***
«Я найду тебя», — стискивал зубы Канда в розовато-лиловом свечении лотосовых часов. Каждый день в Ордене он превратил в движение к цели, перебирая бусины браслета для памяти. Смерть отступала перед ним в страхе: наверное, он продолжал бы идти вперёд даже мёртвым, как в жуткой легенде, вычитанной Алмой книжке сказок и рассказанной Канде сбивчивым шёпотом на ночь глядя. У Алмы клацали зубы, когда он обрисовывал мертвеца, бредущего вперёд, к горизонту, в ржавых железных башмаках — сто пар нужно сносить до дыр, чтобы дойти, куда собирался. Железо скрипит, кости стучат… Канда в ответ заехал ему в ухо, чтобы не мешал спать. Конечно же, после этого они подрались, обрызгали всё вокруг кровью, порвали пару простыней и подушку, засыпав перьями постели, пол, друг друга и прибежавшего разнимать их Эдгара Чана. В конце концов ласковый Алма, шмыгающий носом, оказался под боком у присевшего на кровать Эдгара, а надувшийся Канда — в углу. Старший Чан поманил и его к себе, но Канда сердито мотнул головой — Алма только вздохнул. Эдгар громко смеялся, запуская в растрёпанную шевелюру тонкие пальцы и вытряхивая из волос перья, и гладил по голове расстроенного до слёз Алму, утешая того, что послушает сказку вместо задиристого товарища. Ровно через два месяца после этого вечера Эдгар Чан Мартин захлебнулся собственной кровью, когда отточенные живые лезвия Чистой Силы вскрыли ему грудную клетку. Эдгар был так добр к Алме, кривил рот Канда; все были добры к Алме, кроме него, — и чем это закончилось? Для них, для самого Алмы… для Канды? В долгие годы ожидания и поисков, запрокидывая голову, он цедил сквозь зубы тоску и по-прежнему видел синее, синее, синее небо в клочьях белых облаков над Азиатским Управлением, какие бы небеса не простирались в этот миг над ним.***
«Я иду к тебе», — обещал Канда в своей растянувшейся на дни и недели агонии после победы экзорцистов. Он всё силился во сне разглядеть цвет её глаз, когда она осторожно брала в руки его лицо. Но наутро помнил только, что у неё холодные пальцы и узкие ладони — они тонко и прохладно пахли лотосами и болотной тиной. Лотосами и тиной пахла по утрам постель, словно она каждую ночь приходила ночевать. …так было когда-то давно: скрипела дверь, шуршал по каменным плитам подол форменного платья, темнота обретала плоть и кровь, становилась тёплой, становилась живой, и со стуком падали на пол у постели неудобные туфли в цвет платья, какие носили экзорцистки в то время, и сминалась под торопливыми пальцами отделанная кружевом косынка… А ещё наутро он часто помнил свет — как если бы она стояла спиной к солнцу, протягивая ему руку, чтобы помочь подняться после падения в зыбучую грязь. И, вместо того чтобы раздражённо ударить по раскрытой ладони, отвергая поддержку, как привык, он хватался за её запястье, впервые за долгое время чувствуя под ногами твёрдую опору. Знакомый голос вторгался в его иллюзии, слишком реалистичный сон рассыпался разноцветными стеклянными осколками — витраж, в который бросили камень. Он вспоминал: Канда. Его имя — Юу Канда. Он Второй экзорцист. Экзорцист Чёрного Ордена. И не он умер двенадцать лет назад, а кто-то другой. Он вспоминал — это Линали. Та самая Линали, которая пряталась под его кроватью от Рувелье, которая когда-то незаметно связала его и мир. И она крепко связывала их до сих пор. — Канда… — по старой памяти звала Линали, сбивалась, собиралась с силами, звала снова, настойчиво и обеспокоенно: — Юу-у-у… — и обвивала руками его шею, прижималась щекой к груди. — Юу, это сон. Просто сон. Всё давно закончилось, — её голос вздрагивал, словно от сдерживаемых слёз. — Проснись. Он открывал глаза — мир медленно обретал знакомые очертания. Карниз с плотными шторами давно упал, и повесить его на место всё не доходили руки, хоть Канда и спотыкался о пыльные полотнища каждое утро и вечер. Сквозь полупрозрачные занавеси сочился жидкий свет нового дня: окно бывшей комнаты Линали выходило на восток, обычно солнце будило их. Тени прятались по углам, возле кровати и под потолком. В брошенной на стул старой форме Канды загорались и тлели искры, не прожигая ткань: просто солнечные лучи окрашивали шитьё серебром в алый цвет. Линали встревоженно смотрела на него, трогательно и решительно сжав губы, готовая вести за собой и подсказывать, если он собьётся с пути в странствии из мира сновидений. В конце концов, он всегда возвращался к ней — даже из Матила вернулся. — Всё закончилось, — повторяла она, устало проводя рукой по лбу, будто смахивая капельки пота. Не закончилось, молчал Канда, зачарованно глядя, как на её светлой коже распускаются слабо светящиеся в рассветном сиянии лотосы — на груди, вдоль ключиц и по плечам, на шее, под ухом, возле рта и на тонко очерченных скулах, — по следам его пальцев и губ, по следам старых шрамов. Везде, где они могли укорениться. Он проводил ладонями по её телу, привычно смахивая цветы, сминая и отбрасывая прохладные, шёлково-гладкие лепестки. Щурясь, неловко произносил со всей мягкостью, на какую был способен: — Спи, Линали. Ещё рано, — и неумело обнимал её, закрывал глаза. Линали сворачивалась клубком в его объятиях, как по команде, принималась дышать ровно и почти беззвучно. Во второй раз он так и не научился в полной мере тому, что умели люди вокруг, — выражать чувства открыто, доверяться. Слишком яростно пылало внутри в первый раз, в катакомбах Азиатского Управления, где он на собственной шкуре испытал, что такое боль, любовь и смерть, — после только пепелище и осталось. Серое, чёрное, обгорелое — выжженная земля до горизонта. Впрочем, Линали никогда не требовала от него слишком многого — сама она тоже могла дать немного. Растратила почти все силы души до него, почти всё тепло отдала беглецу, грешнику, спасителю, мученику — после только холодная пустыня и осталась. Белое, сверкающее, ледяное — заснеженная равнина до горизонта. Война не проходит бесследно; может, будь у них время, всё получилось бы так, как нужно, но времени не было. У него — точно не было. Бывало, сквозь сон он чувствовал, как Линали легонько гладит его по вискам и скулам, шепчет что-то успокаивающее, и понимал, что прошлое снова здесь. …до встречи, милый друг мой, любовь моя… — Юу-у-у… — часто, просыпаясь окончательно, несмело, но спокойно окликала его Линали: в самом крепком сне она чутко улавливала, когда его половина постели оказывалась пустой. — Постой. Канда оборачивался у порога, его пальцы, уже коснувшиеся дверной ручки, замирали на полпути. — Посиди со мной, — просила Линали, протягивая к нему руки. Он хмурился, но молча возвращался и послушно садился полубоком на кровать, хотя ему нужно было упражняться с мечом или медитировать — старые привычки оказалось не так-то просто вытравить. Восходящее солнце слепило ему глаза, дробясь в мозаичных оконных стёклах. Линали задумчиво водила пальцем по чётким линиям разросшейся печати на его плече — и наверняка болезненно морщилась, он прямо кожей чувствовал. От прикосновений её пальцев было щекотно, но он терпел. — Юу, брат просил зайти, — обычно говорила она, поднимая на него взгляд. — Помню, — отрывисто отвечал он. — Зайду. С недавних пор Комуи истерично требовал, чтобы Канда каждое утро являлся на осмотр в Научный Отдел. И Линали каждое утро напоминала. Спорить с ней было бесполезно — только не с железным кулаком любви Линали, как говаривал в своё время один глупый-глупый Кролик. И поэтому, когда однажды она начала: «Юу…» — он досадливо отмахнулся: — Знаю, Комуи ждёт. В этот самый момент он напряжённо думал, удастся ли встать без головокружения или с головокружением, но так, чтобы Линали не заметила. Она легонько улыбнулась — по голосу было понятно: — Я хотела сказать другое. То есть брат ждёт тебя, но я… — Что? — оглянулся Канда, едва ли не впервые посмотрев на неё утром прямо. Линали приподнялась на локте, отросшие волосы струились у неё по плечам: косы ночью расплелись и рассыпались. Он и не замечал, насколько они длинные. Значит, прошло уже столько дней? — Нет, ничего, — она откинулась на подушки, опять улыбнулась каким-то своим мыслям — и ему: — Иди, а то на осмотр опоздаешь.***
«Я иду к тебе», — твердил Канда в лихорадке, в давящей госпитальной тишине, поглощавшей все звуки. Иногда ему снился Алма — таким, каким тот был много лет назад: забинтованные до кончиков пальцев тонкие руки в широких рукавах, круглое, всегда приветливое лицо, растрёпанные волосы, вздёрнутый нос и глазищи в пол-лица, распахнутые в удивлении перед миром. Алма присаживался на край его койки в госпитале, нараспев читал вслух из толстенной книги, название которой Канда никак не мог вспомнить — помнил лишь, что эту книгу видел одиннадцать лет назад. И о чём ему читали, он тоже не мог вспомнить — во сне слышал слова, но не улавливал смысла, сосредотачиваясь на голосе. Алма плёл венки из лотосов, рассыпая вокруг лепестки, которые таяли к рассвету — ни одного следа, что он приходил. Что он был. И в ответ на не сказанное даже в мыслях: «Я не мог поступить по-другому», — он клал подбородок на скрещённые руки, молча, но светло улыбался Канде и губами, и глазами: «Не мог». При жизни болтавший без умолку, он в смерти стал молчаливым — но не печально, а как будто хранил какую-то тайну, которой ему не терпелось поделиться с другом: уголки рта у него лукаво подёргивались, если ему случалось искоса посмотреть на Канду. Когда под утро он закрывал книгу, поднимался и уходил, Канда с трудом удерживался, чтобы не схватить его за запястье. Алма, словно угадывая его желание, оборачивался и махал одной рукой, другой — придерживая под мышкой книгу: «Я приду ещё, хорошо? Жди меня». В предрассветных сумерках бело-розовые лотосы светились, если венок, свисавший у Алмы с уха, всё-таки рассыпался и цветы падали на пол. Однажды к их слабому шороху примешался дробный стук — это лопнула нитка браслета, семена раскатились по полу. Канда свесил руку, пошарил в поисках бусин. Подобрал несколько, стиснул в пригоршне — и от внезапно пришедшей в голову мысли разжал пальцы. Его обещание было выполнено. Алма и тот человек… та женщина оказались едины, но он никогда не считал их одним целым, потому что и сам он никогда не был целым. Канда первый и Канда нынешний были разными людьми. Нынешний искал ту женщину, только чтобы получить ответы на вопросы, впитав чувство первого бессознательно — он родился с этим чувством; первый привязался к Алме, не узнав, не признав её — он жил с этой привязанностью. У них было так много общего — и совсем нечего делить. …куда до такого… рав-но-ве-си-я Стручку… Аллену, с кривой усмешкой повторял себе Канда, если забывал и забывался. — Юу, — постоянно беспомощно шептала Линали по утрам. — Тебе очень больно? Он запрещал проводить ночи у его постели, Матрона запрещала нарушать режим и тревожить больного, и поэтому Линали приходила каждое утро — очень бледная, прямая, тонкая, в тёмном строгом платье, словно заранее в трауре. Или она давно носила траур — по Аллену?.. Линали опускалась на колени у его койки, искала его руку, осторожно гладила пальцы. Спрашивала снова: — Тебе очень больно? — Нет, — бурчал Канда, отбирал у неё пальцы, скрещивал руки на груди. — Ничего особенного. — Юу-у-у, — укоризненно тянула она, явно научившись у его учителя. Канда кривил рот и через силу признавался, делая этим ей уступку: — Бывало и хуже. Линали зарывалась лицом в покрывало на его постели; её плечи вздрагивали. Канда недоуменно сдвигал брови: что он сказал не так? Очень редко он видел Алму и ту женщину вместе, как в тот раз в Матиле: они приходили остудить его пылающую голову, вдвоём наклонялись над ним и брали его за руки, чтобы вытянуть жар из сжигающего самоё себя тела, утишить боль, освободить его. — Спи, — как-то проговорила Линали, положив ему на лоб прохладную ладонь, пока смачивала и отжимала компресс. Канда схватил её за запястье, стиснул до хруста. — Я не уйду, — тихо сказала она, не то обещая, не то возражая. Струйки воды побежали по вискам, щекоча кожу, и он закрыл глаза. Та женщина, Алма и Линали сменяли друг друга у его койки до самого рассвета. И он скорее откусил бы себе язык, чем признал, что в такие ночи ждёт их — её — появления. — Нехорошо это, — то и дело шушукались всезнающие сёстры милосердия в орденском госпитале, сбившись в уголке, и разглядывали его с омерзительным сочувствием. — Ох, нехорошо-то как… — Почему нехорошо? — спросила Матрона, приподнимая подбородок, когда застукала их за этим занятием. Её пронзительный взгляд из-под слегка опущенных век не предвещал ничего хорошего. Самая молоденькая, нервно заправляя под косынку выбившиеся каштановые прядки, опустила глаза и пролепетала: — Так ведь за покойниками ходить во сне — самому в могилу скоро лечь, старшая медсестра… И робко отступила к подругам, потому что взгляд начальницы стал ещё пронзительнее. Матрона за годы при Ордене растеряла суеверия подчистую, до последнего. Она верила только в Бога — как все — и в старшего хирурга О’Доннела — истово, почти по-язычески. Она сурово отчитала их за пустую болтовню и сразу же нашла работу: а ну живо скатывать бинты и щипать корпию, если заняться нечем! Канда, во время разговора смотревший в потолок, громко фыркнул, чем заслужил неодобрительный взгляд, предназначенный уже лично ему. — Тебе лучше? — спросила в тот день Линали. Наверное, у Канды было что-то с лицом, потому что она провела пальцем рядом с углом его рта: — У тебя нет морщинки… вот здесь. Канда в ответ скривился ей назло, представив, как будто узнал, что ему в напарники дали Кролика и Стручка одновременно. — Ему лучше, — нарочито громко объявила Матрона. Но и сама она после победы смотрела на него с плохо скрываемым беспокойством — это бесило не меньше, чем сочувствие других медсестёр. Бесило сильнее с каждым разом, когда он оказывался в госпитале, потому что казавшееся молодым, здоровым и сильным тело начало подводить его всё чаще и чаще. Комуи и все остальные теперь ходили за ним по пятам и чуть что — звали Линали. Линали он никогда не мог противостоять: у неё было право. У неё оно было всегда, это право: делать замечания, бить планшетом по голове, разнимать драки с Кроликом или со Стручком, говорить, что ему нужна помощь… заботиться о нём. …любить его. Но быть больным Канда так и не привык. Раны не в счёт, рана — мгновения острой боли, минуты, может, часы — боли тупой, сутки — ладно, пара суток — раздражающего заживления — и покой до мясорубки следующего боя. То, что происходило с ним сейчас, даже не было болезнью. И зря бились орденские медики, латая в его теле новые и новые прорехи. И напрасно не спал Научный Отдел, ища средство исцелить его. Просто предел прочности нашёлся и для почти бессмертных, но всё равно уязвимых тел Вторых экзорцистов.***
Учёные из Азиатского Управления всё-таки не сравнялись со своим Богом в искусности творения, ублюдочные недоумки, злился Канда, харкая кровью на глазах у испуганной Линали, когда его неожиданно скрутило по дороге в госпиталь. Линали вся побелела и прижимала пальцы к губам, вздрагивая, не зная, похоже, позвать на помощь или попытаться подставить ему плечо для поддержки. Он опирался на стену, чтобы не упасть и не потерять лицо окончательно, цеплялся пальцами, царапая ногтями штукатурку, кровь капала с подбородка и пятнала свободную рубаху, расплываясь алыми кляксами. А может, учёные, от которых остались только гниющие кости под надгробиями или сухой прах в покрытых пылью урнах, были ни при чём: он слишком много задолжал смерти. Он выжил, когда в пшеничном поле акума добивали первого Канду прямыми ударами. Он выжил, когда его — неудачный образец — собирались ликвидировать. Он выжил, когда взбесившийся Алма, захлёбываясь слезами, содрогаясь от плещущейся в теле силы, пытался и всё никак не мог умереть от его руки. Он выжил, когда обломки белого Ковчега погребли его под собой. Он выжил, когда недобрые тени жителей Матила обступили его со всех сторон, а по дорожке из цветов, крепко держась за руки и легко ступая, почти не касаясь осквернённой тёмной материей земли, растворяясь в белом сиянии, ушли Алма и она. Он выживал снова и снова, не очень-то считаясь с ценой. Теперь и для него наступило время расплачиваться за всё. Стена покачнулась и плавно ушла куда-то вбок, штукатурка ободрала костяшки пальцев, но боли не было; руки Линали подхватили его — удержать она не смогла, не хватило сил, бледное лицо мелькнуло над ним, как если бы его голова лежала у неё на коленях. Кажется, она звала кого-то, но кого — он уже не слышал, оглушённый биением крови в висках. Вот оно. Пришло. И тогда Канда протянул руку вверх: всё возвращается. Он нащупывал что-то кончиками пальцев в воздухе — сам не зная что. …я люблю тебя. А потом закрыл глаза.