***
За растущей империей нужен был глаз да глаз. Так бывает со всеми честолюбивыми планами. Всегда нужно контролировать, что происходит, если ты хочешь преуспеть — Андрей понял эту истину давно, ещё в далеком детстве, когда Антон приходил домой с разбитым носом, а он подтрунивал брата, ставя в упрек необходимость забирать его из школы. Андрей ставил ему в упрек — но забирал его, не забывая о том, что он за него в ответе. Империя росла, набиралась сил, вытесняла соперников и становилась Империей. Андрей курил Беломор, сжимал локоть черного кожаного кресла и в темноте большими глотками отпивал из бутылки коньяк. Принцесса растущей империи разлагалась в земле.***
Ари целовал удивительно нежно — после их последней ссоры прошло пару минут, а он так торопился на смену, что на стандартное их примирение не хватало времени (а потом на работу бы не хватило сил). В её силах было бы его задержать. Отстраниться от поцелуя, засмеяться тепло и живо, подпрыгнуть и свести ноги у него за спиной, прижаться всем телом. Спальня залита солнечным светом, лето ласково и улыбается лично им. Выгнуть спину дугой, прижимаясь: бедра к бедрам, пах к паху, началом к началу. Расстегнуть пуговицы рубашки у него — до упора, дальше просто некуда — её сплетённые ноги мешают расстегнуть до конца; Расстегнуть пуговицы рубашки у себя, до конца, обнажить серый кружевной лифчик, и вновь прижаться. Кожа-к-коже. Ды-шать. Ды-шать ре-аль-но. И его пальцы проникают под ремень её строгих джинсов и разом под стринги, сжимая ягодицы. Нет. Она отвечает на невесомый поцелуй, отстраняется и возвращается к книге, которую читала до начала эпохальной ссоры из-за его испорченной формалином рубашки, которую она надевала вчера. — Увидимся вечером, Кать. Хлопок двери. Она улыбается — отпуск проходит, как никогда, хорошо. Она и правда увидит его вечером. Только он её — нет. Расстрелянные стальными шариками не способны видеть.***
— Май-о-оныш, — Андрей расплывается в улыбке. Майя кружится перед ним в белом платье, пока кружиться не начинает голова. Он ловит — как будет, уверен, ловить всегда — приподнимает жену и прижимает к груди. Ласковым светом солнце залило спальню. Майя тихо счастливо смеётся, болтает ногами и замолкает так внезапно, что взгляд Андрея становится беспокойным, а его руки сжимают её чуть крепче, чем надо было бы. Она склоняет к нему голову — когда он держит её, прижимая к своей груди её бедра, она, конечно же, выше — и в поцелуе её волосы скрывают собой его лицо. Язык скользит по его губам. Он медленно опускает руки и её тело скользит по его — теперь ему приходится склонится, чтобы не разорвать поцелуй. И кровать так заманчиво близко. Андрей никогда бы себе не позволил задрать её платье и стянуть трусики, не позволяет и в этот раз. Он раздевается сам и тянет за молнию на её спине. Пальцы бегут по позвоночнику. Глаза у неё большие и доверчивые. И когда Андрей входит в неё, она откидывает голову и стонет так сладко и протяжно, что ему кажется, что он сделал ей больно. Но её пальцы, её руки, прижимающие его к себе, ближе, больше, глубже, говорят об обратном. И в этом мире из хлопковых простыней нет места ни для кого и ни для чего больше. В её гробу стенки будут шелковыми и ужасно на ощупь неудобными. Но ей это не помешает.***
Катя с Андреем знакомы так давно, что если их попросить сказать — они не вспомнили бы, как именно начали сотрудничать. Катя была инструментом, и Андрей этого вовсе не скрывал. Вообще-то, Катю это тоже не задевало, потому что мыслила она другими категориями — она была наемным работником. Андрею была нужна услуга, и Катя её оказывала — написать причиной смерти немного не то, что являлось ей на самом деле. Или выбить из молчаливого человека признание, не причинив телесных повреждений. Это то, что Катя умела. Андрей ценил это, как и то, что она не задавала вопросов и не вешалась ему на шею. И когда Майя была мертва — она собрала её по кусочкам, приводя в порядок. Андрей боялся, что в закрытом гробу ей будет душно. Катя тогда втолкнула его в подсобку, всучила бутылку чистого медицинского спирта и сказала, что придет через три часа, поворачивая замок стальной двери. Когда она вернулась в холодное помещение, спирт был не тронут, а Андрей разломал несколько сотен пластмассовых ручек, которые были закуплены к занятиям практикантов. Он сгреб Катю в охапку и долго страшно рыдал. — Ну. Ну всё. Хватит. Хватит! — она прикрикнула, с силой отодвигаясь. Он отпустил. И глаза у него прояснились. Андрей кивнул, и Филатова указала на дверь, прося покинуть её обитель. Это было тогда, а теперь Катя стояла у него на кухне, ворочала лопаткой картошку и не оборачивалась на него. Катю можно было бы трахнуть на столе, разложив среди загнивших фруктов и слоя пыли. Возможно ей бы даже понравилось. Это Андрея волнует в последнюю очередь. — А что там с твоим хирургом? Она замирает на секунду, а затем продолжает двигаться в ритме одной ей известной песни: — Заткнись. — Что, кого-то разрезал не так? — Заткнись! Картошка вываливается из сковородки, но Филатова продолжает делать вид, будто бы всё хорошо. Она не знает, зачем пришла сюда. Она не знает, чем может помочь посещение грязного особняка, в котором давно поселилась смерть. И идея, зачем она здесь, рождается на ходу. И кажется ей почти гениальной. — Помоги отомстить. Это ты втянул меня. У него не было врагов. — Ой ли. Катя оборачивается и швыряет в него лопаткой. Попадает. Ну, почти. Реакции Андрея хватает на то, чтобы пригнуться. — Он был лучшим человеком, чем ты. И чем я. Гораздо. Андрей фыркает, но помочь соглашается. Картошка выходит наполовину горелой, наполовину сырой.***
Катя ненавидит Андрея и хочет, чтобы он задушился собственным галстуком, но галстук, как назло, душить его не хочет, так что приходится привыкать. Катя ходит за Андреем, выслушивая его разглагольствования на тему, кому и зачем было убивать Ари и в какую-то минуту ей начинает казаться, что она разучилась плакать. Лишь казаться, потому что ещё спустя час она рыдает в туалете дешевой кафешки для дальнобойщиков, расположенной где-то на трассе М4, скорчившись на полу под раковиной. Убийца Ари найден быстро и совершенно точно уже мертв. Андрей, нашедший её, смеётся до противного едко: — Знаешь, если бы твой хирург умел своей железкой отбиваться от пуль, то он бы не умер. Катя пинает мужчину, а слезы вдруг пропадают и остается лишь злость — такая же едкая, как его смех. Катя съедает салат, а затем всаживает вилку в руку брата убийцы Ари. Андрей усмехается и покровительственно гладит её по голове, пока она не перехватывает его руку и не всаживается зубами в палец.***
Катя насаживается на его член и рычит — она стискивает его плечи с такой силой, всаживает ногти, что даже в экстазе ему становится понятно, что она пытается причинить ему как можно больше боли. Он отвечает ей тем же, сжимая белые бедра до синяков. В комнате потрескавшееся зеркало, давно не подметали, а белье явно не первой свежести (и едва ли стиранное после последнего жильца). Они завалились сюда, кинули на стойку купюры и потребовали ключ. Их прекрасно поняли. Для другого здесь номера и не снимали. Катя злая и дикая — и места сверху добившись, первым делом попыталась его придушить. Впрочем, он ответил ей тем же, перевернув и навалившись сверху, пока перед её глазами не поплыли черные круги. Филатова сжимает бедра и внутри неё становится поразительно узко. Он царапает её позвоночник и она, нелепо дернув ногой, кончает.***
Окна завешаны плотными шторами. Стол завален бумагами, расположенными, сложно поверить, в четком порядке. Она входит в кабинет без трепета и строгий сдержанный стиль, словно вынырнувший из сериалов, не производит на неё впечатления. — Если ты прекратишь взглядом сжигать стол и пустишь скупую мужскую слезу, то я, так и быть, выслушаю твою исповедь и… Он обрывает её. Полсекунды на то, чтобы подняться с кресла. И пол на то — чтобы приблизиться. Андрей был слишком тяжел, чтобы быстро двигаться, но Катя никогда не любила спорт, и поэтому его приближение оказывается слишком стремительным, чтобы она отшатнулась. Она прижимается спиной к дверце темного дубового шкафа, а он нависает над ней. Рука в замахе медленно опускается. Катя — девчонка. На полторы головы ниже принцессы-Майи, в два раза тоньше. Катя — девчонка, которой стоило бы умереть в шестнадцать от нервной анорексии. Но Катя смеётся, смеётся ему в лицо, голову удерживая прямо. Комната — кружится. Комната тонет в янтарном виски. И Катя совсем не девчонка. Она королева. И королева смеётся злым ядовитым смехом, под который хочется встать на колени и поклясться верно служить. Но тут некому покорять сердца.***
— Ныть хватит. Ты спать мешаешь. Катя — нелепая и до жути взрослая, и до жути разбитая, и до жути сломанная на этой чертовой огромной постели, точь-в-точь такой, какую она присмотрела в каталоге для их новой квартиры. Им не хватило трех месяцев, чтобы накопить на неё. Катя жадно, как рыба, выброшенная на берег, воздух заглатывает, мечется, рукой сталкивает вазу с тумбочки, кисть о неё отбивает, и, наконец, натыкается на что-то большое и очень тёплое. Что-то большое и теплое прижимает её к себе, вдавливает, заставляет её прекратить трястись. Что-то большое везде и всюду. Оно тяжелое и придавливает её к постели так, что воздух из легких вышибает напрочь и волей-неволей приходится успокоиться. Филатова открывает глаза и видит перед собой нос Андрея.***
— Твоя девочка должна была умереть. Этот мир не принял бы её. И это был вопрос времени — её смерть. Ты лишь отсрочил. Он бьет её наотмашь, совсем не жалея — глупая шлюха, в полтора раза меньше его Майи. Она должна бы сломаться напополам. Шея должна хрустнуть, надломиться, оголить белый столб позвоночника. Должны разорваться артерии, должна полить рекой кровь, окрасить в алый слишком белый пол слишком белой комнаты. Катя язвительно улыбается, потирая докрасна раскалённую, горящую от жара щеку. Она гораздо сильнее, чем кажется. Андрей вжимает Филатову в кафельную стену и рывком сдирает с неё бельё.