Мюзик-холл «Крылатое солнце»

      После долгих нескольких минут отважного сопротивления, Джозеф всё-таки принял предложенное Цезарем угощение и остальной путь до холла уже не убегал. Был ли то манящий аромат свежей выпечки или же магия убеждения Цеппели — кто знает? В любом случае, взяв в руку ещё теплую мягкую булочку, Джостар уже не смог противостоять своей упрямости и сладострастно вдохнул приторный запах, от которого голодный желудок жалобно заныл в предвкушении.       Торопиться не хотелось, хотя соблазн был очень велик. И вместе с тем, чтобы растянуть путь до холла, Джозеф сбавил шаг, выравнивая его под неспешный темп Цезаря. Он часто так делал, когда они шли вместе — шагал в ногу с ним, наивно полагая, что синхронность придаёт прогулке какое-то трепетное таинство. Ловить каждый случайный жест, замечать забавные мелочи в поведении — даже когда делаешь вид, что увлечён разговором. Сейчас он поправит волосы, а в следующую минуту наконец заметит, что на плечо ему упала большая капля с уже оставшегося позади клёна. Слегка нахмурит брови, поднимет голову, чтобы посмотреть, не начинается ли дождь, и тихо вздохнёт — небо, по-прежнему серое и с золотыми отблесками, но не дождливое. Казалось, Джозеф знает Цезаря настолько хорошо, что мог бы предугадать любое его последующее действие, но каждую их совместную минуту его не оставляло ощущение, что между ними есть какая-то невидимая преграда. Которую негласно возвёл блондин.       Джозеф любил не столько наблюдать за Цезарем, сколько размышлять над его поведением. И даже сейчас, молча идя рядом, он снова и снова мысленно прокручивал их разговор. Да, Цезарь часто бывает не в настроении. Впрочем, сказывается это в большинстве случаев именно на Джостаре. Никогда не упуская шанс отчитать его даже по мелочи, блондин знал, что на отношении к нему Джозефа это никак не отразится, зато ему подарит прилив такой приятной энергии, которую трудно сравнить с чем-либо ещё. Разве что со сладкой лёгкостью от недавно выкуренной дорогой сигареты. Но почему-то Джозеф не переставал восхищаться Цезарем, с трепетом храня каждый случай их светлой близости. Когда пусть на короткое время, но Цеппели позволял себе дать слабину и проявить лучшие свои качества, которые он хранит в себе с избытком: добросердечие, забота, отзывчивость, внимательность. Несмотря на свою внешнюю холодность, Цезарь всегда был очень тёплым внутри. И чтобы хоть немного выпустить это тепло, было достаточно лишь слегка задеть чувствительную струнку его души. — Знаешь, когда я ел последний раз? — Нет, и знать не хочу, — категорично, сухо. Но Джозеф успел заметить, как на долю секунды в изумрудных глазах мелькнуло что-то отдалённо напоминающее беспокойство. Словно простой вопрос и вправду вызвал у него укол сожаления. — Будь добр, доешь уже эту булку. И Джозеф не сдержал лёгкого смешка, снова кусая ароматную сдобу и украдкой поглядывая на Цезаря. Своего самого заботливого и чуткого Цезаря.       Прошло не более десяти минут их недолгой прогулки, прежде чем молодые люди вновь переступили порог холла. И, едва только оказавшись в главном зале, Цезарь заметил высокую фигуру между первых столиков у сцены. Эту необычную для их привычного круга людей причёску он не мог спутать ни с чьей другой. — Абдул? Вот это да, ты вернулся? Невероятно! Даже как-то умудрился убрать Рохана со сцены, — Цеппели усмехнулся, подходя ближе. — Это было сложно, — мужчина явной не европейской наружности обернулся, и на пухлых губах расцвела добрая улыбка. — И тебе не хворать, Цезарь.       Сколько его знали друзья и знакомые, Мухаммед Абдул всегда отличался не совсем стандартной манерой одеваться. Даже в качестве повседневного атрибута одежды на нём часто можно было увидеть яркий бордовый плащ или свободную охровую накидку в пол. Такие специфичные пристрастия легко объясняются не только его египетским происхождением, но ещё и сферой деятельности — молодой факир любил огонь во всех его проявлениях: в одежде, в жизни, на сцене. Разве что характер мужчины не отличался особой пламенностью — Абдул был из разряда тех людей, про которых обычно говорят «широкой души настолько, что готов жертвовать собой ради других без остатка».       Джозеф тотчас же сорвался с места, положив свою коробку на стол, и широкими шагами подошёл к брюнету, широко улыбаясь и совсем по-простому обнимая его рукой за шею. — Я уже думал, что ты там совсем забыл про репетиции со своей хиромантией! А где Полнарефф? — В уборной. — Кто бы сомневался, — иронично вставил Цезарь, отчего двое его собеседников не сдержали весёлого хохота. — Надеюсь, хоть в этот раз никаких казусов не случится. Полочку, к слову, Джозеф так и не починил. — С какой стати её должен чинить я, если опору сбили кривые руки Полнареффа? — возмутился Джостар, стягивая свой шарф. — С такой, что ты обещал мне сделать это ещё неделю назад. Или для тебя данное слово уже ничего не знач-… — Кстати! — неожиданно оборвал Цезаря Джозеф, обращаясь к Абдулу, чтобы вовремя сменить тему на что-то более приятное. Цезарь лишь раздражённо цыкнул, впрочем, уже абсолютно не удивляясь подобным его выпадам. — Мы только что из булочной. Хочешь булочку? Джостар раскрыл коробку и протянул её другу, на что последний ответил благодарным кивком. — Спасибо. Я, как раз, хотел сходить в соседнюю кофейню, — с мягким акцентом произнёс египтянин, доставая ещё совсем недавно остывшую булочку. — Цезарь, ты же не против? — Сам хотел предложить, — на губах Цеппели появилась лёгкая улыбка. Он уже собрался было сказать что-то ещё, но неожиданно откуда-то позади раздался весёлый детский топот. — Джоджо! Небольшой ураган резво пронёсся меж столов, и Джозеф не сдержал светлой улыбки, в уже привычном жесте выставляя руки вперёд, чтобы поймать шумного мальчишку. От которого, к слову, не отставал и второй. — Ух ты! Поймал, — окружив мальчиков тёплыми объятиями, Джозеф поцеловал обоих в тёмные макушки. Джоске и Окуясу в свою очередь прижались к нему так, будто Джостар отсутствовал не чуть больше часа, а целую вечность. — Где ты был? Мы думали, что ты опять репетируешь наверху, но тебя там не было! — Джоске состроил недовольную гримасу и легонько тыкнул пальчиком в грудь «старшего брата». — Просто решил прогуляться. Окуясу, разве я не предупредил тебя, что буду на соседней улице? В больших глазах Ниджимуры тут же промелькнуло недоумение, на которое Джоске, после непродолжительной паузы, отреагировал лишь жалобным стоном. — Опять забыл?! — Я не расслышал… Цезарь окинул эту сцену счастливого воссоединения скептичным взглядом. — Что ещё за дела? Помимо Джозефа в холле уже никого не существует? — итальянец с укором сдвинул брови и понизил тон голоса, отчего мальчики тут же притихли и насторожились. Однако, вместо ожидаемого выговора, Цезарь, сопровождаемый напряжёнными взглядами детей, мучительно медленно показал из-за спины коробку. Точно такую же, которую ещё минутой назад держал Абдул.       Растянув губы в мягкой улыбке, Цеппели протянул коробочку в сиреневую полоску с ароматными булочками мальчикам и довольно хмыкнул, наблюдая за тем, как эмоции на лицах Джоске и Окуясу резко сменяют одна другую. — Ну? Теперь я заслуживаю таких же объятий?       Не прошло и секунды, как мальчики с радостными визгами бросились уже к Цезарю, благодарно обнимая его и с аппетитом уплетая щедро припасённые специально для них угощения. И Джозеф, глядя на то, с каким счастьем смеются его мальчишки, и как восторженно блестят глаза Цезаря в ответ на эти простые детские эмоции, почему-то почувствовал, как где-то в его груди раздаются залпы фейерверков.

***

      Какеин не оказался слишком счастлив, придя намного раньше обычного домой. Репетиции проходили по утрам, и затем был долгий обед, чтобы отдохнуть и подготовиться к вечернему шоу, но домой он редко приходил на него, оставаясь в холле или проводя время где-то в городе. Погружаться во мрак особняка его семьи вовсе не хотелось больше положенного времени. То есть, после выступлений и до пробуждения. Это перечеркивало всякую вероятность каких-то гневных лекций его отца, несчастных попыток его матери поддержать сына. Его дом — комок презрения, злости, несчастья и жалости. Вот так, без каких-либо переходов.       Он проживает… Кхм. Выживает в районе, который для местных, разумеется, является кратко «Богатым», но вообще-то он имеет название, на сей момент не важное. Большие дома, красивые улочки на окраине города, приезжие обычно въезжают через него, так что нередко тут можно встретить проезжающую мимо вереницу грузовиков, или автомобилей поменьше с туристами.       Как мог посудить Нориаки, это меньшее, что ему здесь мешало. Он чувствовал что-то странное к этому дому. Эти стены за лет тринадцать полюбились, хотя и отталкивали. Дом есть дом, все зависит от его владельцев.        И пока владелец просто не самый лучший человек.       Нориаки зашел в холл дома и тяжелая дверь закрылась за ним. Темный паркет огромной прихожей, тускло-бордовые стены до высоченных потолков и почти минимальная освещенность, словно люстра с хрустальными вставками на потолке всего лишь украшение. Да, вероятно, так и есть. Нориаки поставил свой зонт к другим трем и повесил пальто на плечики, прежде, чем разместить его на вешалке. Обувь снимать не было никакого смысла, он разувается исключительно в своей комнате. Еще немного и его бы вздох нашел отклик в стенах подобно эхо, насколько было пусто и тихо. Прислуга в этом месте тоже относится к категории его матери… Удивительно, как мужчина, даже не альфа, может нагонять такой страх на весь дом. Здесь даже животные долго не живут, насколько у мистера Какеина, главы семейства, скверный характер.       И все же Нориаки не был эгоистом, он поднялся по высокой узкой лестнице на второй этаж и свернул по изысканному, но опять же, темному коридору. Между дверями торчали милые тумбочки и громоздкие вазы, ни одной пылинки, свежие цветы.       − Будто здесь кто-то ходит кроме меня и матери, − вслух высказал неприязнь к этому Нориаки и зашел без стука в одну из комнат в конце коридора. Она была просторной и самой светлой в доме, пусть и одновременно с тем блеклой и скучной. — Мама, доброе утро.       Она сидела возле окна, облаченная как всегда в бежевое платье с шелковой накидкой на плечах. Рыжие волосы, кое-где уже тронутые сединой и не такие яркие, что раньше, разметались по изголовью кресла, но потом она повернулась и они спали на ее худое и узкое лицо. − Доброе, Нориаки. Я видела, как ты пришел. На улице был дождь? — Нориаки присел прямо перед ней на пуфик для ног, сейчас свободный, и взял в руки ладони матери. Прохладные, ее руки идеальны, без шероховатостей или выраженных жил. Ему нравилось их трогать, и в какой-то мере Нориаки счастлив родиться с похожими. − Почему ты не вышла? Тебе нужно ходить, мама.       В ответ она замолчала и опустила фиалковые глаза, продолжив совсем о другом: − Ты так не похож на своего отца. Ни капли схожести, ни внешне, ни характером. − Мне повезло, что я не похож последним ни на кого из вас. На улице дождь моросил утром и я взял зонт, − Нориаки понимал, что временами может не сдержать своего недовольства, но ее это не сильно задевало, поэтому после своих слов он вздохнул, увидев мягкую улыбку матери. − Как дела в «Крылатом солнце»…? До меня дошло, что там есть новый пианист. − Ты из своей комнаты не выходишь, но узнаешь подобные вещи. Ты меня удивляешь, − он коснулся костяшками пальцев чайничка, стоящего на чайном столике с колесиками, и убедившись, что он теплый, налил чай во вторую чашечку. Прислуга знала, что Нориаки заходит к матери и всегда ставила вторую, дабы он тоже мог выпить чаю за беседой. — Он замечательно играет, но ему нужно больше практики и он ее получает в лице нашего руководителя, Цеппели. Помнишь его? − Да, помню. Когда мы еще переехали, он разносил газеты. Не скажу, что он нуждался в деньгах, но кажется, ему и его друзьям это казалось веселым предприятием. Когда удавалось растолкать ее на, правда, долгие речи, Какеин неподдельно радовался этому. − А я и не знал… − Потому что тебя забирали в академию ранним утром и привозили поздно вечером. Боже, бедный мой ребенок… Ох, если бы я… − Мама, не начинай, все, − Нориаки почти одним глотком осушил чашечку чая, оказавшегося не настолько горячим для осторожности, и поставил ее обратно на «столик». Стоит обрадоваться, что мама настроена на непринужденный разговор, так сразу она все возвращает к отправной точке. Жалость, слезы, моральное поедание себя. — Ты приняла свое лекарство? − Да, дорогой. − Славно. Я бы очень хотел, чтобы ты была здорова. Поэтому тебе нужно ходить. Погуляем сегодня вечером по набережной? − Но… Нориаки… − Но Нориаки знает, что она не возразит ему, потому что всякое нежелание легко пресечь, всего то поцеловав бледную щеку матери и покинув комнату.       Его же собственная спальня тоже была унылой. Тут никогда не было гор игрушек, всяких милых штук, которые нравились детям. Никакого намека на увлечения Нориаки — ему не разрешили даже держать здесь свои награды за достижения в балете. Все, что осталось от академии, кроме поношенных, но еще годных пуант, отец забирал для своего кабинета. Какеин усмехался, считая, что если бы отец умел танцевать, их бы тоже забрал. Кабинет… Даже если он в Мюнхене. От этого Нори, как его иногда кратко зовут, не чувствовал никакой радости. Отец делал это не из гордости за сынишку. Или из этого, но в меньшей степени. Нориаки чувствовал себя собакой на выставке, не более. И когда-нибудь отец затянет с кем-то разговор о том, что для нужного потомства этой собаке необходим лучший из лучших.       Со стоном Какеин опустился на кровать и ткнулся в покрывало носом.       Джотаро.       Джотаро был свободен от этого… У него был свой небольшой дом, как он слышал из их разговора неделю назад, потом Джозеф рассказал немного про его маму. Обычная семья и свободный сын. Он работает тем, кем ему нравится. Дело всей жизни. А Нориаки его потерял.       Но… Странно, но он правда хотел с ним общаться. Не прятаться больше, не уходить от конфликтов под маской приличного и скромного. Хотелось выразить свои эмоции и все высказать, но именно ему. Наверное, потому что Джотаро создает образ мертвецки тихого и молчаливого гиганта, который все поймет.       Вряд ли это произойдет скоро, но может, они правда начнут общение. Как друзья, разумеется.       Так прошел месяц. День сменял день, труппа постепенно набиралась, все приезжали с летнего перерыва отдохнувшие и свежие, веселые и полные энтузиазма. Больше всего Нориаки было приятно, что не он один никого из них не знает. Джотаро, опять же, сидел в той же тарелке.       Все постепенно устаканилось. Выступления проводили два-три раза в неделю и в выходные дни. Рохана устраивала игра нового ДжоДжо, Какеин старался не падать и его коленки больше не покрывались ссадинами после репетиций. И он искренне расстроился, когда понял, что на неделю придется оставить «Крылатое солнце».       Эта особенная неделя наступала каждые три месяца и на это время лояльные люди, вроде Цезаря, омег отпускают. Целая неделя дома Нориаки, опять же, не радовала, но просто получать еду три раза в день и лежать на кровати… В общем-то, ему может повезти. Отец обычно не трогал его, изображая понимание. Еще бы…       Неделя…       Неделя…       Неделя томных вздохов и озноба.       А так же… Мыслей о человеке, навеянных твоим организмом и не более. Нориаки пытался бороться с этим, но каждый раз закрывая глаза и вздрагивая от желания, он видел перед собой лазурные глаза пианиста.       Значит ли это то, что мысли о дружбе, лишь прикрытие настоящих чувств?