how soon is now

starting from here, let's make a promise you and me, let's just be honest

Сеул, 2014 г. Когда соседский Шиу едва окрепшими зубами стягивает сбитое в коленях одеяло, Бэкхён вздрагивает и распахивает глаза. За окном — топленое молоко из клубней туч, наполненных душным летним ливнем и выцветшем в бесконечной соли солнцем. Краем сознания, вновь ускользающего в вязь беспокойного сна, Бэкхён ловит раскрытыми губами первые редкие капли утреннего дождя, и ему кажется, что первые граммы соли сквозь раны по коже и в кровь. Где-то под ребрами привычно ноет, но он отмахивается и треплет Шиу за нежное щенячье ухо. И мнимое чувство безопасности умирает на смех разорвавшему небо ливню. За утренним кофе Бэкхён в последний раз пробегается глазами по полуночной статье, что далась ему двумя чайниками чая, сводящего своей крепостью зубы, и обожженной о забытый тлеющий фильтр кожей нижней губы. Он чувствует остаточную дрожь в перебитых пальцах, когда бьет по клавише за мгновение до отправления письма редактору, — ветреная ночь выдалась. По спирали самоненависти: от вызывающего нервную икоту сожаления до невозможности вытравить из собственной душонки лжеца, марающего через пафос вычурных слов о сложности мелочей, противоречащих ощущению счастья. Бэкхён выглядывает за плотные сатиновые шторы, впитывая в себя утренний поток беспросветного ливня, за стеной из которого – живая радуга из снующих по пересеченным проспектам людей, сжимающих в руках свои зонты. И Бэкхён в очередной раз задается вопросом, что заставило его подтвердить бронь на билете в один конец, чтобы сбежать из родного Нью-Йорка, где он оставил все двадцать шесть лет так тщательно выстраиваемой жизни. Но лишь одно Бэкхён знал точно: он сделал это не ради него. Не зная ни точного адреса, ни страны, где он сейчас живет, Бэкхён был абсолютно убежден: он от него свободен. Пытался, рвался, болел, но единственное, к чему пришел – разбросанные по углам сознания пазлы собственной свободы, покрытой подтаявшей коркой. Но шестнадцатый этаж, стакан чуть терпкого кофе и нарушающий обозленную тишину щенок, раскинувшийся у ног, – определенно лучшая панацея от заочно проигранной гонки на выживание с неопределенностью, что он заработал годом ранее. Вынужденная прогулка с Шиу слегка отрезвляет; стоя в душном вакууме душевой, Бэкхён промывает глаза ледяной водой – просыпается, смывая в стоке мелкую морось, коснувшуюся его едва успокоившегося самосознания. Натянув любимые выцветшие джинсы и растянутую футболку, Бэкхён прикрывает еще влажные волосы кепкой и, схватив с тумбы ключи от машины, выбегает из квартиры, оставив жалобно скулящего щенка в одиночестве. Ким Чондэ альфа, ему тридцать, он непозволительно привлекателен; и та напускная неприязненная ухмылка, что находит отражение в его смоляных глазах – не лишенные щедрости аплодисменты за спектакль одного актера, который устраивает ему Бэкхён, с исключительной последовательностью пропадая на недели без возможности быть пойманным даже самым изощренным способом. Он был уверен, что виновник его состояния – воздух, отравленный всеобщей жаждой быть услышанным и выделенным среди безликой и слитой в единую пластилиновую массу толпы. Бэкхён, с его вечной комфортной неопределенностью, давно потерял интерес к первой ступени пьедестала, что в глазах каждого соотечественника – высшая жизненная планка. Америка воспитала в нем сволочь, не терпящую конкуренции, что в итоге отбросило его в самый дальний угол, из которого в одиночку выбираться едва ли возможно. Да он и не прикладывает особых усилий, убаюканный чужой насмешкой, что спустя прожженное время все еще тлеет где-то на подкорке. И едкий дым – его опиум, его побег и самая искренняя благодарность. Это высшая форма лицемерия, – думает Бэкхён, хлопая глазами в ответ на заведенный взгляд Чондэ. Его выстраданное высшее, пыльная речь с трибуны и осознание того, что он – выпускник кафедры психологии, специализирующий на личностном росте и деловом общении, как плевок в раскрытую, жаждущую перемен улыбку. Впадина под кадыком, в которой когда-то тонул крест, под его тяжестью стала еще глубже, вера – толщиной в миллиметр. Бэкхён абсолютно уверен, что если бы Господь назначил ему очную ставку, то единственное, что он бы услышал в ответ на свои аргументы, – дикий, яростный смех. Воспоминания о своих первых и совершенно наивных годах в университете, когда он искренне верил, что на выпуске разработает формулу абсолютного счастья, были похоронены вслед за его уходящим силуэтом и брошенным напоследок сожалением. Но Бэкхён еще жив; и это воспоминание заставляет его каждое утро открывать глаза. А еще держаться на подкошенных ногах, словно переживших заезд в Six Flags Magic Mountain. – Сегодня звонил менеджер О Сехуна, – Чондэ с особым интересом перекатывает на языке это имя, а Бэкхён чувствует, как сужаются его высушенные вены; ему нечем дышать. – Они согласились на интервью. Непозволительно долгое молчание, и Бэкхён вспоминает, что должен ответить: – Когда? – Точной даты пока нет, но его съёмки заканчиваются через неделю. В Сеуле он будет в начале июля. Бэкхён непроизвольно ведет плечом, чувствуя языки пламени вдоль по своему уху. И чертовски знакомый запах цветов – олицетворение его личной ненависти. – У меня есть условие, – за матовый скучающий взгляд Бэкхён заталкивает животный страх. – Пусть наша встреча пройдет на нейтральной территории. Чондэ усмехается и кивает, не имея аргументов против. По дороге домой Бэкхён выкуривает полпачки, в едком дыму заглушая существо омеги, одно лишь упоминание о которой сорвало с предохранителя его натянутую на тетиву (новую) жизнь, в которой не было места ни для Пак Чанёля, ни для его сводного брата О Сехуна. На его губах – ухмылка, что проходной билет в постель любого альфы. Он обхватывает тонкими пальцами бокал белого вина, и Бэкхён замечает на его ногтях идеальный черный маникюр. – Бён Бэкхён? – напускное тренированное изящество растягивает уголки его контурированных губ. Бэкхён даже сквозь шум молота собственного сердца различает легкий дефект речи. – С удовольствием читаю вашу колонку. Рад личной встрече. – Рад быть услышанным, – Бэкхёну удается сохранить отстраненный тон. – Касательно нашей встречи: есть темы, которых я не должен касаться? Мягкий смех срывается с его алых губ: – А у кого их нет? А затем добавляет, вскидывая бровь: – Но вы вольны задавать любые вопросы. Интересно взглянуть на себя под чужой призмой. Он з н а е т. – Вы не будете против, если я же отсниму несколько портретных снимков? – Бэкхён впитывает в себя его слегка удивленную улыбку и заведомо знает, что тот ему не откажет. – Я в курсе, что для данного интервью должна быть использована фотосессия из вашей последней рекламы. Однако я бы хотел изменить концепцию на более… интимную. Раз речь пойдет о душах и разумах. Они сидят друг напротив друга за барной стойкой; и Бэкхён видит, как тот искусно скрещивает ноги, раздвигая их первоначально. И Бэкхён ловит себя на мысли, что едва может отказать себе в удовольствии оказаться между них однажды. – Думаете, что сможете поймать мое лицо? – Сехун делает глубокий глоток, и пара капель оседает на его губах; он выжидает. – Вы уже передо мной, – Бэкхён перебирает пальцами по столешнице, с упоением прослеживая чужое волнение. – Снимите меня в моей квартире, – после короткой паузы кивает Сехун. – Там со дня на день высохнут стены. Они согласовывают съёмку через несколько дней; Бэкхён приезжает в его лофт еще до рассвета, начиная погоню за живым дыханием солнечного света. Он уверен, что этому блядскому лицу необходимо хотя бы раз ощутить дуновение чистоты. Он наспех настраивает камеру, отдаваясь в цепкие лапы собственного блефа. Когда он смотрит через объектив, он видит его. Во всем: каждая мышца, что словно натянутая тетива, каждое маниакально азартное движение, взгляд – набросок руки гения. И это сродни оргазму – добиваться от этих сплетения эмоций, зеркально отраженных тем, что излучал собой взгляд тех глаз. Каждая секунда – пробитые легкие, из которых сочатся сотни воспоминаний. И Бэкхён мокрый. Уже позже, просматривая отснятый материал, Бэкхён заливает распоротые раны потоком водки, которую Сехун принес ему в граненом стакане. Его единственная цель – смыть вкус его языка изо рта, ощущение прикосновений – с кожи. Пот струится по его лбу, но в чуть приторном запахе – остаток Чанёля. То как он смотрел на него, как трогал, считывая – впитывая, срывая, лишая, раскрывая. Бэкхён рядом с ним всегда был обнажен; сигарета, чужая рубашка и раскрытая дверь балкона – его родная стихия. Сехун теребит полы своего халата, накинутого на голые плечи, и тянется за сигаретой, тлеющей меж пальцев Бэкхёна. Затягивается и улыбается ему так, что за считанные мгновения в пыльном дыму Бэкхён различает очертания собственных болезненных стонов. Когда он возвращается домой, Шиу встречает его у порога счастливым лаем. После прогулки он принимает горячую ванну, через открытую балконную дверь впитывая под корку ритм дневного Сеула. Шиу крутится по периметру, своей щенячьей очаровательной глупостью намекая, что Бэкхён совсем не одинок. – Удивительно, но в отражении твоей призмы я хотел поиметь себя. Но Бэкхён всегда был один. Нью-Йорк, 2013 год. Единственное, что Бэкхён знал о Пак Чанёле, беглым взглядом осматривая высокий светлый зал, это то, что он регулярно трахал его университетского друга Тэхёна и был удивительно талантливым фотографом. На холстах, что раскинулись куполом по всему периметру, Бэкхён видит десятки совершенно удивительных лиц; каждая эмоция олицетворяет душевное дно, и Бэкхёну кажется, что он летит лопатками в глубину. И захлебывается, удерживаемый руками самого Пак Чанёля, который стоит в метре от него и наговаривает в микрофон полнейшую чушь, заставляя журналистку напротив краснеть и прижимать полы юбки к ногам. Но Бэкхёну было плевать; он изучал глаза людей. И не находил в них ни единой эмоции, исключающей желание быть лучшим отражением в линзе. Тэхён ему как-то рассказывал, что Чанёль своими же исключительными руками уничтожил весь свой былой уровень, вслед за вечным подпаленным градусом отдавшись памяти о временах, когда он работал на мировые журналы, подарившие ему имя, что теперь едва ли возможно разобрать – тлеет. Но Бэкхёну не было абсолютно никакого дела до статуса Чанёля в глазах вечно циркулирующей из угла в угол публики; его же угол оказался самым темным – тот, в котором впервые зажал его Чанёль, пересчитывая жесткими пальцами созвездия мурашек вдоль по позвоночнику, клеймя припухшие соленые губы разрывающим аорту желанием доказать, что он чертовски хорош в приручении непокорных омег, нуждающихся быть отодранными. Ответными выпадами Бэкхёна были косые издевки о его настоящей посредственности, что мгновенно пресекались лицом в подушку – бескостно выгнутой спиной; а еще жаром и стонами, сравнимыми разве что с ревом. И эта война между ними складывалась в обоюдное поражение, за счет которого они еще как-то умудрялись фильтровать воздух, но не для себя – друг для друга. В студии было темно и пусто; камера стояла на таймере, отражаясь на их телах вспышками молниеносного неона, вживляя под кожу точными ударами несравнимое ни с чем желание. Он разжал ему языком губы и измазал слюной подбородок, каждым следующим толчком накаляя работающую камеру до опасных искр. Взгляд со стороны с ужасом рассказал бы о разворачивающемся на полу убийстве, но Бэкхён стонал так громко и так сипло, под геометрическим углом закидывая ему на плечи ноги, что Чанёль потом ему с усмешкой выплюнул в ухо: "Ты слишком мокрый для того, кто во мне не заинтересован". Когда они успокоились, Бэкхён медленным рваным движением застегивал на рубашке верхние пуговицы, ожидая холодной просьбы выйти вон. Но Чанёль вновь удивил его: усадив на высокий подоконник, он целовал его, словно по нотам, перехватывая дыхание и завязывая узлом разорванную ранее аорту. Бэкхён знает точно: не важно, сколько километров между ними до и после, что было и что будет между ними. Чанёль навсегда в нем. До последнего вдоха. А может, и после. Сеул, 2015 год. В следующий раз Бэкхён встречается с Сехуном, чтобы лично обсудить ретушь на фотографиях. Они располагаются на холодном паркете непозволительно близко друг к другу; Бэкхён чувствует его пряное дыхание на собственных скулах. И всей своей невысказанной, невыплаканной ненавистью он затуманивал чистое лицо, придавая ему оттенок сырого порока, которым все они были прокляты. Сехун молча вливает в него бокалами вино, хватает за руки и будто об собственные голые коленки вытирает замаранные по локоть ладони. Номер выходит в середине сентября и расходится приличным тиражом; Сехун написал ему в мессенджере благодарность, но Бэкхён был не совсем уверен, лично ли он печатал эти три высушенные до скрипа слова. В то душное утро, впитывая собственной кожей пост-ливневую влажность, Бэкхён не спеша брел в редакцию, пересчитывая еще не высохшие капли дождя на идеальном лице, смотрящем на него с билборда, когда словно стекольный скрежет распорол его легкие. Страшный шум, крики людей и собственная дрожь, подбивающая колени. На его глазах внедорожник сбивает человека. Бэкхён на мгновение прикрывает глаза; и смерть подмигивает ему с язвительной ухмылкой. – Неужели это мой очередной сон? – спрашивает Чанёль, не в силах распахнуть свои удивительные глаза. Бэкхён знает, что он не увидит, но все равно кивает в ответ, а затем лишь сильнее сжимает его слабую руку, не чувствуя ответной реакции. Нью-Йорк, 2014 год. Терпкий запах хорошо прожаренного мяса и красного сухого вина удерживал его от просьбы попросить счет и задержаться еще на один бокал; пятница на Манхеттене удивительно расслабляла, в ажурном дыму кальяна растворяя все то прошлое, что он раз за разом выдыхал вместе с тяжестью табака, оседавшего на его пока еще живых легких. Бэкхён обхватил пальцами тонкую трубку и втянул ягодный микс, краем уха вслушиваясь в бессмысленный разговор пригласивших его на день рождения друзей. Первая затяжка, вторая; первый глоток – новый бокал, второй. Он улыбался шальной ухмылкой, когда приметил рядом с собой самодовольной оскал, разбитый в пьяных, широко распахнутых глазах. Он сел рядом; озорно поправил выпавшую прядь его слегка сбитых на макушке волос и впервые за все время, что они по обоюдной глупости поддерживали некое подобие связи, заговорил на родном языке: – Неужели ты действительно настолько самоуверен, что пришел сюда только ради меня? Бэкхёну казалось, что его сердце в клочья разорвало грудную клетку; он усмехнулся и облизнул по контуру губы: – Мир не вертится вокруг тебя. Чанёль рассмеялся так, что Бэкхён легкими ощутил полотно бархата. Чанёль заказал джин, не спуская глаз с его припухших алых губ, стиснутых в притворном раздражении. Бэкхён, выжидая подходящий момент, раздвинул ноги шире. В принесенном джине слишком много лайма; Чанёль видит, что Бэкхён накрасил ногти; Бэкхён покрылся волной колких мурашек; Чанёль сделал глубокий глоток, обжигая их обоих. Лёд в стакане растаял. – Расскажи мне, как я важен для тебя, – поглаживал его искусные пальцы. – Я польщен, что я стал первым. – Твоя кровать такая потасканная. Тебе пора потратиться на новую. Чанёль совершенно искренне смеялся совершенно искренней тоской. – Возможно. Но пока что тебе не следует задумываться об этом. Бэкхён даже не старался прятать дрожащие руки, он знал, что от Чанёля он убежать не сможет. Но он молчал, и Чанёль кивнул с ухмылкой: – Повелся на слухи? Бэкхён сделал короткий глоток, изучая его глаза; отблеск немого вопроса ослепил. Но обычно им не удавалось говорить так, чтобы тех самых вопросов не оставалось. Чанёль читал его, словно старую книгу, зная каждую страницу и каждую строку. Бэкхён видел его скелет, словно рентген; и он знал, когда его карьера пошла под откос. Он не знал причину, но он чувствовал время. Он видел его в распечатанном искусстве. Бэкхён не курил ровно неделю. Его нераспечатанный «Парламент» на пепелище кармана. Это была совершенно больная тема для них обоих – недоверие. – Тебе не кажется, что для меня вполне нормально сомневаться, видя не только тебя, такого самовлюбленного альфу, но и слышать разговоры о том, что ты спишь с собственным сводным братом? На лице Чанёля не дрогнул ни один мускул, но, когда он понял, что джин в стакане закончился, он стиснул мимолетно зубы. – В таком случае, почему ты до сих пор здесь? Потому что часы рядом с тобой – искусство. – Потому что мне не все равно. Чанёль снова усмехнулся: – И я тебе не противен? Бэкхён вытянулся на стуле струной, но глаз не отвел: – Я течная омега, Чанёль. И я знаю, что такое жажда. Бэкхён ластился к его горячей руке. – Мало того, что я самовлюбленный, так еще и вовлеченный в инцест. Какого черта ты еще здесь, Бэкхён? – Потому что хочу. Бэкхён понимал, что слова абсолютно бесполезны. Он, почти дипломированный специалист, изодрал собственное нутро, но единственный ответ обнаружил лишь телом. И когда из дыры выпало его сердце, он уступил возможность Чанёлю сохранить его. – Ты и правда хочешь, чтобы я был, – прошептал Чанёль ему на ухо. Бэкхён попытался вырваться – поиграться. – Тебе доставляет удовольствие унижать меня? На открытой веранде было на удивление пусто; Бэкхён откинулся спиной ему на грудь, сплетая их ноги. Ночь выдалась прохладная, но ему не было холодно благодаря ощущению жидкого тепла на собственной шее – чужого дыхания. – Вопрос в другом, Чанёль: почему ты здесь? Бэкхён тактически проигрывал сердцем, что не на своем месте; но из равновесия его вывести он все еще был способен. И края маски на подбородке треснули. Бэкхёну вдруг стало интересно: неужели он повелся на него, как и все омеги? Что за игру он вел с собственным братом? Каким он стоит в очереди? Чанёль скользнул остывшей рукой к его паху. – Мой выбор тебя пугает? – А тебя? Он снова и снова смеялся: – Если у меня есть проблема, я ищу способ ее быстрее решить. Чанёль расплатился за них обоих, игнорируя сетования Бэкхёна о том, что они на чужой вечеринке. Чанёль выловил в толпе Намджуна и опустил ему в карман запечатанный в бумагу подарок, а затем накинул Бэкхёну на плечи свою куртку и придержал дверь на выходе. Сеул, 2015 г. – Сиди спокойно, – приказным тоном Бэкхён пытается успокоить в первую очередь себя. Медбрат напротив них делает еще один длинный стежок, заставляя слабого, дезориентированного Чанёля стискивать зубы. Бэкхён невольно бросает взгляд на урну с полотенцами, измазанными кровью. Чанёль смотрит на него неуверенно и размыто; смотрит, не переставая, с той секунды, когда пришел в себя. И Бэкхён специально задевает его еще открытую рану на лице, чтобы убедить себя – он действительно перед ним. Сейчас. Бэкхён моет руки в больничной раковине, смывая чужую кровь, пока Чанёлю помогают перебраться на кровать. Он не выпускал мою руку. Он держал меня каждую секунду. Он в Сеуле. Какого черта он делает в Сеуле. – Путешествуешь? – спрашивает Чанёль, прикрывая глаза. Бэкхён отрицательно качает головой, не сомневаясь, что его сердце обтесало уже все внутренние стенки. Он пытается не рваться в прошлое, но свет зажигается по первому зову. – Гостишь? Он снова ошибается. – «Мир не вертится вокруг тебя». Если Чанёлю было не сложно, он бы задал ему еще десяток нелепых вопросов с единственной целью – загнать в угол. Но ему тяжело, поэтому: – Ты переехал? – Да, я переехал, – отвечает Бэкхён, нервно пересекая палату. Он растерял все свое преимущество, будучи обнаруженным на другом континенте. Страх, что Чанёль тоже решил вернуться к истокам, скрутил его глотку совершенно унизительной бранью. – Тебе надоели огни Таймс-Сквер? Или ты просто потерялся в большом городе без меня? Сквозь ноющую боль Чанёль вновь усмехается своим фирменным превосходством, что Бэкхён мгновенно отталкивает одним лишь взглядом. Однако ответить не может, словно мелкая рыбешка захватывая слишком много воздуха. Его потрясающие глаза. – Сейчас вернусь, – Бэкхён услышал за спиной шевеление, и, повернувшись, увидел, как Чанёль пытался подняться с кровати. – Лежи на месте. – Идешь курить? – Чанёль видит, что этот вопрос сделал с равновесием Бэкхёна. – Я думал, что ты наконец бросил. Бэкхён отпускает дверную ручку и возвращается в кресло; вода в раковине мелко размывает его спокойствие. – Ты сегодня занят? – словно опережая собственные мысли, спрашивает Чанёль. Усмешка во взгляде Бэкхёна отражается тенью страха на его лице. – Вряд ли врач разрешит тебе в ближайшую неделю кувыркаться в постели. У тебя ушибы по всему телу и сотрясение. Улыбка спадает с его губ; взгляд черствеет. – Я говорил о другом. Чанёль так хочет, так чертовски хочет обладать искусством подбирать правильные слова, чтобы рассказать Бэкхёну о настоящей жизни. Чтобы выслушать от Бэкхёна о том, что есть эта самая жизнь. Чанёль до сих пор хранит за семью замками воспоминания о том Бэкхёне, который забывал держать себя; о том Бэкхёне, который грязно ругался и прямо в лицо выплевывал ему оскорбления. Потому что Бэкхён никогда не делал это ради игр. Он был еще так наивен. Его Бэкхён. Маленький и глупый. Настоящий. Ему так хочется схватить его, сжать в своих руках с единственной целью – удержать. Потому что каждое его слово, что Бэкхёном сегодня было сказано, словно удар по сплетению. Или же глоток свежего, кристального воздуха, которого он не чувствовал среди аквариума одноразовых шлюх, заливавших ему в ноздри притворство и фальшь. Ему так хочется сказать, так чертовски хочется сказать, что его совершенно подростковые чувства к нему, каждый его поцелуй, каждое прикосновение - словно клятва: «Я здесь, я живу в твоем мире, а ты – в моем»; «И когда мы – заложники собственноручно вырытого расстояния, мы словно безумцы, страдающие неизлечимым душевным заболеванием». В палате появляется медбрат, чтобы сменить лекарство в капельнице. – Ты так противоречив, – улыбается Чанёль, оглядывая фигуру медбрата, что по запаху – омега. – Ты находишь в себе достаточно наглости, чтобы говорить со мной о сексе, но всякий раз, когда я спрашиваю тебя о душе, ты начинаешь прятаться. Медбрат старается побыстрее закончить свою работу и буквально выбегает из палаты, оставляя Бэкхёна в проеме между дверью и коридором. – Закрой уже эту чертову дверь и иди сюда. Бэкхён видит, как он кусает губы, и бесшумно прикрывает дверь, расслабленным шагом приближаясь к нему, чтобы уже в следующую секунду прижимать его голову к своей груди и слушать биение сердец в унисон. Первый удар, второй, третий. И вот уже Чанёль заправляет выпавшие пряди ему за ухо, подушечками пальцев очерчивая острые скулы – слишком хорошо знакомое обоим приветствие. – И ни о чем не думай, – шепотом. Его рука захватывает волосы на макушке; пальцы сухие и дрожащие, скользят рябью по шее. Бэкхён перехватывает их и переплетает, а затем свободной рукой касается легкой щетины, и большой палец погружает в его жаркий болезненный рот. А когда Чанёль начинает глухо дышать, припадает к его сухим губам и целует. До мелких капель кровь, что так идут его бледной больной коже. Когда за дверью начинается движение, Бэкхён резко отрывается от него, в полуобморочном состоянии тянущегося на свет – к родной коже, и, вырвавшись, выбегает прочь. "Это всего лишь борьба, – говорит себе Бэкхён. –Вечная борьба на выживание". Каждый его шаг неуверенный и сбитый – отголоски прошлой ночи, проведенной на балконе с томиком Мураками и собственный смятением, отраженным ноющей головной болью и потерянным чувством мимолетного спокойствия, что дарил ему этот чужой город до того мгновения, когда его взгляд зацепился за застывшее тело под колесами машины. Второй час дня, ветер бьет в лицо с головокружительной силой; и все, что способно удержать Бэкхёна от падения, – две чашки утреннего кофе и его рука за поясницей, что словно оковы. Но он не против. – Спасибо, что пришел сегодня, – голос Чанёля приглушенный, смешанный с обезболивающим. Бэкхён кротко кивает и машинально прижимается к его руке, не оставляя между ними ни единого сантиметра. Словно против воли, рука взмывает вверх, и Бэкхён касается отекших ссадин на его лице, скрытых под тканью повязок. – Надеюсь, что теперь ты забудешь о своей идиотской привычке переписываться на светофоре. Чанёль мальчишески улыбается ему в ответ и пожимает плечами: – Если каждый раз, когда я буду попадать под машину, ты будешь рядом, то поверь, я буду делать это каждую неделю. Бэкхён убирает руку в карман. – Твои суицидальные наклонности поразительны. – Я ищу способ умереть счастливым, – его рука падает чуть ниже, и даже сквозь плотную ткань плаща Бэкхён чувствует, как он поглаживает ямку на копчике. Но высвободиться из его объятия он не пытается ни секунды. Они неспешно идут по извилистой аллее, проросшей корнями подстриженных кустарников, что создают искусственный эффект не тронутой разрушающей рукой природы, повидавшей за сотни лет не одну такую нелепую пару, разворачивающую на чужих глазах спектакль о заботе и нежности – о двух антонимах, отравляющих современностью вспоротые сердца. – Бэкхённи, – зовет Чанёль, рубец за рубцом истощая Бэкхёна по едва сросшимся швам. – Сеул, серьезно? Бэкхён поднимает взгляд на больничный корпус, к которому они направляются, и ему кажется, он видит на крыше суицидника. В точно таком же плаще, что он сегодня запахнул на собственной талии тугим ремнем. – Нью-Йорк подарил мне клаустрофобию. Чанёль прикусывает саднящую губу: – Америка необъятна, но ты выбрал побег, – он выдерживает паузу, вдохнув наполненный нагретый напряжением воздух. – Побег ко мне. Бэкхён едва сдерживает вымученный стон, соприкоснувшись разломанным сознанием со стеной, выбитой той страшной правдой, в которой Чанёль – непреодолимый барьер, что на всю жизнь останется непокоренной вершиной, за которой виднеется светлое пятно размытого покоя. – Мне предложили хорошую работу, не более. Я никогда не был на тебе настолько помешан, чтобы преследовать тебя по всему миру. Более того, солнышко, я не знал о твоей жизни ничего с того дня, как ты в очередной раз ушел. Мир все еще не вертится вокруг тебя. Так что скажи той дуре за рулем спасибо за нашу встречу. – Я уже отправил ей розы, – его жесткие пальцы очерчивают тонкие костлявые запястья. – Перевязанные лентой. Чанёль играется с его пальцами, переплетая их воедино со своими и резко отпуская, в воздухе размывая здравый смысл Бэкхёна, провожающего в рассеявшееся небо мелкий пепел собственной уверенности в правоте принятого когда-то решения. Бэкхён был абсолютно уверен, что поставил финальную точку в их сопливой драме, но сейчас, глядя на него, такого же удивительно прекрасного и ненавистного всей душой, он добавляет к одной еще две, продолжая строку. Вечереет. Редкие пациенты возвращаются в свои палаты, опустошая больничный парк. Бэкхён сверяет время и говорит Чанёлю, что тому пора на вечерние процедуры. – Злишься? – Чанёль склоняет над ним, губами касается уха и тяжело дышит. – Потому что не можешь не хотеть меня. Бэкхён плюет на все правила приличия, когда Чанёль проталкивает свой язык ему в рот. Он не пытается прильнуть к нему, не обхватывает шею, не прикрывает глаза. Он смотрит прямо, следит за его взглядом, чтобы секунда за секундой смешивается с нарастающим возбуждением, и чувствует, что он сам – Алиса, что рвется за уносящимся вдаль кроликом. Раз, второй, третий шаг и он…. летит в пещеру, что логово удава, голодного и чертовски злого. Чанёль хватает его за подбородок и углубляет поцелуй, вырывая остатки воздуха из легких, заставляя поддаваться и искать опору в пустоте. – Ты здесь ради меня? Бэкхён толкает его в грудь и устремляется к больничной двери. – Нет. Бэкхён слышит его легкий, рушащий камень под ногами смех. – Ты здесь ради меня, Бэкхённи? – Ты слишком себя переоцениваешь, – говорит он, входя в центральные двери. – Надеюсь, ты понимаешь, что незаменимых людей не существует. Подсознание играет с ним в перегонки, и Бэкхён ускоряет шаг, пытаясь догнать ходящий лифт. Чанёль настигает его и заталкивает в створы. Внутри пусто. – Я хочу, чтобы ты был здесь ради меня. Я так хочу тебя. Механизм лифта – чертов предатель; секунды – утекающий сквозь раскрытые пальцы песок. Бэкхёну негде прятаться, и гул собственного слабого сердца выдает его до последней капли. Он в ярости, он словно птица, что мечется в глухо забитой клетке, клюнув на заманчивую приманку. Его слова и есть обманка. – Ты хочешь каждую течную омегу. Тебе никогда не будет достаточно. Чанёль стискивает зубы, что мгновенно отражается болью в челюсти. Бэкхён добился желаемого: он разбудил в Чанёле гнев с примесью страха. – Я знаю, что ты работал с Сехуном. Зачем? – Может, я решил выяснить, что в нем такого особенного, раз ты трахал его беспрерывно? Створы лифта раскрываются; Бэкхён первым выходит в коридор, оставляя Чанёля за своей спиной. Тот передергивает плечом и не спускает с него глаза, пока Бэкхён расписывается в журнале посещения. А потом еще долго смотрит вслед, чувствуя, как по венам разливает совершенно незнакомое чувство – боль. Сехун – пылающий лед; его очаги – на коже Чанёля, у ног – жидкое пламя. Сехун раздвигает ноги исключительно геометрически, побуждая Чанёля взвинчивать темп на гранях разумного. Сехун – каждый сантиметр пространства; он в воздухе, что покинул эту комнату, он в сознании, в котором Бэкхён, забившийся в угол. Диаметрально противоположны – едины. Чанёль кончает глубоко в тело, а перед глазами – марево, и он уверен: Бэкхён где-то в дыме, он его видит. Чанёль натягивает на бедра джинсы и рыщет по полу пачку сигарет. Его сводный брат одеваться не спешит, его кожа – концентрат безумия Чанёля. Он им руководит исключительно. За окном – шум машин, дым горчит и дерет горло. Чанёль все еще слаб после полученных травм, но он кичится гребаным героем. Вернувшись обратно в комнату, Чанёль силится быть стойким и не смотреть на его потрясающе узкую талию, рельефный пресс и рубиновые припухшие губы, что тот смачивает горячим языком. Сехун держит в руках выпуск журнал с теми самыми фотографиями, сделанными Бэкхёном. – Почему он, Хун-а? Сехун поднимает на него глаза, полные паршивого превосходства. – Ты такой прекрасный, когда злишься. Когда чувствуешь, что твоё больше не принадлежит тебе. Сехун извращенно удовлетворен тенью страха, залившей замершего Чанёля. – Успокойся, он уродлив и абсолютно непривлекателен. Чанёль усмехается, вспоминая собственные неосторожно брошенные слова: «Если бы я был омегой, я бы хотел быть тобой». Чанёль смотрит на вальяжно раскинувшегося на ковре Сехуна и вспоминает руки Бэкхёна; его нежные тонкие пальцы, искусно сдирающие с лица застывшую насмерть маску Чанёля. Он до сих пор помнит, каким острыми, какими огромными осколками она слетала вниз по коже. – Но несмотря ни на что, – говорит Сехун, – фотографии он сделал потрясающие. Чанёль забирает из его рук журнал и смотрит всю фотосессию на шести разворотах; и единственное, что он видит – Бэкхён. Чанёль дышит его нутром, отраженным в бездушном взгляде Сехуна. Ведет пальцами по искусному телу, но ломаными траекториями по пальцам – тепло кожи Бэкхёна, что словно парное молоко – мягко и до головокружения ароматно. И ему кажется, что он чувствует его плоть, что под рукой твердеет мгновенно, а с его губ срываются первые стоны. Но губы Сехуна плотно сжаты – сплошная прямая. Его грация, его стать и удивительная исключительность. Сехун уникален, он – его погибель. – Он так не похож на всех твоих прошлых безымянных шлюх, – смеется Сехун, а Чанёль смотрит на него и видит, как просвечиваются сквозь прозрачную кожу горящие злостью вены. – Только не говори мне, что ты умудрился подхватить какую-нибудь дрянь и переключился на таких невзрачных недотрог. Чанёль смотрит на резные тени, пойманные искусной рукой Бэкхёна, и ему кажется, словно он ловит то палящее солнце, в лучах которого он впервые увидел поразительные глаза Бэкхёна, отраженные в самом небе. – Ты никогда об этом не узнаешь, – усмехается Чанёль, в глазах Сехуна читая совершенно отвратительную, пошлую ревность. – Ведь он не шлюха. Сехун молчит, Чанёль разговаривает с его фотографиями – глазами. Он знает: они с ним никогда не выйдут за стены пропитанной потом и смазкой спальни. И даже здесь, за сотни тысяч километров от дома, Чанёль не искал его с целью выжать из податливого тела все соки. Единственный вопрос, что до костей его сгрызал, так и остался застывшим на губах, в которые впился Сехун на самом пороге. – Какого черта тебе надо от него? Чанёль не мог ответить на вопрос, почему вместо удара в его поганое лицо он без устали трахал его, опережая секунды. Сехун видел его насквозь. – Постой, он, что, тебе не дал? – Сехун удивленно ведет бровью, давая Чанёлю понять, что разломил его точно пополам. – И поэтому ты здесь? Этот парень ставит твой член на двенадцать, но не дает часикам тикать? – издевка в голосе Сехуна крушит. – Я абсолютно уверен, что сейчас ты получаешь по заслугам. Ветер рвет сатин штор вслед за броней Чанёля; та ярость, что читается в его резком движением прямиком к раскинувшемуся Сехуну, заставляет того мгновенно закрыть рот. Чанёль видит – Сехун дрожит болью; Сехун хватает ртом воздух, пронизывающий его рваные гниющие раны. Сехун не желает мириться с реальностью. – Очнись, Сехун, – говорит он, чеканя. – Приди наконец в себя. Ты выбрал не тех кукол для своих игр. – Это потому, что ты его любишь? Чанёль молчит. – Меня ты тоже любил. И год назад, и два года назад. И полчаса назад – дважды. Возможно, у меня хреновый вкус, и ты на самом деле так же паршиво трахаешься, как и врешь? Сехун стряхнул пепел в граненый стакан, гася свое отчаяние в остатках вина, размытого на гранях. В его глазах – болевая агония; его губы – рубиновое сумасшествие; его запах – кружащая провокация, отраженная кровью царапин на глотке Чанёля. Чанёль нагибается над кроватью в поиске ключей от машины и видит совершенно реальную каплю крови на сбитой простыне. Шов разошелся – давление на умопомрачительных. – А тебе его не жаль? Представь, что с ним будет, если он узнает, что ты был здесь. Чанёль смотрит, как он смеется. Лицо – заходится в хохоте; глаза – слезами. И Чанёль где-то на задворках собственного сознания понимает, почему он его так любит трахать. Сехун абсолютно не владеет своей жизнью; Сехуна так приятно и легко обманывать, заставляя верить. – Он знает, Сехун. Он абсолютно все знает. – Чанёль! – Сехун давит сигарету в пепельнице. – Ты испортишь ему всю жизнь. Он талантлив и еще не до конца уничтожен. Зачем ты это делаешь, зачем. Чанёль отбивается насмешкой; но уничтожить понимание того, что глаза Бэкхёна стали тусклее – не в его силах. В этом виноват я. Чанёль вновь смотрит на раскрытый разворот журнала, и ему кажется, он видит в глазах Сехуна все лучшее, что когда-то было в нем самом. Все то, что сохранил в своем сердце Бэкхён. – Плевать ему. Абсолютно на все. Как и мне. Сехун смахнул с лица прядь волос и поднялся на ноги; натянул на обнаженное тело легкий свитшот, едва прикрывающий его молочные ягодицы, и шагнул в коридор. – Вали отсюда, – прыскает он, отворяя входную дверь. – Давай, на четвереньки и вперед за очередной костью, верный пес. Ты поразительно противен. Когда ты успел настолько испоганить самого себя? – Когда понял, что он делает меня лучше, – отвечает Чанёль и выходит, не оборачиваясь. Он всегда был полон гордости, алкоголя и феерии; он мог заполучить любого омегу, залезть в любые штаны, заставить раздвинуть перед ним любые ноги. Он имел все, о чем люди мечтают в своих вонючих мокрых снах. Но люди понятия не имею, насколько они безумны в своей похоти. Чанёль был идиотом, наркоманом, шлюхой. И все, что он в итоге получил, – разбитую голову и душу. Чанёль смеется, прикуривая; свежая капля кровь течет по его виску горючим. Этот парень не дает его часикам тикать. Идеально, пусть и немного пафосно. Нью-Йорк, 2014 год. Первое утро нового года Чанёль провел рядом с Бэкхёном. Кровать, согретая теплом его неостывающего тела; сознание, зараженное его заливистым смехом, и неумолкающий затвор фотоаппарата, что навсегда сохранил воспоминания о сонном и домашнем, о дневном и ленивом, о вечернем и томном мальчике. Его. А еще они готовили вместе; и Чанёль прижимался к его спине своей голой грудью, помогая разливать на сковороде тесто, украдкой цепляя пальцами порезанные фрукты и кормя свежими ломтиками их обоих. Бэкхён пробуждал в Чанёле непреодолимое желание фотографировать; под вечер они даже выползли на крышу, прихватив с собой пледы и термос с горячим шоколадом. Чуть позже Чанёль хорошо продаст виды вечернего города, чуть размытые и уникально атмосферные. Чувствовать его немое присутствие, призрачные руки на плечах и совершенную потерю времени и пространства; смотреть на его аккуратные пятки, выглядывающие из-под натянутого на нос одеяла, есть из одной тарелки и собирать для него пальцем остатки шоколадной пасты, а затем целовать сладкие губы, срывая с себя все маски. А затем рвать на себе поводок, накинутый на искусную шею Сехуна; вспоминать о его животном взгляде, о полосках кокаина, обрамляющих стекло в гостиной отеля, его закинутые на собственные плечи ноги и ошметки помады в уголках растерзанных губ. Сехун был в Нью-Йорке на неделе моды. Он не видел (почти не) брата два года. – Ты выглядишь слегка убито, – почти нахально отозвался Бэкхён из-под вороха подушек. – Твое лицо серое. Чанёль усмехнулся: – Ты боишься? Чанёль просматривал сделанные во время первого дня показов снимки, обирая лучший материал для своего агента. Взгляд застопорился на Сехуне; на его кошачьем теле, облаченном в бордовые кожаные брюки и толковую молочную блузу, расходящуюся на плечах. Бэкхён уловил забившуюся на его лице морщину. – Это работа измотала тебя, – говорил Бэкхён, пальцами пробегаясь по напряженным мышцам его спины. – И эта цепь, – он зажал меж пальцев толстое серебро, – словно давит на тебя. Чанёль мгновенно освирепел; развернулся к нему и резко схватил за руки. – Это не цепь, – процедил он сквозь зубы. В его глазах было столько неподдельной ярости, что Бэкхён на мгновение осекся; но тот опыт, что он перенял от него же, заставил поднять глаза и положить саднящую руку на его щеку. Он был так молод и так умен; Чанёля душило то отвратительное осознание ослабления собственного контроля. Он упился его неопытностью, его доверчивостью и покорностью, что теперь сантиметр за сантиметром ускользали от него, принося за собой разрушающий вихрь забытых однажды искренних эмоций, мутирующих в чувства, заставляющие его пустоту сжиматься. И страх ощущать себя дышащим жизнью заставил его сбежать. В поисках второго дыхания он выворачивал легкие наизнанку, на вытянутых руках удерживая вырывающуюся правду о себе: все худшее, что томилось в нем; все то, что лежит на поверхность; все то, что марает пальцы, хватающиеся за спасительное и надежное – удушающее, душащее. Бэкхён же стал тем, кто насыщал его. Бэкхён – доза; кислород. В венах Чанёля. Чанёль нежился от теплоты его кожи; скользнув рукой под одело, он огладил его лодыжки, чувства волну мурашек под кожей. Бэкхён зажал его руку между своих ног и заставил притянуть себя ближе, засунув ему в глотку свой язык. Не уходи от меня. Не уходи, не уходи, не уходи, – Чанёль целовал его своим отчаянием. – Ты не как все они. Ты другой. Бэкхён влажно застонал, когда, схватив его крепко, Чанёль прошелся своим членом меж ягодиц, натянутым сквозь плотное белье. Посадив на бедра, Чанёль стянул белье и резким толчком заставил опасть ему на грудь – прикусить в кровь губу, умоляя быть нежнее, умоляя не отпускать никогда. Бэкхён бился на нем, на собственном теле оставляя глубокие вмятины, в голос срываясь, сбиваясь и… всякий раз, когда Чанёль вытаскивал и вставлял снова, опустошал и заполнял, заставляя чувствовать себя ж и в ы м. Потому что Чанёль. Потому что для него. И уже после, когда Бэкхён лавировал на гранях собственного безумия, удерживая себя лишь биением собственного сердца, Чанёль смотрел на него, мокрого и довольного, думая лишь об одном: в его глазах – моя лучшая жизнь. Сеул, 2015 г. Утром Бэкхён оставил Чондэ голосовое сообщение, в котором попросил не трогать его неделю под предлогом написания новой авторской статьи. Но Чондэ знал природу метаний омеги и без вопросов его отпустил. Опережая собственную ломку, он удалил все свои страницы из всех своих социальных сетей и разрядил телефон, предварительно сменив на нем вслепую пароль. В супермаркете возле дома он выложил на кассу блок сигарет, оставив пару пачек рамёна, сославшись на непреодолимое желание слиться с серостью собственных стен. После того, как соседи вернулись из отпуска и забрали Шиу домой, существовать наедине с собой стало едва ли выносимо. Бэкхён перестал пытаться начать все сначала. Из колонок его стерео-системы звучит что-то американское начала 2000-х, Бэкхён пятые сутки валяется на полу в горе подушек и, выдыхая в потолок никотиновое облако, заканчивает с редакцией очередной колонки ответов на вопросы своих читателей, что уже через пару часов курьером отправит в офис Чондэ. Первые пару дней после Чанёля Бэкхёну хотелось содрать собственную кожу. Он почти не ел, спал не больше трех часов, в каждом из своих кошмаров умирая снова и снова – от его рук. У него страшно болела голова, шум безмолвных стен вспарывал прозрачные вены вечно дрожащих рук, и нервный кашель стал его главным спутником, не считая тех часов, когда, собрав свое оставшееся ничто в слабый кулак, Бэкхён заказывал такси до больницы, где восстанавливался Чанёль. Поэтому, когда по квартире разносится трель дверного звонка, Бэкхён нервно вздрагивает, вглядываясь в скучающее лицо доставщика, который отдает ему в руки коробку с пиццей и сообщает, что счет уже оплачен. Бэкхён закрывается и нелепо пялится на коробку, своим больным, истощенным до мочалки желудком ощущая горячий аромат сыра и овощей. Недолго думая, он раскрывает коробку и видит прикрепленную к крышке записку: «Поблагодаришь лично». Бэкхён не в силах сдержать убаюканную чужой заботой улыбку; он съедает половину и все же находит в себе остатки желания совладать с собственным подсознательным. Следующим утром он готовит себе полноценный завтрак из двух яиц и риса, добавляет лавандовое масло в горячую ванную и самостоятельно звонит Чондэ, а затем, не подделывая голос, говорит, что он в порядке; что он выполнил план. Следующее действие – пачка сигарет в урне. «Возможно, ваше прошлое вас слишком торопило, когда будущее, в свою очередь, слишком запаздывало», – Бэкхён ставит финальную точку в очерке, вырванном из собственной глубины, когда легкий стук в дверь заставляет его обернуться. Направляясь к двери, он слышит, что стук усиливается, но его дверной глазок давно сломался; Бэкхён выругивается сквозь зубы. – Кто там? Вместо ответа стук приобретает задорный ритм; и ответ Бэкхён додумывает самостоятельно. – Не притворяйся, что тебе страшно открывать незнакомцу, – его голос приглушен металлом двери. Бэкхён словно в эпицентре предотвращенного взрыва; он дрожит, прислоняясь спиной к двери, а в следующую секунду поворачивает все глухие замки. Чанёль удивленно смотрит на его голые ноги, взглядом поднимаясь выше к округлым бедрам, спрятанным за легкой тканью домашних шортов. – Как невоспитанно держать гостя на пороге, – от него пахнет свежей затяжкой, но Бэкхёну не хочется прикурить себе. – Ты не гость. И если мы заговорили о манерах, то невоспитанно заявляться в чужой дом без приглашения. Чанёль с улыбкой облокачивается на дверь, пытаясь заглянуть внутрь квартиры, но Бэкхён преграждает ему путь. – Кого ты прячешь от меня? Неужели ты подцепил хорошенького альфу? Или омегу? – голос Чанёля полон спасительной насмешки над своим внутренним. – Это не твое дело, чертов извращенец, – Бэкхён с трудом выравнивает собственный голос. – Говори, зачем пришел. У меня полно дел. Чанёль подходит ближе и кладет свои теплые ладони ему на плечи; в сердце врезается переплетение табака, еще не выветрившегося ментолового шампуня и уличной утренней нирваны. Бэкхён не пытается оттолкнуть его до тех пор, пока Чанёль, убаюкав словно по нотам его сознание, врывается внутрь квартиры. А затем мир обоих (их общий) – на маятнике; и нить разлетается по шву, а подхватить, перевязать ни один, ни другой не в силах. Чанёль смотрит на собственное фото, то самое ночное полотно Нью-Йорка, что он сделал в новогоднюю ночь; оно растянуто в целую стену, оно - словно параллельное измерение. И Бэкхён не соврет, если скажет, что, будь у них выбор, они бы рука об руку шагнули за пределы этой рамы. В тот мир, что они без сожалений оставили, оторвавшись от погони. Видя его ошеломленный взгляд, Бэкхён собственноручно стягивает свои легкие жгутом. Дышать становится невозможно, и Бэкхён обессиленно закрывает глаза. Ему кажется, что на лицо падает мелкий теплый снег, ресницы трепещут, дыхание согревает шею, а под ними – вечно живое, вечно дышащее авеню. Тишина между ними переплетается в канатную дорогу, принявшую на себя двух дилетантов. И их обоюдное тронутое сознание не позволяет удержаться телам в спасительном равновесии. Бэкхён срывается первым. – Я сварю нам кофе, – говорит Бэкхён и сбегает на кухню, где первым делом хватает с полки пачку глушителей запаха, но быстро понимает, что она пуста. Кофейник накреняется в миллиметре до неминуемого ожога. – Пожалуйста, – три ложки зерен, корица, вода, что топит его истеричное и не похороненное. – Скажи мне, зачем ты приехал. Чанёль попытался обнять его со спины, совсем как раньше, но Бэкхён умело вырывается, потянувшись за чашками. Вода шумит в раковине, кухня наполняется запахом цитрусовой пены. – Ты нужен мне, – говорит Чанёль. – Посмотри на меня. Созвучно приказу; Бэкхён хорошо знает эту тактику: от гнева до секса – спринтерская дистанция. Но он понимает, что не позволит себе сегодня сорваться. Его последняя течка была тяжелее предыдущих, она – одна из причин его временного затворничества. И Бэкхён был просто не в силах справиться со своим внутренним на глазах посторонних. Он хватается пальцами за столешницу, пытаясь поймать за ускользающие концы свою такую стойкую утреннюю уверенность о собственной победе над крушащим чувством снова стать ведомым. Пытаясь выдавить из себя одну из самых спокойных и безразличных улыбок, он слышит треск по собственным швам. Он сыплется к собственным ступням – натянутое горло, воздуху негде затесаться. Первое, что попадается под руку, это чертова чашка. Но даже ее он не может поднять. – Бэкхён, пожалуйста, не молчи. Ярость, слезы, рычание – вовнутрь. – Что ты хочешь услышать? – срывается. – Я не верю тебе, Чанёль. Я не верю, что ты когда-нибудь сможешь определиться со своими желаниями. Кофейник шумит на плите; Бэкхён льет кофе в чашку, заведомо зная, что половина прольется на гладкий камень столешницы. – Я живой человек, Чанёль. Я больше не могу выдерживать твои игры. Я хочу жить обычной человеческой жизнью. И во взгляде Бэкхёна смешивается мольба и ярость, заставляя Чанёля впервые за все их время вздрогнуть и отвести взгляд. Стыд. – Сколько раз ты лгал мне, уверяя, что тебе нужен только я? Сколько раз ты искушал меня рассказами о нашем будущем? А затем ты просто уходил его трахать. Боже, Чанёль, ты не просто уходил! Ты летал за ним! К нему. Весь прошлый год, всю прошлую жизнь Бэкхён провел в тотальном душевном страхе стать забытым им; просыпаясь утрами в уже остывшей постели, открывая глаза и натыкаясь на пустые смятые простыни рядом, он вновь и вновь умирал в пылу своих немых вопросов о собственных ошибках, что, быть может, были допущены именно им. Выбор, гордость, страх и счастье. Все переплелось настолько толстым узлом, что подушечки пальцев стесались в кровь, когда Бэкхён хватался и тащил веревку на себе. Между ними никогда не было правды; между ними всегда был он – О Сехун, которому хватало лишь пары слов, чтобы опустить Чанёля на колени. Его яд был настолько токсичен, что его хватало на месяцы. А затем колесо запускалось вновь. – Ты решил поиграть во взрослых людей, но делает ли это тебя достаточно зрелым? Бэкхён понимает, что у него перед Сехуном нет шансов; Сехун – живая эстетика, что в глазах такого мужчины, как Чанёль, настоящий купленный на колоссальном аукционе трофей. Таким, как Сехун, нет необходимости объяснять нулевую цену страсти; таким, как Бэкхён, со своими детскими романтическими иллюзиями в начале пути всегда кажется, что страсть – ключ к укромному местечку, которое навсегда останется лишь между двумя. Он все еще помнит его пальцы, его губы; огни большого города – лучи на сильной спине, тяжесть его тела. Я люблю тебя, будь рядом всегда. Но теперь это невозможно, теперь это ничем не прикрытая фальшь, добравшаяся до него непозволительно близко. Бэкхён помнит, как собирал чемоданы; как тщательно искал квартиру в Сеуле, желая лишь одного – чтобы ни один сантиметр не напоминал ему о том Нью-Йоркском притоне для самого себя, перепуганного и одинокого. Я научился жить без тебя. Прошло так много времени; он успел наполнить легкие новым воздухом, голову – новыми порывами, мечтами, стремлениями. А все началось с двух слов: – Я ухожу. Эти слова жгут язык синем пламенем. – Я ведь действительно любил тебя, Ёль. Чанёль не отвечает; он хватает его за руки и целует. Целует, отнимая тот самый чистый воздух, заставляя тонуть, задыхаться без единой попытки вынырнуть. Горячий язык очерчивает нёбо, и Бэкхён давится. Тем самым ядом, иммунитет к которому он уничтожал слишком долгими, невыносимыми одинокими – свободными ночами; для Чанёля происходящее между ними было своеобразной рутиной, для Бэкхён реабилитация стала пустотой. Бэкхён зажимает между зубов его нижнюю губу, и медный вкус крови окрашивает его гортань желанным отпором; он толкает его в грудь и уходит в гостиную. Единым порывом он запрыгивает на диван и срывает с петель раму фотографии, швыряя ее на пол. Слезы не остановить. Размывая рукой всю свою невысказанную, невыстраданную обиду, он пытается выдрать из рамы сам снимок, когда вдруг неожиданно за спиной слышит: – Не надо. Треск дорогой бумаги режет его руки; Бэкхён слизывает сочащуюся бесцветную кровь языком и продолжает рвать, рвать, рвать в клочья, в мелкий порошок до тех пор, пока последний фонарь не гаснет на вечной живой, на никогда не спящей авеню. Нью-Йорк, 2014. Нервно осматриваясь в пафосном холе Ritz-Carlton, Бэкхён ощущал себя загнанным в угол теленком на бойне. Это было абсурдно: переступить через собственную надуманную гордость и позвонить ему первым. А затем оказаться здесь, считать каждую секунду в ожидании швейцара и с приятной тягой предвкушать его. Абсолютно не способного на чувства человека. Пока швейцар вел его по длинному, шикарно обставленному коридору номера, занимавшего целый этаж, Бэкхён невольно задавался вопросом, скольких омег до него вот так же непринужденно провожал этот улыбчивый швейцар. Чанёль встретил его в гостиной с мальчишеской довольной улыбкой и во фланелевой бордовой рубашке в клетку, распахнутой на пару пуговиц на груди. Он пригласил Бэкхёна на ужин в Лонг-Айленде в морском ресторане, где подавали мидии и белое калифорнийское вино. На обратном пути в такси играл легкий джаз; им не было нужды разговаривать. Они ведь в Нью-Йорке, в городе жестких границ. И Бэкхён был ему безгранично благодарен за отсутствие скользких бессмысленных разговоров в попытках заманить его в свое логово. Все карты давно открыты, Бэкхён сам согласился сыграть партию в эту игру, и то искреннее понимание, с которым к нему отнесся Чанёль, его впечатляло. Бэкхён совсем недавно узнал о Чанёле правду. Во время ланча с Тэхёном друг ему рассказал о личной жизни Чанёля. – Он спит с собственным братом, – усмехнувшись в кулак, пропел Тэхён, выжидательно смотря на Бэкхёна, на чьем лице не дрогнула ни единая мышца. Будучи без пяти минут выпускником психологического факультета, Бэкхён был настолько нетрадиционен в своих сексуальных взглядах, что без лишнего драматизма принял эту информацию. Слишком долгое время он был приручен к отцовским рукам; слишком долго танцевал под их отрепетированный аккомпанемент: первый ряд в церковном хоре, балетная студия, президентская организация в старшей школе и абсолютно отсутствие свежего воздуха. Но теперь он здесь, один в огромном городе, звонит родителям лишь по выходным и познает окружающий мир таким, каким он предстает перед его наивными, широко распахнутыми глазами. Чанёль же в них был воплощением ирреального мира; той свободной нирваны, в которой нет писанных неизвестной рукой правил, где собственное желание – первоначально и безоговорочно важно. Бэкхён смотрел на него с единственным пониманием: он хочет стать отражением его мира. Чанёль заставлял его сублимировать; Чанёль заставлял рваться; Чанёль стал вдохновением, запрещенным наркотиком, взрывающим мальчишескую кровь. Их встреча стала воплощением Рубикона; Бэкхён еще маленький и до смешного наивный, желающий создать словом эликсир счастья и напивающийся до звезд на студенческих вписках. Чанёль же – ступень в небо; там, где обманчивый свет ласкает ступни жаром. Чанёль был воплощением красоты, стати и той внутренней силы, что ореолом кружила над его сутью истинного альфы. Будучи младше на пять лет, Бэкхён чувствовал себя рядом с ним защищенным, но не скованным. Чувствовать исходящую от него вседозволенность и одновременный контроль над внутренним – сумасшествие. Бэкхён понимал лишь одно: он хочет стать его особенной победой; разрушить грани доступных и легких омег. И Бэкхён собственноручно ослепил себя; спиной откинулся в паутину вечного разочарования, недосказанности и животной боли. Но только рядом с Чанёлем Бэкхён чувствовал себя настоящей омегой – желанной. И поэтому у него не было никакого морального права ревновать Чанёля к любой омеге, побывавшей в его постели. Но каждый раз, когда он прикрывал глаза, чувствуя, как шею терзает теплое дыхание, он видел перед собой его – О Сехуна. Он был в нем самом. Время с Чанёлем стало его отправной точкой; он менял его каждую секунду, он клеймил его, забивал до летаргической смерти, разводил на такую беспечно желанную взрослость. Чанёль дарил ему свет, кидал в одиночку в темном углу, оставляя дорожку из погасших свечей, заставляя на ощупь ползти вперед. А в качестве приза раскрывал пальцами его податливые губы и капал на язык свой яд. Бэкхёну всегда было мало; жажда стала его проводником. А затем случился их Нью-Йорк; и ладони приятной болью покалывало от его коротких взглядов, складывающихся в немые анаграммы, единственной моралью которых стали слова «ты большее, чем мимолетность». Очередная выставка, очередное оправданное скукой появление на ней Бэкхёна, шампанское с подноса и улыбка официанта, протягивающего ему визитку, где от руки был написан адрес отеля, ставшего не только для Чанёля временным домом. Такси остановилось у главного входа. Бэкхён снял жесткие кожаные туфли и босиком ступил на прохладный паркет, пока Чанёль разливал по стаканам водку, добавляя немного газированной воды и цитруса. – Я сегодня пас, – неловко улыбнулся Бэкхён, оставляя от себя стакан. Чанёль отпил ровно половину и озорно взглянул на него: – Таким хорошеньким мальчикам непозволительно оставаться светлыми, – острый язык полоснул мокрые губы. – Они слишком быстро лишаются своей исключительности. – Взрослые дяди же расщепляют свое сознание, оставляя реальную жизнь третьим лицам. Чанёль нахмурился, мгновенно теряя свою напускную беспечность. Только Бэкхёну удавалось лишить его любимого состояния – равновесия. – Мне нужно подышать, – произнес Бэкхён и вышел на балкон. Зажег последнюю в пачке сигарету, с горечью отвергнутого облегчения выпуская первый поток дыма. Там его учил курить Чунмён: до самого сердца, подпаял легкие и выжигая на ребрах дымовые детонаторы. С невеселой усмешкой Бэкхён пришел к выводу, что для Чанёля сигареты были приятным баловством, после него – стойкой необходимостью, неким сцеплением, педаль которого он порой своими слепыми глазами не различал. – Что я здесь делаю? – на родном языке. Этот вопрос – фатальность, рано или поздно настигающая каждого, кто силится прыгнуть выше своих возможностей. Ноябрьский пронзающий ветер трепал его сбитые на макушке волосы; глаза слезились фонарями, и угольные стрелки текли на коже. Это был его опыт – перерожденная боль. Чанёль накинул на его плечи свою безразмерную толстовку и в знак благодарности принял из пальцев сигарету, на выдохе рисуя на искусном лице молочное марево. Подпаленный фильтр сорвался с двадцатого этажа. – Твой страх играет против тебя. И, не нуждаясь в ответе, жадно целовал его одним из своих самых голодных поцелуев, заставляя быть жалким и нуждающимся, заставляя расти и злиться, заставляя дышать чаще и громче, путаясь в собственном сжавшемся до считанных сантиметров мире, в которых время рушится карточным домиком. Бэкхён пробовал свою беспечность на вкус. Перекладывал ответственность и бежал прочь. Выхватывал из его рук камеру и ввязывался в игру с тенями, играючи уворачиваясь от искушенных взглядов Чанёля, обуреваемого собственными воспоминания о прошлом, в котором он навсегда остался шальным и веселым, прогуливающим частную школу и убегающим из дома с единственной целью: рваться за собственной мечтой. Бэкхён пробуждал в нем усыпленное чувство полета, раскапывал то кристальное девственное вдохновение, похороненное под гнетом чужих глаз и собственного самолюбования. Сехун никогда не понимал его тягу к искусству; своим рациональным, скользким существом он считал, что Чанёль должен работать лишь на имя, что приносило ему чеки. Чанёль любил жить красиво, и однажды его ориентиры действительно сбились. Вместе с глянцем к нему пришло безличие и безостановочный секс. Так проще, когда нет ни знакомых лиц, ни силы, вложенной в чувства. Но затем с ним случился Бэкхён. И летаргия ослабила оковы. Чанёль понял, что хочет свободы – стать нормальным, совершенно обычным. Решение окончательно переехать в Нью-Йорк крепло в нем с каждым новым поцелуем, с каждой улыбкой, адресованной ему Бэкхёном. Он бы мог тысячу раз развернуться и навсегда уйти, но он понимал, что впервые в жизни вопреки собственным убеждениям он хочет остаться. Его глаза, его губы, каждый сантиметр души и тела заставляли Чанёля с замиранием перебирать страницы такой чуждой, такой далекой прошлой жизни. Он целовал Бэкхёна на ледяном осеннем ветру. Лунная дорожка уходила в самое небо. Чанёль чувствовал в себе неимоверную силу ждать. Бэкхён был угловат, неуклюж и очаровательно неопытен. Учить его искусству быть желанным, дарить ласку, мучить и снисходить до удовольствия – высшая степень доверия. Ладони ласкали искусную талию; легкими кусами вниз по шее – Бэкхён слабо стонал, отпуская свое напускное смятие, и Чанёль бередил собственные натянутые вены запахом розы, распускающей с каждым следующим прикосновением. Щеки – спелый румянец, и Чанёлю казалось, что губами он прикасался к прохладе лепестков. Он до предела возбужден; но Бэкхён еще кротко дрожал, еще слегка зажимал коленки и отталкивал его своими выпущенными шипами. И Чанёль целовал его волосы, погибал под запахами еще по-утреннему свежей, еще не сорванной розы. И только когда Бэкхён потянул его за мягкость кашемира обратно внутрь, Чанёль позволил себе отпустить их обоюдное неуверенное. Он раздевал его до сладкой муки медленно; запоминал помутившимся взглядом искривленную линию приоткрытых в немом крике губ, его алые щеки, его округлые пышные бедра и мягкий живот. Он никогда не дразнил его за, быть может, излишнюю стеснительность, он упивался его удивительным плавным телом. Он преодолевал собственные барьеры, мягким поцелуями лаская нежную кожу тазовых косточек, заглядывая в затянутое душным маревом наслаждения лицо и понимая, что между ними – бесконечность, но она не принадлежит им. Дыхание Бэкхёна неровное, несмелое; он – в позе эмбриона; на его теле – луна в облаке. Подушечками пальцев Бэкхён наигрывал колыбельную, а Чанёль смотрел на крылья его кротко вздрагивающих лопаток и думал о том, что это была их первая сцепка. Это был первый раз, когда Чанёль собственноручно открыл себя в обмен на доверие. Но Нью-Йорку плевать на голые души. Чанёль хотел спросить его о маленьком шраме на предплечье, но боялся бередить потаенное. В эту самую секунду Бэкхён улыбнулся и прошептал устало: – Мой отец не вовремя зашел в комнату, – его улыбка становилась шире, и Чанёль в очередной раз поразился его красоте. – И испортил мой первый поцелуй. Бэкхён стал вторым после Сехуна, которому он позволил остаться в своей постели на ночь. Бэкхён был теплый и миниатюрный. Он тихо сопел на его груди, прижимаясь к обвитой вокруг талии руке. Чанёль давно не спал настолько спокойным и мирным сном. Утром Чанёль не мог от него оторваться; теперь он знал, что касание губ к скулам – его приглушенные мягкие стоны; что пальцами вдоль по внутренней стороне бедра заставляли Бэкхёна мгновенно становится мокрым; что Бэкхён любил целоваться чувственно и долго, чтобы дышать становилось невозможно. Но самым удивительным было то, как Бэкхён краснел и огрызался на мимолетные комплименты, как пытался убежать и затонуть в бесконечном одеяле, как брыкался и хохотал, его заглушая. Они провели бесконечные часы в постели, играя друг с другом в любовь; любя друг друга. Чанёль набрался смелости и рассказал ему о Сехуне, а в ответ услышал немного о Чунмёне. Бэкхёну словно наждачкой прошлись по внутреннему, когда Чанёль с легкой улыбкой рассказывал ему об их играх на чердаке в доме отчима; как Сехун отдал ему свою девственность, как позволял над своим телом ставить любые эксперименты. Каждое слово, проникшее в его сознание, закрепляло шаткий пазл. Это было абсурдом, это было издевательством. Бэкхён знал, что Чанёль должен улететь в Гонконг на съемки, и до самого отъезда в аэропорт они не покинули двери этого номера на двадцатом этаже Ritz-Carlton. – Ты заставил меня чувствовать счастливо и неловко, – улыбнулся Чанёль, целуя его в макушку. Бэкхён выглянул в окно, где огни аэропорта имени Кеннеди слепили его осоловелые глаза. Он улыбнулся Чанёлю в ответ и сильнее сжал его пальцы, закрывая глаза. По аэропорту эхом разнесся голос, призывающий пройти на посадку; горло драло невысказанным. – Не уходи, – одними губами, полосуя их обоих. Вот только крови нет. Чанёль впился в его губы с такой яростью, что Бэкхён едва устоял на дрожащих ногах. А затем закинул на плечо сумку и ушел, ни разу не обернувшись. Сеул, 2015. Бэкхён склоняется над раковиной, ополаскивая горячее красное лицо ледяной водой. Его размытое искаженное отражение в зеркале вновь напоминает ему о собственной угловатой непривлекательности. Усталые и раздраженные глаза не спеша очертили собственное лицо, замечая свежее нервное высыпание на лбу, опухший нос и засечки на щеках. Он замученно выдыхает, когда замечает на пороге Чанёля, медленно приближающегося к нему. Перехватив его поперек груди, Чанёль касается губами красного уха, осторожно поглаживая покатую обнаженную спину, где из каждой мышцы торчит игла толщиной в палец. Чанёль режет руки в кровь, но не отпускает его; держит, пока Бэкхён давится остатком злых слез; держит, пока Бэкхён смачивает полотенце и утирает уже засохшие остатки смазки; держит, пока ведет его обратно в спальню. Бэкхён не противится, когда его укладывают на простыни, когда ложатся рядом – лицом к лицу; когда укрывают их обоих теплым одеялом. На его лице – усталость и отпущение. Чанёль целует его медленно, губами лаская чужие сухие губы, заставляя невольно жаться ближе и вновь переплетать пальцы. И до спасительной дрёмы осталось одно лишь мгновение, когда: – Перестань травить себя глушителями, – губами по холодному лбу. – Я все равно тебя чувствую. Все еще. Его слова – горечь; его слова – жизнь. – Раньше ты всегда бежал от меня, от этого запаха. Бэкхён утробно стонет, чувствуя на шее его горячие губы; пальцами вдоль по коже – тянущимся мёдом в кровь, и пульс заведен. Под ногами вновь влажно; Чанёль с улыбкой облизывается и тянется ниже, но Бэкхён сдвигает ноги. – Но теперь я здесь. Нашел тебя в этом огромном городе. Пришел к тебе. И Бэкхён тихо застонал, когда Чанёль коснулся своими жесткими пальцами его члена. Каждое движение стягивает невыносимой сладостью; член Чанёля твердый и крупный, сквозь ткань белья жмется к его бедру. – Чертов манипулятор, – горячо шепчет ему в ухо Бэкхён. – Я учу тебя чувствовать, – его голос срывается; Бэкхён стонет громче, мелко, часто, душно толкаясь в его раскрытый кулак. Капли пота стекают по его лбу, и они чертовски сладкие на вкус. – Продолжай врать себе, что тебе наплевать, – грудью к груди, и нутро пылает; Чанёль раздвигает ему ноги. Рукой вдоль по взмокшим волосам; Бэкхён чувствует его совсем близко, совсем как когда-то. И зажимает меж пальцев клок волос, тянет на себя, вызывая из напряженной груди болезненный стон. Чанёль едва не попал на его крюк. – Любишь меня, все еще любишь. И знаешь, что я тебя тоже. Бэкхён закрывает глаза; в сознании всплывает тот день, когда он впервые принес в квартиру его фото. – Единственное, что было важно, – игра теней, которая тебе всегда удавалась лучше всего. Чанёль смеется ему в лицо; собирает пальцами смазку и заставляет Бэкхёна задушенно стонать, позволяя вновь стать единым целым. – Всегда, Бэкхён, всегда, когда я был с ним, ты был рядом со мной, ты был во мне, – Чанёль касается уголка его губ язык; Бэкхён на вкус – роза в сентябре, почти опавшая, отбросившая шипы. – И он всегда об этом знал. Бэкхён истерично смеется, когда Чанёль в него резко входит: – Нет необходимости оправдываться. Толчки резкие, обрывочные; комната наполняется уксусным привкусом пота и смазки. – Знаешь, он называет тебя уродливым. Лицо Бэкхёна искажается задушенным наслаждением; он сипло вскрикивает, чувствуя его в себе полностью. – Конечно, так обычно ведут себя дети, когда у них отбирают любимую игрушку. И Чанёль во власти ярости. Он падает ему на грудь и ведет носом по влажной впадине ключицы, оттягивая зубами кожу, чувствуя, как крепче его обхватывает ногами Бэкхён. – Хватит прятаться, – сквозь болезненное марево Чанёль поднимает на него мутные глаза, замедляя темп. Бэкхён жалобно скулит, побуждая его продолжить. – Сегодня… ты мой, – каждое слово отдавалось колющей болью внутри, где все стянуто спешно, неумело. – Но ты должен наконец остановиться. Чанёль лихорадочно смеется и прижимает его к изголовью кровати, лишая последней возможности двигаться. Гневные, яростные поцелуи ожогами горят на коже; Бэкхён под ним лихорадит, с каждым следующим толчком вновь и вновь погибая. Один лишь образ Сехуна, такого же развязного, такого же мокрого и открытого, заставляет его сильнее сжиматься в Чанёле, обнимать его крепче, не отпускать никогда. Не влюбляйся в него, не позволяй себе любить того, кто тебе не принадлежит и никогда не будет, – он вспоминает свои слова, выпущенные в небо вместе с тем самолетом, что увез Чанёля от него в Китай. Бэкхён хватает его за плечи и тянет на себя, меняя местами. Возвышаясь над его телом, Бэкхён умело его седлает, не выпуская из себя. И блаженное чувство контроля заливает его – через край. Он раскачивается на нем, опережая секунды, невесомо, едва слышно выкрикивая в воздух его имя – чувствуя, как внутри набухает узел. И бежать теперь некуда. Время вышло. Чанёль не пытается прервать сцепку; он подтягивает его ближе и обнимает, укладывая мокрую горячую голову себе на грудь. – Будь моим, – шепчет Бэкхён ему в губы, когда Чанёль впервые в нем вздрагивает. – Только моим. – Все, что угодно. Все, что попросишь. Бэкхён хохочет, но смеха не слышно; потому что в свободном падании всегда глухо, всегда пусто. Сеул, 2016 год. – Я под глубоким впечатлением, – Чунмён обменивается прощальным рукопожатием с Ким Минсоком – молодым психотерапевтом, имеющий частную практику в Японии. – Бэкхён-щии, вот увидите, ваша книга спасет не одну разбитую душу. Бэкхён следом пожимает ему руку и делает глоток вина из лунного бокала. – О, не сомневаюсь, – улыбается Чунмён и смотрит на Бэкхёна. – Работа над ошибками успешно завершена, да? Бэкхён смотрит на них обоих и салютует бокалом: – Особенно, когда тебе за это отлично платят. Бэкхён оставил альф ради нового бокала вина, отходя в другой угол зала. Приглушенный зимний свет струится через стекольные рамы, придавая этому месту налет необходимой интимности. Приглашенные гости, в основе своей уважаемые врачи и журналисты, не позволяют себе излишне повышать голос, за что Бэкхён был им по-человечески благодарен. – Может, нам стоит поговорить о твоем мальчике с камерой, чтобы ты хотя бы долю своего внимания обратил на твоих гостей? – Да брось, – усмехается Бэкхён словно иглой по стеклу. – Сейчас я стою здесь с тобой, а не с ним. Ты все же сорвал свой куш. – Бэкхён, – Чунмён заставляет его посмотреть на себя. – Возможно, сейчас не лучшее время, но я бы хотел попросить у тебя прощения. Бэкхён с интересом заглянул ему в глаза, где от прошлой усмешки не осталось и следа: – Неужели и до тебя добралось чувство вины? – Возможно, это возвратное, – Чунмён попытался приобнять его за плечи, но Бэкхён вовремя отступил назад. – Это был твой выбор, и я его полностью поддержал, – с легкой улыбкой отвечает Бэкхён, но делает слишком глубокий глоток. – Зато теперь ты стал уважаемым врачом. Кто знает, что бы с нами стало, если бы ты не уехал тогда учиться в Европу. – Ты прав… – мягко улыбается Чунмён, и его глаза мгновенно наливаются мальчишеским интересом. – И все же, неужели ты и Пак Чанёль? Я слышал, что вы даже переехали из Нью-Йорка, чтобы жить вместе в Сеуле. Бэкхён не чувствует под ногами опоры. – Поверь, Чунмён, это абсолютно не твое дело. Понимая, что перехватил инициативу, Чунмён продолжает: – С такими персонажами, как Пак Чанёль, все тайное рано или поздно станет явным. Но, похоже, между вами все конечно? Недавно я читал, что он много времени проводит в компании актёра О Сехуна. А ребенок, Бэкхён, он его? Бэкхён вздрагивает и смотрит в пол-оборота на вошедшую в ресторан пару. Чанёль помогает Сехуну снять с плеч пальто, а затем поправляет забившуюся складку на белоснежной рубашке. Бэкхён невольно заглядывается: стройность и длина красивых ног подчеркнута темно-синими брюками и дорогими кожаными ботинками; глядя на его грудь в плотно застегнутой под горло рубашке, Бэкхён невольно замечает, что за тот год, что он его изредка видел лишь в глянце, Сехун повзрослел – стал крупнее. Из фриковатой модели он превратился в удивительно красивого молодого человека с присущей ему породой, отраженной в каждом движении, в мимолетно брошенном взгляде. Чанёль приобнял его за плечо, с улыбкой здороваясь с кем-то из журналистов, а Бэкхён смотрит на него и понимает, как же он прекрасен в своем строгом черном костюме. Он смотрит на них, как на пару, и мысль, что они идеально смотрятся рядом друг с другом, сродни яду черной мамбы. – Пак Чанёль определенно знает толк в омегах, – усмехается на фоне Чунмён, заставляя Бэкхёна невольно обхватить себя свободной рукой. – Невзрачный Бэкхённи как единственная стабильность этого мира, – Сехун забирает свой бокал шампанского, из-под опущенной осветленной челки вглядываясь в Бэкхёна, несмело улыбающегося какому-то пожилому человеку. – И все же твои ориентиры слишком неоднозначны, Ёлли. Чанёль прикусил губу, осматривая фотографии, которыми стилизован зал: – Смотри, как бы и твой радар не пришел в непригодность. – Это угроза? – его темные глаза нехорошо блеснули; Чанёль не может не отметить, каким желанным он выглядит сейчас. – Это пожелание наконец закрыть свой рот, – огромное полотно реки Хан затмило его сознание; размытые серые линии словно не тронутой рукой человека воды – проводник в душевное и потаенное. В одинокое и правильное. В то, что помогло Бэкхёну в этот день презентовать свою первую книгу. – И я не совсем понимаю, какого черта ты здесь вообще делаешь. Сехун довольно рассмеялся: – Для начала посмотри вон в тот угол, – Чанёль оборачивается следом за ним и видит серию тех самых фотографий Сехуна, сделанных Бэкхёном полтора года назад. – Его агент выслал мне приглашение в благодарность на разрешение использовать фотографии. О, и подписанный экземпляр его сопливых советов для течных омег. – Эта книга слишком помята и побита для той, к которой ни разу не притрагивались, – ведет бровью Чанёль, заставляя Сехуна зардеться. – Она все равно не дотягивает до твоего уровня, как и сам он, – Сехун одним глотком допивает свой первый бокал шампанского. – Ты слишком себе льстишь. – Продолжай повторять это каждый день, и, возможно, однажды это станет твоей правдой, – и с веселой ухмылкой Сехун кивком приветствует Бэкхёна, поднявшего в их сторону глаза. Чанёль видит рядом с ним Ким Чунмёна; эту самовлюбленную скотину, оставившего восемнадцатилетнего Бэкхёна совсем одного в Нью-Йорке, в первый год его учебы в университете. Бэкхён мелко подрагивает, сжимая в руке явно не первый бокал вина. Будь Чанёль лет на пять моложе, он бы без сомнения размазал этого урода по стене, но, заглядывая назад в свое покошенное прошлое, Чанёль лишь продолжает смотреть, горячим затылком чувствуя, что он у Сехуна на мушке. – Ты посмотри-ка, какого красавца Бэкхённи удалось подцепить, – Сехун едва заметно указывает на нахально смеющегося рядом с Бэкхёном мужчину. – И как ему это только удается? Должно быть, он действительно неплох в постели, раз сначала привлек тебя, но решил не останавливаться. Наплевав на контингент с налетом благородного пафоса вокруг, Чанёль хватает его пальцами за подбородок и до красных отметин сжимает худое лицо. Меж их губ – пара сантиметров; от Сехуна пахнет спиртным и душным одеколоном. – Когда-нибудь ты сможешь уяснить своей тупой башкой, что Бэкхён только мой. И он намного большее, чем просто секс. Всегда был и всегда будет. Понимая, что слишком многое себе позволил, Чанёль резко выпускает Сехуна, видя его искаженные болью губы. Сехун смеется ему в лицо. Чанёль оборачивается туда, где оставил полный надежды взгляд Бэкхёна, но все, что он увидел, – его быстро удаляющуюся спину. Чунмён абсолютно спокойно допивает свое вино, обмениваясь с гостями мимолетными приветствиями. Когда Чанёль выбегает на улицу, такси уже трогается с места. Чонин спит беспокойно; он тяжело сопит и постоянно крутится в своей кроватке, заставляя Бэкхёна бессонно дежурить возле. Но когда первое рассветное солнце полосует его красные больные глаза, он сдается и переносит сына в пустую безразмерную кровать, позволяя себе несколько утренних часов дрёмы. Чанёль ушел ночью; без лишних слов. Понял, что Бэкхёну нужно его личное время, не отнятое ничьим чужим вниманием. Любовь, тело, секс – Чанёль имеет сполна каждую составляющую его личного успокоения, кроме веры. Ее Бэкхён никогда ему не обещал, себе – не мог позволить отдать даже теперь, когда у них общий годовалый сын. Чанёль вернулся поздним вечером и нашел его с Чонином в гостиной; Бэкхён тихо напевал детскую песню, убаюкивая их обоих. На Бэкхёне все еще была надета дневная бежевая рубашка, на поджатых ногах топорщились клетчатые брюки, волосы пухом бились на макушке. Бэкхён был очаровательно растрепан, и Чанёль сказал ему, что он ужасно красивый. Следующее, что сделал Бэкхён, – ушел в ванную, где выплеснул на лицо ледяную воду, размазавшую остатки легкого макияжа по щекам. В разводах Бэкхён напоминал Пьеро. Чонин на руках Чанёля быстро уснул, и, прикрыв за ними обоими дверь в детскую, Бэкхён попросил его уйти на некоторое время. Им невозможно быть рядом друг с другом, когда жизни обоих находят необходимое равновесие. Чанёль не хотел уходить; единственное, чего он хотел – сжать Бэкхёна в объятиях, прижать к себе и спросить, умолять рассказать ему, что произошло, почему он вновь стал несчастен. После того, как родился Чонин, Бэкхён превратился в сгусток страха с примесью настоящего человеческого счастья. Бэкхён словно встал на последнюю ступень поиска счастья, и каждую свою маленькую победу, каждое разочарование он отражал на бумаге. Его книга – пробы и ошибки, подытоженные многоточием. Идти было некуда; таксист вез его по адресу Сехуна. Брат встретил его в нижнем белье с совершенно отвратительным выражением победы на лице; в гостиной Чанёль замечает чужое присутствие. Ким Чунмён в расстегнутых брюках и без рубашки. – Тебе действительно абсолютно плевать, кто тебя трахает, а? – взревел Чанёль, хлопая дверью. – Им ты кому мстишь? Бэкхёну или мне? Сехун скрещивает руки на груди: – Ты такой непостоянный, – усмехается. – Сначала ты орешь, что тебе абсолютно плевать, затем заявляешься сюда и предъявляешь свои абсурдные претензии. Чунмён мой гость сегодня, а гостей заставлять ждать невежливо. Так что будь любезен… – О, муж Бён Бэкхёна, – в дверях спальни появляется Чунмён, с ног до головы оглядывая разъяренного, растрепанного Чанёля, – так какое тебе дело до того, кто трахает твоего брата? – Свали отсюда, – выплевывает ему в лицо Чанёль. Чунмён собирается возразить, но Сехун поджимает губы и взглядом просит уйти. Через пару минут за ним закрывается дверь. – Какого хрена ты это делаешь? – его лицо сереет от злости. – Трахаюсь, – улыбается Сехун, переступая с ноги на ногу на холодно полу. – То, что я омега, не лишает меня права выбирать партнеров. Не чувствуя под ногами опоры, Чанёль в едином порыве хватает его за плечи и прижимает к пустой стене – до хруста. Когда Сехун начинает дрожать, Чанёль понимает, что для него это слишком. Несмотря на свой рост, Сехун легкий, слабый. – Убери от меня руки. Чанёль отпускает. – Почему он, Сехун? Потому что Бэкхён? Решил трахнуть его назло? Сехун закатывает глаза, цокая языком: – Ответь мне на один вопрос: почему ты, а не твоя омега пытается залезть в мое грязное белье? – Потому что я честен с ним, как и он со мной. Я чертовски устал от твоей лжи и этих поганых интриг. Оставь его в покое. – О боже, Чанёль, – Сехун смеется с показным криком ему в лицо, – Чунмён никогда с ним не встречался. Трахая его девственную задницу, он делал ему одолжение. Чанёль скрипит зубами, натягивая нервы обоих до самых высоких нот. – И как он, хорош? Молоко обсохнуть успело? – Он одного с Бэкхёном возраста. – Бэкхён омега, это другое. Сехун ведет плечом, приближаясь: – Знаешь, как он меня трахает? Как будто сдает свой итоговый экзамен, пытаясь впечатлить приемную комиссию своей излишней эрудированностью. Он отличный ученик, он обожает пробовать новое, он открыт для любых экспериментов. А мне чертовски приятно его обучать. Пальцами Сехун ведет от плеч к ключицам; пальцы теплые, мягкие – у Бэкхёна они чуть жестче, в них больше силы. – Ты никогда не мог и сможешь почувствовать себя так же, как он. Я слишком хорош в постели, а Бэкхён перестал боготворить тебя в ту самую секунду, когда у него родился ребёнок. Чанёль выпутался из его рук, хватаясь за косяк: – То есть, тебе не хватало хорошего члена? Как долго твоя кровать пустовала? День? Два? Ты кончил, Сехун? Сколько раз он доводил тебя? Или всякий раз спускал на простынь? – Я сбился со счета. – Тебе хватило? – Хватило. Чанёль обессилено прикрывает глаза; он не понимает за кого спрашивает, за себя или за Бэкхёна. – Думаю, Бэкхён не смог довести его даже до одного оргазма, – опять смеется; Чанёлю кажется, он видит кровь между его идеальных зубов. – Он был лучше меня? – Он другой. У тебя больше, он выносливее, – Сехун на пару шагов отошел внутрь, впервые в жизни понимая, что ярость Чанёль переросла из игры в реальность. В поисках реальной боли Чанёль швырнул открытую бутылку вина в стену, чувствуя в ладони мелкие осколки: – ОН БЫЛ ЛУЧШЕ МЕНЯ? Хитрая, довольная улыбка искажает лицо Сехуна: – Нет, Чанёль. Ты всегда был лучше, ты мужчина, он – мальчишка. Он сыплет всяким пафосным мусором, пока вдалбливает меня в кровать. Скажи, а ты говорил Бэкхёну, что любишь его, пока трахал? Даю сто тысяч за то, что он течет от этих слов. Жаль, что он так и не понял, где его место. – Задай этот вопрос себе. – Где мое место? Тогда сначала ответь на вопрос, почему ты сейчас здесь, Пак Чанёль, а не в супружеском ложе вместе со своим уродливым мужем и вашим спиногрызом? Ах да, наверное потому, что ты всегда был и будешь принадлежать только мне. И мы всегда будем вместе. Чанёль смотрит в его абсолютно безжизненные глаза и ищет ответ на свой единственный вопрос: – Почему именно Ким Чунмён? Сехун лижет губы с той же скоростью, что вино течет по обоям. – Потому что я знал, что ты взбесишься и приползешь сюда. Чанёль взглянув на свою кровоточащую ладонь, открывает дверь и смотрит через плечо: – Оставь меня в покое, гребаная сука. Играя с собственной тенью на опережение, Чанёль возвращается домой следующим вечером, но квартира освещена темнотой. Чанёль глубоко дышит закупорившимся воздухом, но не чувствует присутствия Бэкхёна. Желание прижать его к себе, вдохнуть никогда не увядающую розу, что своим ароматом обязательно бы смыла все ту страшное, извращенное естество Сехуна, бередившее его вены все эти бездарно потраченные годы. Чанёль зажег свет в спальне, и первое, что он увидел, – пустая детская кроватка, пустая тумба, что всегда была уставлена бутылочками, игрушками и книгами Бэкхёна; взгляд невольно обводит стену, заостряется на шкафах, в которых такие же пустые дыры, наполненные лишь парой его рубашек и пиджаков. Пропало, абсолютно все пропало. Чанёль гонит за двести, ведомый собственной тенью, рвется в прежнюю квартиру Бэкхёна, что тот снимал полтора года назад. Но когда спустя десять минут ему никто не открывает, когда среди теней под дверной щелью зияет пустота, а сонный мальчишка с сигаретой между зубов, что вышел покурить в проем, сообщает ему, что эту квартиру снимают молодожены, которые сейчас в отпуске, Чанёль чувствует тошнотворный ком в горле. Сеул, 2014 г. – Чанёль… Чанёль-а… Цепкие когти глубокого сна вонзились в его ноющую голову, когда Чанёль открыл глаза, болезненно вглядываясь в густую темноту. – Чанёль-а, пожалуйста, пожалуйста, проснись… Чанёль заставил себя сфокусироваться на размытой реальности и резко распахнул глаза, видя рядом с собой сжатого и тихо стонущего Бэкхёна. – Бэкхённи, – Чанёль мгновенно сел на постели, касаясь ладонью его мокрой насквозь пижамной рубашки. – Бэкхённи, что случилось? Где болит? – Живот… – Бэкхён лихорадочно горел, истекая мелким липким потом. – Малыш… Чанёлли, мой малыш… принеси воды, скорее… – рука, прижатая к его животу, мелко дрожала. Отбросив остатки душной ночи, Чанёль откинул одеяло и с неподдельным ужасом увидел темные разводы на простыне. – Сейчас, маленький, потерпи, потерпи, Бэкхённи, я сейчас. Чанёль схватил с тумбы телефон и выбежал из спальни; в два длинных шага он оказался на кухне. Руки – расшатанные шарниры; он хватает стакан, второй, откупоривает бутылку и льет мимо – огромная лужа под ногами, такая же черная, и Чанёлю кажется, что кровь льет по его ногам. Чанёль побелел и вслепую набрал номер скорой – рефлексы, отравленные страхом. – Первая беременность, тридцать первая неделя, кровотечение. Ему очень больно, пожалуйста, скорее. Когда он вернулся в комнату, Бэкхён тихо плакал, словно в бреду, словно самую девственную, самую чистую, единственную мантру, в которую он верил, одними губами шептал: – Пожалуйста, не забирай его у меня, еще и его… Чонин родился на свет поздним июльским вечером, своим пронзительным яростным криком оповещая весь мир о своей первой и, возможно, самой главной победе – обманом неизбежной фатальности, которая была неподвластна ни врачам, ни самому Бэкхёну, давно потерявшему связь с реальностью. Чанёль смотрел на него, слишком маленького, но, как говорили врачи, совершенно здорового и ужасно везучего. Чанёль держал крошечный теплый сморщенный комочек в своих огромных руках и не смог поверить, насколько этот бойкий малыш прекрасен. Сидя в мягком больничном кресле, невесомо прижимая к пропускающей удары раненой, абсолютно чистой любовью груди сверток, Чанёль абсолютно точно понимал лишь одну простую истину: он готов подарить ему свою жизнь, если понадобится; теперь он будет жить так, словно Чонин всегда будет смотреть на него с высоты своего крошечного роста, заглядывая в самую душу. Измученный Бэкхён мирно дышал в спокойном сне, и Чанёль в очередной раз поразился его удивительной естественной красоте. Бэкхён был олицетворением того, что ищет каждый: уютное сердце, распахнутая душа и невероятные глаза, в которых заключен весь их маленький мир, который теперь они разделят на троих, если только Бэкхён захочет. Но, возможно, Чанёль просто слишком сильно сжал собственные яйца; спустя полтора часа забвения на руках с сыном он положил его в кроватку и вышел из палаты, чтобы покурить в больничном дворе. Почуяв острый тошнотворный запах сигарет, дежурившая сестра не позволила ему вернуться обратно, отправив отсыпаться домой. Сил менять простыни у него не осталось, поэтому упав на кожаный диван в гостиной, Чанёль счастливо прикрыл глаза, воображая их будущую жизнь, сюжет которой он неумело украл из рекламы нового семейного коттеджного поселка: вот они с Бэкхёном с валиками стоят на стремянках и перекрашивают стены в небесно голубой; на Бэкхёне – одна из его клетчатых рубашек и гетры, на Чанёле – просторная старая футболка и джинсы, спадающие с бедер. Вот Чонину уже три года, и они решаются завести добродушного лабрадора, с которым каждое утро гуляют в парке «Ханыль» и весело хохочут, когда неуклюжий щенок путается в своем поводке и заваливается на бок. По вечерам, когда Чанёль будет возвращаться с достойной семейного альфы работы в каком-нибудь журнале, с порога он будет слышать заливистый детский смех и шутливое ворчание Бэкхёна, а в квартире будет пахнуть корицей и обновившей лепестки розой. Со временем они переедут в пригород и поселятся в частном доме с кирпичным камином, будут жарить зефир в огне и пить горячий шоколад из огромных чашек. Они обязательно будут счастливы. Чанёль спокойно заснул, отравленный извращенной американской мечтой, чтобы наутро проснуться в поганой сеульской действительности. Сеул, 2016 г. Телефон молчит третьи сутки; Чанёль пьет порядком остывший кофе и бездумно смотрит в пустоту под завязку забитого перекрестка, своими сонными красными глазами даже не надеясь на счастливую случайность увидеть его. Он любит его; любит их маленького сына – свою семью. Но платить по счетам выходит непосильно дорого для его нынешнего положения, потому что оборачиваясь назад, он все еще видит призрачный дым, в котором победно скалится Сехун. Он всегда был за его спиной. Чанёль всегда знал, что ему нет равных в постели, но за ее пределами он чувствовал себя параноиком, посаженным на американские горки, которые рано или поздно сойдут с рельсов, а сам он допустит ошибку в жизни, которую обычные люди называют повседневной. Выкинуть его из головы больше не кажется увлекательной головоломкой, над которой предстоит еще много работы; Бэкхён теперь навсегда в Чанёле, и его мимолетно брошенные слова, когда они вместе сидели у кроватки трехмесячного Чонина, когда его мучали детские боли, клеймом выжжены на загривке. – «Я бы перевернул весь мир с ног на голову, если бы это помогло нам стать настоящей семьей». Чертов идиот, ведь он собственными руками вырывал между ними ров, что ни перепрыгнуть, ни перелететь теперь. Чанёль заказывает еще один кофе, а когда возвращается, чувствует вибрацию его разряжающегося телефона. – Помнишь, ты как-то мне сказал, что иногда нужно уйти слишком далеко, чтобы попытаться догнать? – голос Бэкхён спокоен; в трубке слышится посторонний шум, и Чанёль понимает, что он находится на проезжей части. – Да, но только если чувствуешь в себе силы не задохнуться. – Что же, тогда пора выбросить мою последнюю пачку сигарет, – Чанёль знает, что он улыбается. – Но в этот раз жертва не я. Чанёль всегда знал ключевую проблему Бэкхёна: он никому не верил, даже себе – нет, никогда. Но именно Чанёль надломил его уверенность в абсолютной неспособности быть честным; Чанёль был прямой, грубый и сырой, но именно он целовал его сильнее всех, не подчиняя – убеждая. Чанёль никогда не делал одолжений, он всегда задавал правильные вопросы, на которые не существовало отрицательных ответов. И если бы не его двойное дно, теперь Чанёль это понимает, Бэкхён бы наконец смог перебороть не только себя, но и залатать его собственную надменность и желание обладать. – Чанёль, – его голос слегка дрогнул. – Я сделал это потому, что устал обманывать нас обоих. Мое место не рядом с тобой. Как и твое – не со мной. Чанёль устало трет переносицу; груз его плеч едва ли подъемный. – Почему ты просто не смог отпустить себя? – Потому что я реалист, – Бэкхён прерывисто дышит, а Чанёль различает на фоне сигнал сирены в машине. – И ты всегда будешь спать в нагретой третьем телом постели. Чанёль стискивает горькие от переизбытка кофеина зубы. – Ты всегда был большим фантазером. А я в сотый раз говорю тебе, что хочу быть только с тобой. Всегда. Тишина в ответ рвет перепонки. – Не молчи. Чанёль слышит тихий смех, от которого ему хочется пустить пулю в висок. – Ну хорошо, предположим, я тебе сейчас снова поверю, развернусь и прибегу обратно. Но что мы будем делать дальше? Сделаем на заказ кровать для троих? И я имею в виду не для того, чтобы делить ее с нашим сыном. Злость кутает его в свое полотно; если бы он мог, он бы швырнул эту чашку в стену, где чертовы часы крадут у него драгоценное время, отводя возможность лишь на нелепые оправдания. – Перестань все сводить к чертову сексу! – рукой он зарывается в волосы и яростно тянет их. – У меня ничего с ним не было с того самого время, когда мы сцепились. Чанёль знает: он не верит ему ни секунды; и Чанёль виноват в этом сам. – Почему, Чанёль? Необходимость отвечать бьет сжатым кулаком по легким; говорить о том, что он чувствовал, всегда казалось уделом омег, склонных к чрезмерной плаксивости и сентиментальности. Это было так трудно: преодолеть самого себя, свои собственные страхи, что из года в год становились фундаментом убеждений, опускавших его на дно. – Потому что я тебя люблю, Бэкхён. Только тебя. Всегда. Не уезжай от меня. Чанёль закрывает глаза, чувствуя, как кровь растягивает вены; Чанёль дрожит. Он слышит учащенное отрывистое дыхание и едва удерживает себя за столом, чтобы не сорваться в заведомо проигранную погоню. Чанёль знает, что он еще не готов; его сердцу предстоит закончить невыученный когда-то урок, прежде чем попытаться поймать. – У меня рейс сегодня вечером обратно в Нью-Йорк, а телефон вот-вот разрядится. Я возвращаюсь домой, Чанёль. А ты решай, на сколько тебя еще хватит вот так хвататься за пустоту. Бэкхён сбрасывает звонок, а Чанёль видит на ладонях собственные слезы. Нью-Джерси, 2016 г. Бэкхён с улыбкой целует клокочущего Чонина, а затем ставит его на шатающиеся ножки, и они не спеша бредут по кирпичной дорожке к небольшому седану, припаркованному возле детского сада, куда Чонин ходит в ясли. Прошло почти полгода после возвращения Бэкхёна домой. Когда после утомительного рейса, пытаясь успокоить уставшего и голодного Чонина, Бэкхён вошел в свою старую квартиру, он понял, что будто зашел в собственные раны, разодрав их голыми жесткими руками. Бэкхён рыдал всю ночь, абсолютно не понимая, что ему делать дальше; убегая из Нью-Йорка двумя годами ранее, все, что он желал, – похоронить в этих стенах все свои страхи не справиться. Но в итоге все вышло по первому сценарию: побег, фантазии, забвение, травма. Бэкхён всегда так отчаянно пытался отыскать рецепт человеческого счастья, но все, что получил он за годы поисков, – страшное чувство вины и рубцы по всей поверхности едва колышущегося сердца. Решение уехать из Нью-Йорка пришло к нему с первыми лучами солнца, когда сопящий на соседней подушке Чонин жмурился едва пробившимся сквозь затянутые тучами лучи. Нью-Йорк теперь был для него безвозвратно мертв; в нем больше не было смысла, на него не осталось абсолютно никаких сил. Спустя неделю Бэкхён выставил подаренную родителями квартиру на продажу и попросил временно пожить у них в Бостоне. Когда Бэкхён с маленьким Чонином показались на пороге, его папа долго обнимал сына и внука, с абсолютным ужасом задаваясь одним единственным вопросом: «Что стало с его лучезарным мальчиком? Что с ним сделала эта чертова взрослая жизнь?». Позже, в первую же ночь, что Бэкхён провел в своей старой комнате, где прошла вся его светлая и по-настоящему влюбленная в жизнь юность, он понял самое главное: он больше не расценивает свое время как убежище от неизбежного; он свободен от вечных предчувствий снова быть брошенным, снова делить его на двое. Отцы влюбились в Чонина с первого взгляда, давая Бэкхёну необходимую передышку; гонорар за книгу был внушительным, доход – солидным, поэтому одним октябрьским утром Бэкхён отправил письмо с отказом работать на расстоянии Чондэ. Глядя на проворно бегающего на заднем дворе за радужным мячом Чонина, он решил, что с него хватит погони за признанием. Покупатели нашлись быстрее, чем ожидалось, и вот он продает свою студию Лу Ханю – выпускнику Йельского университета, у которого в глазах все то, что Бэкхён умудрился растерять; без сожаления, он ведь еще не разучился окончательно мечтать. Он окончательно бросил курить, больше не притрагивался к вину, в котором так любил глушить бесчисленное количество образов, что всегда безвозмездно дарил ему Чанёль. Чувствуя, что стесняет своих уже немолодых родителей, лишая их возможности проводить тихие вечера друг с другом, он решился на покупку небольшого дома в Нью-Джерси, где самые лучшие школы и парки. Где Чонин проведет хорошее спокойное детство, прежде чем оставить его ради покорения большого города. А если у него не выйдет, то дорога до дома получится короткой. Бэкхён выбрал дом со светлыми стенами и просторной кухней, а в детскую комнату повесил ночник в виде созвездия Чонина и купил ему разноцветные кубики. Первое время Бэкхён проводил все время с сыном, читая ему сказки и обучая элементарным словам. И когда Чонин впервые сказал «папа», пусть не на родном языке пока что, Бэкхён счастливо улыбался, понимая, что поступил абсолютно правильно, пусть и след ботинка на собственном горле до сих пор не выцвел окончательно. Он больше не видел огней большого города; он дышал полной грудью. Но оглядываясь назад, Бэкхён понимал, что жизнь в Сеуле воспитала его; она сделал его решительным, она обучила его расчету. В Сеуле он понял, что значит – выживать. Он до сих пор помнит то горькое чувство фатальности, когда в ночь, когда он выгнал Чанёля, ему позвонил Чунмён: – Твой муж чокнутый псих, – со смехом выплюнул он. – Он едва не разнес квартиру своего братца, когда увидел меня в его постели. Бэкхёну в ту секунду стало невообразимо жаль и Чанёля, и Сехуна. Если первый окончательно погряз в своем желании контроля, то второй был совершенно статичной шлюхой, зарабатывающей не своим ртом, а дешевыми спектаклями, на которые велись такие ослепленные собственники, которым был Чанёль. Понимание того, что с клинической психологией покончено навсегда, пришло к нему в одночасье. Когда стены нового дома постепенно начали давить на него своей притягательной светлой пустотой, Бэкхён решился на поиск новой работы. Чонина взяли в ясли со словами, что он очень развитый и послушный мальчик, и Бэкхён с легким сердцем начал рассылать резюме. Через пару недель состоялся его первый рабочий день в книжном издательстве. С тех пор у Бэкхёна был свой небольшой уютный офис с кактусом и большим окном, безлимитный кофе в кофемашине и воспитанные коллеги, занятые исключительно своими делами. Бэкхён готовил по утрам вкусные завтраки, затем вел совсем не сопротивляющегося сына на занятия, после ехал на свою работу, что приносила ему полное удовлетворение от каждодневной качественной литературы и неспешных диалогов с интеллигентными людьми. После пяти вечера он забирал Чонина из сада, они всегда выбирали самый длинный маршрут до дома, чтобы проехать мимо широкой безлюдной набережной и полюбоваться пастельной озерной красотой, которая всегда оставляла после себя легкое послевкусие приобретенного покоя. Дома они кутались в теплые пижамы возле телевизора, и, пока Чонин мастерил из своих кубиков всякие диковинные фигуры, Бэкхён уделял немного времени своему внутреннему, читая легкую литературу или неспешно переключая каналы с любимыми, возможно глупыми, но такими расслабляющими шоу. Перед сном Чонин принимал лавандовую ванну и сладко засыпал под колыбельные Бэкхёна. И каждое новое утро Бэкхён открывал глаза, делая глубокий чистый вдох, будучи абсолютно уверенным, что его огненное кольцо наконец сомкнулось и было уничтожено до мелкого пыльного пепла. Поэтому когда весенним ленивым утром у Бэкхёна зазвонил телефон, он сделал глоток горячего шоколада и не посмотрел на экран; а в следующее мгновение был парализован: – Бэкхён? Это Чанёль. Я в Нью-Йорке. Нью-Йорк, 2016 г. Перешагнуть порог выставочного зала музея современных искусств – несомненный шаг в прошлое, которое осталось далеко позади. Бэкхён не чувствует тяжести до того мгновения, пока не оглядывает зал в приглушенном свете, выдержанном в холодных тонах. Бэкхён видит себя, и на его простуженном горле узлом вьется наждачный узел, и ему сразу же нечем дышать, а пространство вокруг – вакуум, Бэкхён в центре. Он смотрит на свои фотографии, развешанные по периметру, и абсолютно не помнит и половины мгновений, запечатленных Чанёлем. Его улыбка, его смех и слезы; глаза – прикрыты, он сонный, спящий. Обнаженный, в его рубашках, в смокинге. На рассвете, в закатном солнце, ловящий снежинки ртом. Бэкхён в каждом кадре абсолютно разный; он удивительный. И этот зал - словно исповедь, посвященная одну единственному человеку. Бэкхён понимает, что плачет; плачет не по себе, не по ним – по течению, в мирном русле которого он забыл о таких исключительных моментах, что теперь навсегда на пленке, на бумаге. Боль и тоска, смех и счастье смешиваются в одну палитру, и Бэкхён видит себя в новом цвете. Их миллионы, и все – лишь для него. Ему абсолютно не нужны слова Чанёля, чтобы понять лишь одно – выбор сделан, решение об одном конце бесповоротно. Под каждой фотографией – маленькая лампочка, что подсвечивает раму; это не намек, это прямое побуждение смотреть лишь на него одного. Бэкхён смотрит на рекламный щит возле входа в зал и видит название выставки: «В поиске счастья». И это финальный штрих, это та самая точка, завершающая их бесконечное, сводящее с ума многоточие. То уважение, которое Чанёль оказал ему даже сейчас, спустя полгода абсолютной глухой разлуки, заставило сердце уже забыто, но так восхитительно трепетать. Официант с таинственной улыбкой передает Бэкхёну наскоро написанную записку с адресом кафе. Ни минуты не сомневаясь, Бэкхён выбегает на улицу, забыв застегнуть свою куртку и бежит через оживленный перекресток до тех пор, пока в висках не начинает стучать молотком. Чанёль ждет его за столиком на закрытой веранде – потягивает из чашки ароматный коричный чай; у него новая высокая стрижка и новый кирпичный цвет волос, что придает его карим глазах удивительное свечение. Он как никогда выдержан, выражение его лица олицетворяет благородное спокойствие. Такой Чанёль отражается в Бэкхёне тысячами кружащих бабочек, что так и норовят разорвать часто вздымающуюся грудную клетку. Это самое теплое чувство, что может дарить альфа омеге. Бэкхён нетерпеливо садится напротив; Чанёль с молчаливой улыбкой смотрит ему в глаза в ожидании его слов. Вот оно – то необходимое пространство, свобода выбора, о которой молча умолял его Бэкхён все прошлые годы. – Ты… – подобрать правильные слова оказалось непосильной задачей; он подозвал официанта и заказал себе двойной эспрессо, предвкушая бессонную ночь вне зависимости от исхода их разговора, но в глубине души Бэкхён уже понимал абсолютно все. – Но как? Когда? Улыбка на чистом лице Чанёля становится все шире, все ярче; Бэкхён знает, что задал по-детски глупый вопрос, ответ на который – в его сердце. Чанёль очерчивает подушечками пальцев контур его мягких губ: – Мне потребовалось время, чтобы отыскать все свои камеры и пленки и собрать эту коллекцию. Бэкхён смотрит ему в глаза и понимает, что этот взгляд ему еще не знаком; на него смотрит остепенившийся повзрослевший мужчина, за плечами которого осталась яркая и буйная жизнь, от которой не осталось ни единого следа. – А еще мне потребовался месяц, чтобы перевезти сюда все фотографии и оформить выставку, – его голос размерен и спокоен. – Когда вы с Чонином уехали из Сеула, я понял свою самую большую ошибку: я не действовал, прятался за бесконечными оправданиями и попытками найти решение в словах. Но теперь я здесь, Бэкхён, и я готов. Готов стать надежным партнером и любящим отцом. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы обеспечить нам спокойное и счастливое будущее. Больше не будет бесконечных командировок, левых денег и номеров в отеле за десятки тысяч. Я нашел стабильную работу, теперь у меня есть страховка и даже социальный пакет, – они вместе усмехаются, абсолютно не веря в ту реальность, в которой из вечных скитальцев по барам и клубам, вечно молодых и пьяных, они превратились в настоящих партнеров, которым предстоит воспитывать маленького человечка и платить по счетам за электричество и за бензин. – Если ты позволишь мне, то я готов, Бэкхён. Я готов создать семью. А ты? Бэкхён смотрит на него и просто коротко кивает; ему ведь многого не надо совсем. Единственное, что он ждал от него все эти годы, он наконец получил – первый шаг. Уезжая из Сеула, Бэкхён не придавал должное значение брошенным на прощание словам. Но сейчас они понимают, вместе понимают, что у каждого поступка, у каждого слова своя уникальная цена, а будет ли минусовой она или уйдет в плюс – последствия, за которые каждый из них в ответе. Бэкхён поднимается из-за стола и берет его за руку, с нежностью сжимая холодные пальцы: – Нам пора ехать, – говорит он, а Чанёль смотрит на него заинтересованно и неверяще. – Надо забрать нашего сына из сада. Сегодня на ужин мы планировали тыквенный пирог и твой любимый мультфильм про дракона. Чанёль оставляет на белоснежной скатерти наличные, оплачивая счёт, а затем придерживает за Бэкхёном дверь, забирая из его руки протянутые от машины ключи.