Тихий дядюшка Агапито

Более тихого и любящего покой человека, нежели дядя Агапито, Джироламо Джеральдини не знал. "Тих, как стоячая вода в пруду", - говорила матушка. Сама она была женщина неробкого десятка, предприимчивая и живая, несмотря на преклонные годы, а потому, думал Джироламо, порой была недовольна такой тихостью родственника. Хотя что уж тут, говаривала она, сидя по вечерам за пяльцами, после таких-то страхов впору до самой смерти сидеть как мышь под веником. Под страхами разумелось дядино служение "дьяволу во плоти", как, крестясь, говорила матушка. - А что такого человеку нужно, чтобы стоило возни, интриг, крови? - голая, как обтянутый тканью мяч для jeu de paume*, голова дяди Агапито склонялась набок, будто он и впрямь ожидал от племянника ответа. - Проживи жизнь тихо и честно - и довольно будет для того, чтобы тебя помянули добрым словом да чтобы было чем и за что тебя поминать. Джироламо, сам человек невидный и не слишком склонный высовываться, кивал и соглашался. В дядиных словах была житейская мудрость, простая и понятная незатейливому уму Джироламо. Тихая, как тиха была жизнь в Умбрии, в местечке Амалья, где они жили. Таковое тихое течение было прервано лишь известием о смерти папы. Был конец февраля, самый конец зимы, начало весны, заплески ее уже чуялись в теплеющем воздухе, хотя зимний промозглый холод продолжал пробирать до костей во время прогулок. Гулять дядя Агапито, в отличие от мерзлявого хилого племянника, любил подолгу, жилистое и, казалось, Джироламо, совсем молодое тело его не знало усталости, а однажды он, поддавшись на уговоры заехавшего сеньора Просперо Колонна, даже взял в руки меч, и они с сеньором Просперо сошлись в товарищеском поединке. Дядин клинок вежливо коснулся открывшегося неосторожно нагрудника сеньора Колонна, после чего тот рассмеялся и, опустив оружие, шутливо погрозил пальцем. Знаменитый кондотьер был, конечно, побежден по чистой случайности, должно быть перебрал за столом, воздав должное терпким и коварным винам Умбрии. Итак, умер папа Юлий, и в день, когда принесли эту весть, Джироламо, зайдя в библиотеку, застал там дядю Агапито. Тот сидел у высокого окна за столиком, за каким обычно устраивался их старый библиотекарь. На столике сейчас помещался полупустой графин и простой оловянный стаканчик. В руках дядя Агапито держал какой-то рукописный документ, поглаживал его дрожащими пальцами, как поглаживают щеголихи дорогой мех. - Грязный содомит... - пробормотал дядя и почти с ненавистью вбросил в горло то, что еще оставалось в стаканчике. - Теперь-то уж с ним поквитаются... слышишь меня, там где они теперь встретятся, ему не сдобровать... Суд, ха! - дядя взглянул на Джироламо мутными глазами и, должно быть, не сразу его узнал. - Судилище, позор для судей! - выхрипнул он и налил себе еще вина, расплескав несколько капель на столик. - Сядь, Джироламо, - сухая жилистая дядина рука схватила молодого человека за рукав и дернула к себе. - Сядь, выпей. Сегодня можно... Повинуясь почти звериной властности, которая была сейчас в дядином голосе, Джироламо присел на табурет. - Выпей, - дядя подвинул к нему стаканчик. - Выпей, сегодня праздник. Сегодня он тащит этого грязного содомита в самые глубины преисподней... Болото и дождь из раскаленных капель, так, помнится, было у Алигьери? Впрочем, неважно. Выпей! Я никогда о нем не говорил? Не говорил, ха? Я искал его всюду. Всюду! В шуме ветра, в зеленых мартовских листочках. Я знаю, что он есть - он где-то есть, он не мог просто исчезнуть! Дядя Агапито зашарил по столу и Джироламо едва успел подхватить графин. Дядина рука, однако же, наткнулась на стаканчик и тот каким-то чудом не упал. Только плеснулось багряное вино. Как кровь, подумал вдруг Джироламо, смотря, как стекают по пальцам дяди капли. Древние, кажется, считали это одним из видов меланхолии. Нынче такое вполне можно было назвать одержимостью. Когда живет себе человек, ни шатко, ни валко, не самый ученый, но и не из невежд, далеко не самый богатый, но и не из простых. Ни шатко, ни валко, ровно, как озерная гладь. И врывается вдруг в эту гладкость, в это спокойствие вихрь, камень. Взбаламучивает воду, начинает она бурлить и несется смерчем, злым и веселым, как любая сила. Он и был смерчем. Налетел, выдернул из тихого Сполетто, закрутил, завертел. "Добро пожаловать в Сполетто, ваша светлость". Светлый взгляд снизу вверх, от подножия стены на ее гребень - снизу, но так, как смотрят свысока. Худое лицо, совсем юное еще, росчерки серой дорожной пыли словно подчеркивают впалые щеки и нос с высоким переносьем. И глаза - светлые, серые с проголубью, как студеная вода. Только потом он узнает, что иногда эти глаза сияют лучистой голубизной или отдают зеленью берилла, иногда они смотрят так ласково, что за этот взгляд можно отдать душу - а иногда их добела раскаляет ненависть и ярость. И тогда ослушаться его невозможно, и приказ бросить человека во чрево медного быка не вызывает ни малейшего колебания.Человек - перебежчик, но перебежчик из тех, кого не жалуют. Перебежчик от врага, заслуживавшего уважения. И вопли заживо зажариваемого почти не долетают до сознания. - Я расскажу тебе, племянник, - Агапито снова отхлебнул вина. - О прошлом папе? - робко спросил Джироламо - и дядя в ответ плюнул на пол. Вином, багряным как кровь, и с отвращением вытер губы. Снова взял отложенный было в сторону манускрипт, заскользил пальцами по буквам. - Пусть тебе другие врут, что он был трус и подлец, - рявкнул Агапито, и Джироламо даже подпрыгнул на месте, от тихого дяди он такого не ждал. - Пусть врут, что он ползал в ногах у папы, стремясь спасти свою шкуру. А я скажу, что он не вышел прежде, чем пообещали отпустить его солдат. И скажу, что он прогнал меня, когда понял, что все кончено. И я ушел! Ушел! - он с ненавистью посмотрел на стакан. - Ушел... Дальнейшая дядина речь была обрывочна и Джироламо почти к ней не прислушивался. - Конь упал и забил ногами, издыхая... Ножом, в сердце, колонновский щенок... Я стоял и смотрел, как его уволакивают прочь. "Передай отцу, что я люблю его", - сказал он мне напоследок. Да... И тогда я сказал себе, что отдам за него всю свою кровь... по капле... Ха-ха, отдам! - дядя Агапито надолго припал к стакану, выцеживая из него все, до последней капли. Потом поднялся, шатаясь, и, хватаясь за стены, побрел к дверям. Он потерял все, остался лишь он сам, его грозное имя, сплавившее в себе и мир, и войну. Я не знаю, каковым был его последний бой, только потом я слышал, что он один поскакал вдогонку врагам. Я не знаю, о чем он думал тогда. Он был одиночка, он не делился ни с кем ни плохим, ни хорошим. "Мне кажется, я знаю тех людей, что будут так же мучиться и смеяться на земле через много столетий", - так сказал он однажды. В тот миг он вдруг показался беззащитным как ребенок. Мне хотелось обнять его и укрыть от всех и всего. Защитить. Как тогда, когда он, желая покарать себя, покарать и тело, и душу, один ночью ушел в церковь и зажег ее вместе с собой. Мне казалось, даже огонь расступается на моем пути, когда я его выносил. Бог - или дьявол? - берег его и не желал его смерти. Пусть другие врут о том, сколько раз проткнули его копьем, как содрали с него одежду и придавили камнем его тело. Пусть рассказывают; все, что для меня в этом рассказе важного - то, что меня там, с ним рядом, не было. *** Оставшись один, Джироламо поднял упавший на пол манускрипт. Это был, судя по всему, черновик какого-то распоряжения, начинался он крупно написанным "Caesar", а далее четким и ровным дядиным почерком, который тот сохранил и дотеперь, сообщалось, что мессеру Леонардо Да Винчи, военному инженеру, повелением Его Светлости герцога предписывалось предоставить безопасный проезд и всякое возможное вспомоществование. И далее стояли несколько строк, с перечислением городов в Эмилия-Романья, словами "беспрепятственный въезд ". Другим почерком, гораздо более уверенным, менее вылощенным, с росчерками, но росчерками не витиеватыми, а строгими. Знаток сказал бы, что обладатель почерка был человеком со страстями, но страсти свои умел обуздывать. Но Джироламо не был знатоком, а также не знал, кто таков мессер Леонардо Да Винчи. Поэтому он забрал графин и ушел прочь из библиотеки, бормоча, что винопитие пагубно и для самых крепких голов. *** Мир рассыпался в ладонях Агапито, рассыпался водяными брызгами, морскими бериллами, зеленовато-голубыми и прозрачными. "Найдешь - вернется. Рискнешь ли вернуть все, все что было?" "Подождите, подождите, господин мой! Постойте, постой... Постой! Ты есть, ты не можешь не быть где-то, такие не исчезают, такие обманывают саму смерть. Где ты... Чезаре?"