к далеким звездам

Милбрук улыбался отражению, а отражение Милбруку, в тесноте грязной зеркальной рамы мигали звезды, перекликаясь со светом плывущих мимо планет, мрачно влачились астероиды, оставляя за собой мягкий, молочный след. Бесконечные отпечатки пальцев на засаленной поверхности притягивали своей глубиной, манили в сырую трясины. Смеркалось, Милбрука овеял мрак, только его карие глаза светились каким-то безумным блеском.Милбрук плыл по темному коридору, адреналин клокотал в его крови, хлестал по стенкам сосудам, пытаясь вырваться наружу, сердце, удар за ударом, набирало ритм, волосы топорщились, ноздри шумно раздавались. Пахло мазью для ног, а ноги его стремились в бесконечность, страшную и притягательную. Милбрук достигнув своей точки, внутреннего предела, пролетая между Октавиусом и Цецероном, упал в глубокую, бездонную пропасть, из которой не было разумного выхода, у которой не было ни конца ни края, не было ни дна ни верха,только тяжёлая и густая тьма, заполняющая все кругом, заползающая в горло. Милбрук загребал своими нестриженными ногтями жилейную массу, пытаясь ухватиться, пытаясь выбраться, казалось, сам он стал таким же кисейным, не соразмерность движений, тщедушные попытки выбраться, чем больше он скребся, тем глубже падал, неистовее становился мрак, все сильнее холодели ноги Наконец, поддавшись, он рухнул, цементные стены обрушились, Милбрука захватил резкий порыв ветра, океан журнал у него в носу, расплескивая свои соленые воды сквозь ушные раковины, рыбы, скользкие и холодные, мусолили его шею изнутри. Солнце садилось в его глазах, оасило последние лампочки, уступало место дымной ночи, но закат ещё пяьнил его веки, озаряя своим светом целый макрокосм, заключенный в тесной черепной коробке, своим тёплым, газовым жаром. Мимо неслись года, накручиваясь друг на друга как кадры в нелепой короткометражке, внутри саднили когтями ужасные твари с подернутыми ядовитым туманом глазами, снаружи взрывались гейзеры, извергались вулканы, выпуская в свинцовые тучи кремовый дым. Шаги нарастали, хлюпали, чавкали, загребали воду, словно кто-то бил ложкой по протухшему молоку. Все застилала безобразная, пьянящая, бьющая плашмя тишина Милбрук открыл глаза, синеватые разводы небосвода убаюкивали, внушая диковинные вещи, навязывая детские воспоминания. Вновь разлепляя глаза, он лежит на мягком одеялке, забросив младенческие ноги к самой голове, по родительской квартире раскатывался запах готовящегося на плите рагу, тихий говор телевизора подрагивал как фоновая музыка в ужасной трагикомедии. Мать варит рагу, а отец кричит на неё своим сиплым голосом, слёзы текут по её лицу, струятся по подбородку, а она глотает их, и глотает, и глотает, и глотает. Милбруг шагает по сырому парапету, небо давит его с нейстовой силой, хлещет холодными каплями. Рыжие волосы липнут к высокому лбу, онемевшие губы посинели, дорога едва угадывалась сквозь слипшиеся от влаги песочные ресницы.