерала, просто нельзя. Хакс и не спешит. Скорее, он даже наслаждается процессом, с чувством небывалого удовлетворения отмечая каждую подвижку, каждый непроизвольный ответный жест, все больше и больше убеждаясь, что магистру от него никуда не деться. Не сбежать. Да он и не захочет уходить. Рен — далеко не певчая птичка, но из этих силков ему не улететь, он даже не заметит, как петля затянется на горле — Хакс не позволит ему этого. Так и происходит. Кайло не замечает, как все сильнее и сильнее запутывается в тщательно расставленных для него сетях, тонет в ядовито-приторном чувстве, никогда ему не принадлежавшем. Пагубная Страсть Темной стороны так легко накладывается на одержимость, что отделить одно от другого все сложнее — слишком тесно они переплетаются. Хакс касается плеча Рена затянутой в перчатку рукой, и тот машинально тянется к нему. Сам того не замечая. Не чувствуя, какими удушающими становятся чувства, что он по ошибке принял за любовь. Кайло не может предвидеть собственное будущее, но никогда не вспоминает, что красивых птиц сажают в клетку, подрезая им крылья, а даже самых лучших псов — на цепь. Рен не предчувствует беды, не видит в Хаксе угрозы, отравленный похотью и собственными заблуждениями. В глазах генерала холодными огоньками пылает безумие, и эти глаза смотрят только на магистра, с бесконечной одержимостью — только на него. Рен не замечает, когда все меняется. Когда он превращается в заложника собственных чувств, когда страсть переплетается с болью, а потом и полностью уступает ей место. Когда Хакс становится по-настоящему жесток, и ему начинает не хватать подтверждений любви Рена. «Ты ведь меня действительно любишь, правда? Ты же будешь готов на все ради меня, да?» В словах Хакса беспощадная, парализующая волю нежность, ласка, сравнимая с касанием лезвия, сладкий яд, что принимают добровольно. Хакс смотрит на него, и Рен не может ему возражать, ведь это тот самый Хакс, которого он любит, который любит его в ответ, несмотря ни на что. Его Хакс . Хакс ненавидит, когда Рен даже мельком смотрит на кого-то другого, не на него. Все эти взгляды вызывают у него почти физический дискомфорт. «Ты должен смотреть только на меня!» Что с того, что в них нет ничего такого — офицеры под тяжестью взора Рена начинают соображать и докладывать максимально четко и быстро, лишь бы оказаться подальше. В груди генерала все равно нарастает раскаленным свинцом недовольство, подбирается все ближе и накрывает с головой. И однажды Кайло лишается возможности смотреть на кого-то еще. Смотреть вообще. «Ты же знал, что это однажды случится. Я просто обязан тебя удержать. Не плачь, я ведь так люблю тебя, так к чему эти слезы? Тебе же хорошо со мной? Скажи, что хорошо…» Хакс целует закрытые веки Рена. Нежно касается пальцами щеки, стирая влажные дорожки, ловит руки и касается губами поочередно то кончиков пальцев, то ладоней. Шепчет слова любви. В каждом его жесте сквозит болезненная нежность, но Рен не видит этого. И не увидит никогда. Сквозь призму Силы все выглядит иначе, и ему предстоит научиться жить с этим. Хакс заключает его в объятья, и Кайло чудится, что он ощущает, почти видит улыбку на губах генерала. Ему это кажется. Наверное. Рен говорит, пока еще может говорить. В конце концов, у него же есть Сила для того, чтобы отдавать приказы подчиненным напрямую в головы. Сила может заменить все органы чувств, если понадобится, и Кайло начинает бояться, когда лезвие скальпеля уже скользит по его горлу. Только поздно. Крик умирает, так и не родившись. Он не чувствует боли — пока не чувствует — и не может пошевелить связанными руками. Хакс ласково шепчет Рену, какой он красивый, и только его. Кайло верит ему, не может не верить, не может не любить, не желать принадлежать целиком. Ему пока еще не хочется сбежать, но он начинает задыхаться в хватке чужих чувств. Слишком крепкой, чтобы быть безопасной. Слишком эфемерной, сбивающей с толку, чтобы понять, что он уже пропал. Хаксу слишком нравится делать Кайло больно, чтобы остановиться, чтобы задуматься о том, что именно он делает. Рен перед ним на коленях — точно так, как он когда-то мечтал. Рен весь его. Добровольно. Бери и владей. Делай, что хочешь. Хаксу слишком нравится чувство власти, чувство полного контроля над чужой жизнью, чтобы приостановиться. Прекратить. Хакс стирает слезы с бледных щек Рена и излишне ласково поглаживает его по бокам и животу, задевая, как бы невзначай, свежие, едва успевшие немного затянуться, раны. Стоит надавить чуть сильнее, и они снова разойдутся. Кайло под его руками судорожно дышит. Он бы просил его прекратить, умолял остановиться. Если б мог. Хакс велит ему встать на четвереньки и развести ноги шире. Рен подчиняется. Как и всегда. Кайло непередаваемо красив в своей беспомощности, с обнаженными чувствами и телом. Изумительная тропическая птичка, неосмотрительно угодившая сначала в силки, а потом и в клетку. Прирученная, покорная и преданная тварь. А чтобы птичка не улетела, даже когда дверца клетки откроется, её всего лишь следует лишить крыльев. И Хакс лишит. Предварительно отобрав все остальное. Включая надежду. Хакс ведет виброножом по бледной, в разводах крови, коже, задевает кость и чуть морщится от неприятного звука. Он восхищается получившейся картиной, своей работой. Вид Рена доставляет ему особое удовольствие, как и его покорность. Просто великолепно, что такой сильный — сильнее Хакса физически, — владеющий этой их мистической Силой Рен подчиняется ему. Позволяет творить все, что ему вздумается, не в силах возразить. Хотя да — он же сам отобрал у магистра возможность возражать. А теперь — еще и возможность сопротивляться. «Ты мой, только мой и ничей больше. Ты же не захочешь от меня уйти, правда? Я сделал всё, чтобы ты не ушел, всё…» У Рена не остается сил даже на попытки отозваться мысленно, но Хакса это вполне устраивает, он стирает с уголка губ магистра свою сперму и долго и жадно целует его — в награду за послушание. Кайло ему не отвечает. *** Насколько далеко можно зайти в своем желании обладания, стремлении единолично владеть чьими-то душой и телом? Где та черта, за которой не останется ничего, кроме этой изнуряющей жажды? Когда наконец заметишь, что натворил, заметишь, что от того, кого ты когда-то, бесконечно давно, полюбил, действительно полюбил, хоть и не сразу, осталась лишь жалкая блеклая тень былого, лишь половина? Хаксу кажется, что это — всего лишь дурной сон. Хакс настолько поглощен собственноручно созданной прекрасной паутиной из лживых чувств, что до последнего не замечает, как она провисает, припорошенная пылью и грязью. Как он сам, запутавшись, носит ее, словно саван. Что все тщательно выращиваемые им цветы чувств давно превратились в прах. Но однажды он просыпается. На липких от пота простынях, после дурного кошмара, где он — подумать только — совсем сошел с ума и обезумел от вкуса крови и от эйфории вседозволенности. Хакс искренне верит, что это всего лишь кошмар. Только ладони его покрыты засохшей кровью. Абсолютно точно — не его кровью. Вдоль спины пробирает холодной дрожью, он же не мог ничего такого натворить, правда? Он не чудовище! Он не мог… Не мог… Или… Хакс не глядя натягивает первую попавшуюся одежду и торопливо выскакивает за дверь. Он должен убедиться, что это было всего лишь кошмарным сном! До нужной двери всего несколько десятков шагов. Хакс почти бежит. Он молится, чтобы это все ему привиделось, как и кровь на собственных руках. Но реальности плевать на желания Хакса. Она встречает его кривым оскалом. Реальность всегда хуже любого кошмара. У нее пустые провалы глазниц.